ся. В середине дня мы идем прогуляться в степь.
   Время тянется медленно; мы не знаем, о чем говорить. Поэтому мы  раз-
говариваем о болезни матери. Теперь уже выяснилось, что у нее  рак,  она
лежит в больнице, и скоро ей будут делать операцию. Врачи надеются,  что
она выздоровеет, но мы что-то не слыхали, чтобы рак можно было вылечить.
   - Где же она лежит? - спрашиваю я.
   - В госпитале святой Луизы, - говорит отец.
   - В каком классе?
   - В третьем. Придется подождать, пока скажут,  сколько  будет  стоить
операция. Она сама хотела, чтоб ее положили в третий. Она  сказала,  что
там ей будет не так скучно. К тому же, это дешевле.
   - Но ведь там столько народу в одной палате! Она, пожалуй, не  сможет
спать по ночам.
   Отец кивает. Лицо у него усталое, в глубоких морщинах. Мать часто бо-
лела, и хотя ложилась в больницу только под нашим  нажимом,  ее  лечение
стоило нам немалых денег. Отец положил на это, по сути  дела,  всю  свою
жизнь.
   - Если б только знать, во что обойдется операция, - говорит он.
   - А вы еще не спрашивали?
   - Прямо мы не спрашивали, так делать нельзя, - а вдруг  врач  рассер-
дится? Это не дело, - ведь он будет оперировать маму.
   Да, думаю я с горечью, так уж повелось у нас, так уж повелось у них -
бедняков. Они не смеют спросить о цене, они лучше будут мучиться, но  не
спросят; а те, другие, которым  и  спрашивать-то  незачем,  они  считают
вполне естественным договариваться о цене заранее. И врач на них не рас-
сердится.
   - А потом надо делать перевязки, и это тоже так дорого стоит, - гово-
рит отец.
   - А больничная касса, разве она ничего не платит? - спрашиваю я.
   - Мама слишком долго болеет.
   - Но у вас же есть хоть немного денег? Он качает головой:
   - Нет. Но теперь я опять смогу взять сверхурочную работу.
   Я знаю: он будет резать, фальцевать и клеить, стоя за своим столом до
двенадцати часов ночи. В восемь вечера он похлебает пустого  супу,  сва-
ренного из тех жалких продуктов, которые они получают по карточкам.  За-
тем он примет порошок от головной боли и снова возьмется за работу.
   Чтобы немного развеселить его, я рассказываю ему несколько  пришедших
мне на ум забавных историй, - солдатские  анекдоты  насчет  генералов  и
фельдфебелей, которых где-то кто-то оставил в дураках, и прочее  в  этом
роде.
   После прогулки я провожаю отца и сестру на станцию. Они дают мне бан-
ку повидла и пакет с картофельными лепешками, - мать еще успела нажарить
их для меня.
   Затем они уезжают, а я возвращаюсь в бараки.
   Вечером я вынимаю несколько лепешек, намазываю на них повидло и начи-
наю есть. Но мне что-то не хочется. Я выхожу во двор, чтобы  отдать  ле-
пешки русским.
   Тут мне приходит в голову, что мать жарила их сама, и когда она стоя-
ла у горячей плиты, у нее, быть может, были боли. Я кладу пакет  обратно
в ранец и беру с собой для русских только две лепешки.
 
 
   IX
 
   Мы едем несколько дней. В небе появляются первые аэропланы. Мы  обго-
няем эшелоны с грузами. Орудия, орудия... Дальше мы  едем  по  фронтовой
узкоколейке. Я разыскиваю свой полк. Никто не знает, где он сейчас  сто-
ит. Я где-то остаюсь на ночевку, где-то получаю утром паек  и  кой-какие
сбивчивые инструкции. Взвалив на спину ранец и взяв  винтовку,  я  снова
пускаюсь в путь.
   Прибыв к месту назначения, я не застаю в разрушенном местечке  никого
из наших. Узнаю, что наш полк входит теперь в  состав  летучей  дивизии,
которую всегда бросают туда, где что-нибудь неладно.  Это,  конечно,  не
очень весело. Мне рассказывают, что у наших будто бы были большие  поте-
ри. Расспрашиваю про Ката и Альберта. Никто о них ничего не знает.
   Я продолжаю свои поиски и плутаю по окрестностям; на душе у меня  ка-
кое-то странное чувство. Наступает ночь, и еще одна ночь, а  я  все  еще
сплю под открытым небом, как индеец. Наконец мне удается получить точные
сведения, и после обеда я докладываю в нашей ротной канцелярии  о  своем
прибытии.
   Фельдфебель оставляет меня в распоряжении части. Через два  дня  рота
вернется с передовых, так что посылать меня туда нет смысла.
   - Ну как отпуск? - спрашивает он. - Хорошо, а?
   - Да как сказать, - говорю я.
   - Да, да, - вздыхает он, - если б только не надо  было  возвращаться.
Из-за этого вся вторая половина всегда испорчена.
   Я слоняюсь без дела до того утра, когда наши прибывают с передовых, -
с серыми лицами, грязные, злые и мрачные. Взбираюсь на грузовик  и  рас-
талкиваю приехавших, ищу глазами лица друзей,  -  вон  там  Тьяден,  вот
сморкается Мюллер, а вот и Кат с Кроппом. Мы набиваем наши тюфяки  соло-
мой и укладываем их рядом друг с другом. Глядя на товарищей, я  чувствую
себя виноватым перед ними, хотя у меня нет никаких причин для этого. Пе-
ред сном я достаю остатки картофельных лепешек и  повидло,  -  надо  же,
чтобы и товарищи хоть чем-нибудь воспользовались.
   Две лепешки немного заплесневели, но их еще можно есть. Их я беру се-
бе, а те, что посвежее, отдаю Кату и Кроппу.
   Кат жует лепешку и спрашивает:
   - Небось мамашины? Я киваю.
   - Вкусные, - говорит он, - домашние всегда сразу отличишь.
   Еще немного, и я бы заплакал. Я сам себя не узнаю. Но  ничего,  здесь
мне скоро станет легче, - с Катом, с Альбертом и со всеми другими. Здесь
я на своем месте.
   - Тебе повезло, - шепчет Кропп, когда мы  засыпаем,  -  говорят,  нас
отправят в Россию.
   - В Россию? Ведь там война уже кончилась.
   Вдалеке грохочет фронт. Стены барака дребезжат.
   В полку усердно наводят чистоту и порядок. Начальство  помешалось  на
смотрах. Нас инспектируют по всем статьям. Рваные вещи заменяют  исправ-
ными. Мне удается отхватить совершенно новенький мундир, а  Кат  -  Кат,
конечно, раздобыл себе полный комплект обмундирования. Ходит слух, будто
бы скоро будет мир, но гораздо правдоподобнее другая версия  -  что  нас
повезут в Россию. Однако зачем нам в Россию хорошее обмундирование?  На-
конец просачивается весть о том, что к нам на смотр едет кайзер. Вот по-
чему нам так часто устраивают смотры и поверки.
   Целую неделю нам кажется, что мы снова попали в казарму для новобран-
цев, - так нас замучили работой и строевыми учениями. Все ходят  нервные
и злые, потому что мы не любим, когда нас чрезмерно донимают  чисткой  и
уборкой, а уж шагистика нам и подавно не по  нутру.  Все  это  озлобляет
солдата еще больше, чем окопная жизнь.
   Наконец наступают торжественные минуты. Мы стоим навытяжку,  и  перед
строем появляется кайзер. Нас разбирает любопытство: какой он  из  себя?
Он обходит фронт, и я чувствую, что я в общем несколько разочарован:  по
портретам я его представлял себе иначе, - выше ростом и  величественнее,
а главное, он должен говорить другим, громовым голосом.
   Он раздает "железные кресты" и время от времени обращается с вопросом
к кому-нибудь из солдат. Затем мы расходимся.
   После смотра мы начинаем беседу. Тьяден говорит с удивлением:
   - Так это, значит, самое что ни на есть высшее лицо?  Выходит,  перед
ним все должны стоять руки по швам, решительно все! - Он  соображает.  -
Значит, и Гинденбург тоже должен стоять перед ним руки по швам, а?
   - А как же! - подтверждает Кат.
   Но Тьядену этого мало. Подумав с минуту, он спрашивает:
   - А король? Он что, тоже должен стоять перед кайзером руки по швам?
   Этого никто в точности не знает, но нам кажется, что вряд ли это так,
- и тот и другой стоят уже настолько высоко, что брать руки по швам меж-
ду ними, конечно, не принято.
   - И что за чушь тебе в голову лезет? - говорит Кат. - Важно  то,  что
сам-то ты вечно стоишь руки по швам.
   Но Тьяден совершенно загипнотизирован. Его обычно бедная фантазия за-
работала на полный ход.
   - Послушай, - заявляет он, - я просто понять не могу, неужели же кай-
зер тоже ходит в уборную, точьв-точь как я?
   - Да, уж в этом можешь не сомневаться, - хохочет Кропп.
   - Смотри, Тьяден, - добавляет Кат, - я вижу, у тебя  уже  дважды  два
получается свиной хрящик, а под черепом у тебя вошки завелись,  сходи-ка
ты сам в уборную, да побыстрей, чтоб в голове у тебя прояснилось и  чтоб
ты не рассуждал как грудной младенец.
   Тьяден исчезает.
   - Но что я все-таки хотел бы узнать, - говорит Альберт, - так это вот
что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал "нет"?
   - Я уверен, что войны не было бы, - вставляю я, - ведь  он,  говорят,
сначала вовсе не хотел ее.
   - Ну пусть не он один, пусть двадцать - тридцать человек во всем мире
сказали бы "нет", - может быть, тогда ее все же не было бы?
   - Пожалуй что так, - соглашаюсь я, - но ведь они-то как  раз  хотели,
чтоб она была.
   - Странно все-таки, как подумаешь, - продолжает Кропп, -  ведь  зачем
мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся
здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?
   - Может быть, и мы и они, - говорю я, хотя в глубине души и сам этому
не верю.
   - Ну, допустим, что так, - замечает Альберт, и я вижу, что  он  хочет
прижать меня к стенке, - однако наши профессора, и пасторы, и газеты ут-
верждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в
то же время их профессора, и пасторы, и  газеты  утверждают,  что  правы
только они. Так вот, в чем же тут дело?
   - Это я не знаю, - говорю я, - ясно только то, что  война  идет  и  с
каждым днем в нее вступают все новые страны.
   Тут снова появляется Тьяден. Он все так же  взбудоражен  и  сразу  же
вновь включается в разговор: теперь его интересует, отчего вообще возни-
кают войны.
   - Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбле-
ние, - отвечает Альберт довольно самоуверенным тоном.
   Но Тьяден прикидывается простачком:
   - Страна? Ничего не понимаю. Ведь не может же гора в Германии  оскор-
бить гору во Франции. Или, скажем, река, или лес, или пшеничное поле.
   - Ты в самом деле такой  олух  или  только  притворяешься?  -  ворчит
Кропп. - Я же не то хотел сказать. Один народ наносит оскорбление друго-
му...
   - Тогда мне здесь делать нечего, - отвечает Тьяден, - меня  никто  не
оскорблял.
   - Поди объясни что-нибудь такому дурню, как ты, - раздраженно говорит
Альберт, - тут ведь дело не в тебе и не в твоей деревне.
   - А раз так, значит мне сам бог велел вертаться до дому, - настаивает
Тьяден, и все смеются.
   - Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть го-
сударство! - восклицает Мюллер.
   - Государство, государство! - Хитро сощурившись, Тьяден  прищелкивает
пальцами. - Полевая жандармерия, полиция, налоги - вот  что  такое  ваше
государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!
   - Вот это верно, Тьяден, -  говорит  Кат,  -  наконецто  ты  говоришь
дельные вещи. Государство и родина - это и в самом деле далеко не одно и
то же.
   - Но все-таки одно с другим связано, - размышляет Кропп: - родины без
государства не бывает.
   - Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы  простые  люди.
Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники,  мел-
кие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря  или  са-
пожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выду-
мывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с
большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Как  здесь
нашего брата не спрашивают, так и у них.
   - Так отчего же все-таки бывают войны? - спрашивает Тьяден.
   Кат пожимает плечами:
   - Значит, есть люди, которым война идет на пользу.
   - Ну уж только не мне, - ухмыляется Тьяден.
   - Конечно, не тебе и не одному из нас.
   - Так кому же тогда? - допытывается Тьяден. - Ведь кайзеру от нее то-
же пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.
   - Не говори, - возражает Кат, - войны он до сих пор  еще  не  вел.  А
всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он  не
прославится. Загляни-ка в свои школьные учебники.
   - Генералам война тоже приносит славу, - говорит Детеринг.
   - А как же, о них даже больше трубят, чем о монархах, -  подтверждает
Кат.
   - Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне  нажиться  хо-
тят, - басит Детеринг.
   - Мне думается, это скорее что-то вроде лихорадки, - говорит Альберт.
- Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, - она уж тут  как  тут.  Мы
войны не хотим, другие утверждают то же самое, и все-таки чуть  не  весь
мир в нее впутался.
   - А все же у них врут больше, чем у нас, - возражаю я.  -  Вы  только
вспомните, какие листовки мы находили у пленных, - там ведь было написа-
но, что мы поедаем бельгийских детей. Им бы  следовало  вздернуть  того,
кто у них пишет это. Вот где подлинные-то виновники!
   Мюллер встает:
   - Во всяком случае, лучше, что война идет здесь,  а  не  в  Германии.
Взгляните-ка на воронки!
   - Это верно, - неожиданно поддерживает его не кто иной, как Тьяден, -
но еще лучше, когда войны вовсе нет.
   Он удаляется с гордым видом, - ведь ему удалосьтаки побить нас, моло-
дежь. Его рассуждения и в самом деле очень характерны; их слышишь  здесь
на каждом шагу, и никогда не знаешь, как на них возразить, так как, под-
ходя к делу с этой стороны, перестаешь понимать многие другие вещи.  На-
циональная гордость серошинельника заключается в том, что  он  находится
здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем остальном он  судит  сугубо
практически, со своей узко личной точки зрения.
   Альберт ложится в траву.
   - Об этих вещах лучше вовсе ничего не говорить, - сердится он.
   - Все равно ведь от этого ничего не изменится, - поддакивает Кат.
   В довершение всего нам велят сдать почти все недавно полученные новые
вещи и выдают наше старое тряпье. Чистенькое обмундирование было роздано
только для парада.
   Нас отправляют не в Россию, а на передовые. По пути мы проезжаем жал-
кий лесок с перебитыми стволами и перепаханной почвой. Местами попадают-
ся огромные ямы.
   - Черт побери, ничего себе рвануло! - говорю я Кату.
   - Минометы, - отвечает тот и показывает на деревья.
   На ветвях висят убитые. Между стволом и одной  веткой  застрял  голый
солдат. На его голове еще надета каска, а больше на нем ничего нет. Там,
наверху, сидит только полсолдата, верхняя часть туловища, без ног.
   - Что же здесь произошло? - спрашиваю я.
   - Его вытряхнуло из одежды, - бормочет Тьяден.
   Кат говорит:
   - Странная штука! Мы это уже несколько раз замечали. Когда такая мина
саданет, человека и в самом деле вытряхивает из одежды. Это от  взрывной
волны.
   Я продолжаю искать. Так и есть. В одном месте висят обрывки  мундира,
в другом, совсем отдельно от них, прилипла кровавая каша,  которая  ког-
да-то была человеческим телом. Вот лежит другой труп. Он совершенно  го-
лый, только одна нога прикрыта куском кальсон да вокруг шеи остался  во-
ротник мундира, а сам мундир и штаны словно развешаны по веткам. У трупа
нет обеих рук, их словно выкрутило. Одну из них я  нахожу  в  кустах  на
расстоянии двадцати шагов.
   Убитый лежит лицом вниз. Там, где зияют раны от вырванных рук,  земля
почернела от крови. Листва под ногами разворошена, как будто он еще бры-
кался.
   - Несладко ему пришлось. Кат, - говорю я.
   - Получить осколок в живот тоже несладко,  -  отвечает  тот,  пожимая
плечами.
   - Вы только нюни не распускайте, - вставляет Тьяден.
   Все это произошло, как видно, совсем недавно, - кровь  на  земле  еще
свежая. Так как мы видим только одних убитых,  задерживаться  здесь  нам
нет смысла. Мы лишь сообщаем о своей  находке  на  ближайший  санитарный
пункт. Пусть горе-вояки из санитарного  батальона  сами  позаботятся  об
этом, - в конце концов мы не обязаны выполнять за них их работу.
   Нам надо выслать разведчиков, чтобы установить глубину  обороны  про-
тивника на нашем участке. После отпуска мне все время как-то неловко пе-
ред товарищами, поэтому я прошу послать и меня. Мы договариваемся о пла-
не действий, пробираемся через проволочные заграждения  и  расходимся  в
разные стороны, чтобы ползти дальше поодиночке. Через некоторое время  я
нахожу неглубокую воронку и скатываюсь в нее. Отсюда я веду наблюдение.
   Местность находится  под  пулеметным  огнем  средней  плотности.  Она
простреливается со всех сторон. Огонь не очень сильный, но все же  лучше
особенно не высовываться.
   Надо мной раскрывается парашют осветительной  ракеты.  В  ее  тусклом
свете все вокруг словно застыло. Вновь сомкнувшаяся над землей тьма  ка-
жется после этого еще черней. Кто-то из наших рассказывал,  будто  перед
нашим участком во французских окопах сидят негры. Это неприятно: в  тем-
ноте их плохо видно, а кроме того, они очень искусные разведчики. Удиви-
тельно, что, несмотря на это, они зачастую действуют безрассудно. Однаж-
ды Кат ходил в разведку, и ему удалось перебить целую  группу  вражеских
разведчиков-негров только потому, что эти ненасытные курильщики ползли с
сигаретами в зубах. Такой же случай был и с Кроппом. Кату и Альберту ос-
тавалось только взять на мушку тлеющие точечки сигарет.
   Рядом со мной с шипением падает небольшой снаряд. Я не слышал, как он
летел, поэтому сильно вздрагиваю от испуга. В следующее  мгновение  меня
охватывает беспричинный страх. Я здесь один, я почти совсем беспомощен в
темноте. Быть может, откуда-нибудь из воронки за мной давно  уже  следит
пара чужих глаз и где-нибудь уже лежит наготове взведенная ручная грана-
та, которая разорвет меня. Я пытаюсь стряхнуть с себя это ощущение.  Уже
не первый раз я в разведке, и сегодняшняя вылазка не так опасна. Но  это
моя первая разведка после отпуска, и к тому же я еще довольно плохо знаю
местность.
   Я втолковываю самому себе, что мои страхи бессмысленны, что, по-види-
мому, ничто не подстерегает меня в темноте, - ведь иначе они не стреляли
бы так низко над землей.
   Все напрасно. Голова у меня гудит от суматошно толкущихся в ней  мыс-
лей: я слышу предостерегающий голос матери, я вижу проволочную сетку,  у
которой стоят русские с их развевающимися бородами, я  удивительно  ясно
представляю себе солдатскую столовую с креслами, кино в Валансьенне, мое
воображение рисует ужасную, мучительно отчетливую картину:  серое,  бес-
чувственное дуло винтовки, беззвучно, настороженно следящее за мной, ку-
да бы я ни повернул голову. Пот катится с меня градом.
   Я все еще лежу в ямке. Смотрю на часы: прошло  всего  лишь  несколько
минут. Лоб у меня в испарине, подглазья взмокли,  руки  дрожат,  дыхание
стало учащенным. Это сильный припадок трусости, вот что это такое, самый
обыкновенный подлый животный страх, который не дает мне поднять голову и
поползти дальше.
   По моему телу студнем расползается расслабляющее мускулы желание  ле-
жать и не двигаться. Руки и ноги накрепко прилипли ко дну воронки,  и  я
тщетно пытаюсь оторвать их. Прижимаюсь к земле.  Не  могу  стронуться  с
места. Принимаю решение лежать здесь.
   Но тут меня сразу же вновь захлестывает волна противоречивых  чувств:
стыда, раскаяния и радости оттого, что пока я в безопасности.  Чуть-чуть
приподнимаю голову, чтобы осмотреться. Я так напряженно  вглядываюсь  во
мрак, что у меня ломит в глазах. В небо взвивается  ракета,  и  я  снова
пригибаю голову.
   Я веду бессмысленную, отчаянную борьбу с самим  собой,  -  хочу  выб-
раться из воронки, но все время сползаю вниз. Я твержу:  "Ты  должен,  -
ведь это для твоих товарищей, это не какой-нибудь глупый  приказ",  -  и
тут же говорю себе: "Что мне за дело, ведь живешь только раз..."
   Во всем виноват этот отпуск, с горечью извиняю я себя. Но теперь я  и
сам не верю в это; мне становится невыносимо тошно, я медленно приподни-
маюсь, выжимаюсь на локтях, подтягиваю спину и лежу на краю воронки, на-
половину высунувшись из нее.
   Тут я слышу какие-то шорохи и отдергиваю голову. Несмотря  на  грохот
орудий, мы чутко различаем каждый подозрительный шорох. Прислушиваюсь  -
шорох раздается у меня за спиной. Это наши, они ходят по