ечь кровью; восходит солнце, приходит ночь, сна-
ряды свистят, жизнь кончена.
   Зато нам удалось удержать изрытый клочок земли, который мы  обороняли
против превосходящих сил противника; мы отдали лишь несколько  сот  мет-
ров. Но на каждый метр приходится один убитый.
   Нас сменяют. Под нами катятся колеса, мы стоим  в  кузове,  забывшись
тяжкой дремотой, и приседаем, заслышав оклик: "Внимание - провод!" Когда
мы проезжали эти места, здесь было лето, деревья были еще зеленые,  сей-
час они выглядят уже по-осеннему, а ночь несет с собой седой туман и сы-
рость. Машины останавливаются, мы слезаем, - небольшая кучка, в  которой
смешались остатки многих подразделений. У бортов машины - темные силуэты
людей; они выкрикивают номера полков и рот. И каждый раз от нас  отделя-
ется кучка поменьше, - крошечная, жалкая кучка грязных солдат  с  изжел-
та-серыми лицами, ужасающе маленький остаток.
   Вот кто-то выкликает номер нашей роты, по голосу слышно, что это  наш
ротный командир, - он, значит, уцелел, рука у него на перевязи. Мы  под-
ходим к нему, и я узнаю Ката и Альберта, мы становимся рядом,  плечом  к
плечу, и посматриваем друг на друга.
   Мы слышим, как наш номер выкликают во второй, а потом и в третий раз.
Долго же ему придется звать, - ведь ни в лазаретах, ни в воронках его не
слышно.
   И еще раз:
   - Вторая рота, ко мне!
   Потом тише:
   - Никого больше из второй роты? Ротный молчит,  а  когда  он  наконец
спрашивает: "Это все?" - и отдает команду: "По порядку  номеров  рассчи-
тайсь!" - голос его становится немного хриплым.
   Настало седое утро; когда мы выступали на фронт, было еще лето, и нас
было сто пятьдесят человек. Сейчас мы зябнем,  на  дворе  осень,  шуршат
листья, в воздухе устало вспархивают голоса:  "Первый-второй-третий-чет-
вертый..." На тридцать втором перекличка умолкает. Молчание длится  дол-
го, наконец голос ротного прерывает его вопросом:  "Больше  никого?"  Он
выжидает, затем говорит тихо: "Повзводно... - но обрывает себя и лишь  с
трудом заканчивает: - Вторая рота... - и через силу:
   - Вторая рота - шагом марш! Идти вольно!" Навстречу утру бредет  лишь
одна колонна по двое, всего лишь одна коротенькая колонна.
   Тридцать два человека.
 
 
   VII
 
   Нас отводят в тыл, на этот раз дальше, чем обычно, на один из полевых
пересыльных пунктов, где будет произведено переформирование. В нашу роту
надо влить более ста человек пополнения.
   Пока что службы у нас немного, а в остальное время мы  слоняемся  без
дела. Через два дня к нам заявляется Химмельштос. С тех пор как он побы-
вал в окопах, гонору у него сильно поубавилось. Он предлагает нам  пойти
на мировую. Я не возражаю, - я видел, как он помогал выносить Хайе Вест-
хуса, когда тому разорвало спину. А кроме того, он и в самом  деле  рас-
суждает здраво, так что мы принимаем его приглашение пойти с ним в  сто-
ловую. Один только Тьяден относится к нему сдержанно и с недоверием.
   Однако и Тьядена все же удается переубедить, - Химмельштос  рассказы-
вает, что он будет замещать повара, который уходит в отпуск.  В  доказа-
тельство он тут же выкладывает на стол два фунта сахару для нас  и  пол-
фунта масла лично для Тьядена. Он даже устраивает  так,  что  в  течение
следующих трех дней нас наряжают на кухню чистить картошку и брюкву. Там
он угощает нас самыми лакомыми блюдами с офицерского стола.
   Таким образом у нас сейчас есть все, что составляет счастье  солдата:
вкусная еда и отдых. Если поразмыслить, это не так уж  много.  Какие-ни-
будь два или три года тому назад мы испытывали  бы  за  это  глубочайшее
презрение к самим себе. Сейчас же мы почти довольны. Ко всему  на  свете
привыкаешь, даже к окопу.
   Привычкой объясняется и наша кажущаяся способность так  быстро  забы-
вать. Еще вчера мы были под огнем, сегодня мы дурачимся и шарим  по  ок-
рестностям в поисках съестного, а завтра мы снова отправимся в окопы. На
самом деле мы ничего не забываем. Пока нам  приходится  быть  здесь,  на
войне, каждый пережитый нами фронтовой день ложится нам на душу  тяжелым
камнем, потому что о таких вещах нельзя размышлять сразу же,  по  свежим
следам. Если бы мы стали думать о них, воспоминания раздавили бы нас; во
всяком случае я подметил вот что: все  ужасы  можно  пережить,  пока  ты
просто покоряешься своей судьбе, но попробуй размышлять  о  них,  и  они
убьют тебя.
   Если, отправляясь на передовую, мы становимся животными,  ибо  только
так мы и можем выжить, то на отдыхе мы превращаемся в дешевых остряков и
лентяев. Это происходит помимо нашей воли, тут уж просто ничего не поде-
лаешь. Мы хотим жить, жить во что бы то ни стало; не можем же мы обреме-
нять себя чувствами. которые, возможно, украшают человека в мирное  вре-
мя, но совершенно неуместны и фальшивы здесь. Кеммерих убит, Хайе  Вест-
хус умирает, с телом Ганса Крамера, угодившего под прямое попадание, бу-
дет немало хлопот в день Страшного суда, - его придется собирать по  ку-
сочкам; у Мартенса больше нет ног, Майер убит, Маркс убит,  Байер  убит,
Хеммерлинг убит, сто двадцать человек лежат раненые по лазаретам...  Все
это чертовски грустно, но нам-то что за дело, ведь мы живы! Если  бы  мы
могли их спасти, - о, тогда бы мы пошли за них хоть  к  черту  на  рога,
пускай бы нам пришлось самим сложить головы, - ведь когда мы чего-нибудь
захотим, мы становимся бедовыми парнями; мы почти не  знаем,  что  такое
страх, разве что страх смерти, но это другое дело, - это чисто  телесное
ощущение.
   Но наших товарищей нет в живых, мы ничем не можем им помочь, они свое
отстрадали, а кто знает, что еще ждет нас? Поэтому мы завалимся на боко-
вую и будем спать или станем есть, пока не  лопнет  брюхо,  будем  напи-
ваться и курить, чтобы хоть чем-то скрасить эти пустые часы.  Жизнь  ко-
ротка.
   Кошмары фронта проваливаются в подсознание, как только  мы  удаляемся
от передовой; мы стараемся разделаться с ними, пуская в ход непристойные
и мрачные шуточки; когда кто-нибудь умирает, о нем говорят, что он "при-
щурил задницу", и в таком же тоне мы говорим  обо  всем  остальном.  Это
спасает нас от помешательства. Воспринимая вещи с этой точки зрения,  мы
оказываем сопротивление.
   Но мы ничего не забываем! Все, что пишется в военных  газетах  насчет
неподражаемого юмора фронтовиков, которые будто бы устраивают танцульки,
едва успев выбраться из-под ураганного огня, - все это несусветная чушь.
Мы шутим не потому, что нам свойственно чувство юмора, нет, мы стараемся
не терять чувства юмора, потому что без него мы пропадем. К тому же  на-
долго этого не хватит, с каждым месяцем наш юмор  становится  все  более
мрачным.
   И я знаю: все, что камнем оседает в наших душах сейчас, пока мы нахо-
димся на войне, всплывет в них потом, после войны, и вот тогда-то и нач-
нется большой разговор об этих вещах, от которого будет  зависеть,  жить
нам дальше или не жить.
   Дни, недели, годы, проведенные здесь, на передовой,  еще  вернутся  к
нам, и наши убитые товарищи встанут тогда из-под земли и пойдут с  нами;
у нас будут ясные головы, у нас будет цель, и мы куда-то пойдем,  плечом
к плечу с нашими убитыми товарищами, с воспоминаниями о фронтовых  годах
в сердце. Но куда же мы пойдем? На какого врага?
   Где-то здесь неподалеку находился одно время фронтовой театр. На  од-
ном из заборов еще висят пестрые афиши, оставшиеся с того времени, когда
здесь давались представления. Мы с Кроппом стоим перед афишами и смотрим
на них большими глазами. Нам кажется непостижимым, что подобные вещи еще
существуют на свете. Там, например, изображена девушка в светлом  летнем
платье и с красным лакированным пояском на талии. Одной рукой она опира-
ется на балюстраду, в другой держит соломенную шляпу. На ней белые чулки
и белые туфельки, - изящные туфельки с пряжками, на высоких каблуках. За
ее спиной сияет синее море с барашками  волн,  сбоку  виднеется  глубоко
вдающаяся в сушу светлая бухта. Удивительно хорошенькая девушка, с  тон-
ким носом, ярким ртом и длинными стройными ногами, невероятно опрятная и
холеная. Она, наверно, берет ванну два раза в день, и у нее  никогда  не
бывает грязи под ногтями. Разве что иногда немного песку с пляжа.
   Рядом с ней стоит мужчина в белых брюках, синей куртке  и  в  морской
фуражке, но он нас интересует гораздо меньше.
   Девушка на заборе кажется нам каким-то чудом. Мы совсем  забыли,  что
на свете существует такое, да и сейчас мы все еще не верим своим глазам.
Во всяком случае, мы уже несколько лет не видали  ничего  подобного,  не
видали ничего, что хотя бы отдаленно напоминало эту девушку, такую весе-
лую, хорошенькую и счастливую. Это мир,  мы  с  волнением  ощущаем,  что
именно таким и должен быть мир.
   - Нет, ты только взгляни на эти легкие туфельки, она бы в них и кило-
метра не смогла прошагать, - говорю я, и мне тотчас же становится  ясно,
как нелепо думать о километрах, когда видишь перед собой такую картину.
   - Интересно, сколько ей может быть лет? - спрашивает Кропп.
   Я прикидываю:
   - Самое большее двадцать два.
   - Да, но тогда она была бы старше нас. Ей не  более  семнадцати,  вот
что я тебе скажу!
   Мурашки пробегают у нас по коже.
   - Вот это да, Альберт, ведь правда здорово? Он кивает.
   - Дома у меня тоже есть белые штаны.
   - Что штаны, - говорю я, - девушка какова! Мы осматриваем друг  друга
с ног до головы. Смотреть особенно не на что, на обоих - выцветшее, заш-
топанное, грязное обмундирование. Какие уж тут могут быть сравнения!
   Поэтому для начала соскабливаем с забора молодого  человека  в  белых
брюках, осторожно, чтобы не повредить девушку. Это  уже  кое-что.  Затем
Кропп предлагает:
   - А не сходить ли нам в вошебойку?
   Я не совсем согласен, потому что вещи от этого портятся, а вши  появ-
ляются снова уже через какие-нибудь два часа. Но, полюбовавшись  картин-
кой еще некоторое время, я все же соглашаюсь. Я даже захожу еще дальше:
   - Может, нам удастся оторвать себе чистую рубашку? Альберт  почему-то
считает, что еще лучше было бы раздобыть портянки.
   - Может быть, и портянки. Пойдем, попробуем, может, мы их выменяем на
что-нибудь.
   Но тут мы видим Леера и Тьядена, которые не спеша бредут к  нам;  они
замечают афишу, и разговор мгновенно перескакивает  на  похабщину.  Леер
первый в нашем классе познал женщин и рассказывал нам об этом  волнующие
подробности. Он восторгается девушкой на афише с особой точки зрения,  а
Тьяден громогласно разделяет его восторги.
   Их шутки не вызывают у нас особого отвращения.  Кто  не  похабничает,
тот не солдат; но сейчас нас на это как-то не тянет, поэтому мы  отходим
в сторонку и направляемся к вошебойке. Мы делаем это с  таким  чувством,
как будто идем в ателье модного портного.
   Дома, в которых нас расквартировали, находятся неподалеку от  канала.
По ту сторону канала тянутся пруды, обсаженные тополями; там  живут  ка-
кие-то женщины.
   Из домов на нашей стороне жильцы были в свое время  выселены.  Но  на
той стороне еще можно изредка увидеть местных жителей.
   Вечером мы купаемся. И вот на берегу появляются три женщины. Они мед-
ленно идут по направлению к нам и не отворачиваются,  хотя  мы  купаемся
без трусиков.
   Леер окликает их. Они смеются и останавливаются, чтобы посмотреть  на
нас. Мы выкрикиваем фразы на ломаном французском языке, кто  что  вспом-
нит, торопливо и бессвязно, только чтобы они не ушли. Мы  не  очень  га-
лантны, но где ж нам было понабраться галантности?
   Одна из них - худенькая, смуглая. Когда она смеется,  во  рту  у  нее
сверкают красивые белые зубы. У нее быстрые движения, юбка свободно  об-
вивается вокруг ее ног. Нам холодно в воде, но настроение у нас радостно
приподнятое, и мы стараемся привлечь их внимание, чтобы они не ушли.  Мы
пытаемся острить, и они отвечают нам; мы не понимаем их,  но  смеемся  и
делаем им знаки. Тьяден оказался более сообразительным. Он сбегал в дом,
принес буханку хлеба и держит ее в высоко поднятой руке.
   Это производит большое впечатление. Они кивают головой, и  показывают
нам знаками, чтобы мы перебрались к ним. Но мы не можем.  Нам  запрещено
ходить на тот берег. На всех мостах стоят часовые. Без  пропуска  ничего
не выйдет. Поэтому мы пытаемся втолковать им, чтобы они пришли к нам; но
они мотают головой и показывают на мосты, Их тоже не пропускают на  нашу
сторону.
   Они поворачивают обратно и медленно идут вдоль берега, вверх по тече-
нию канала. Мы провожаем их вплавь. Пройдя  несколько  сот  метров,  они
сворачивают и показывают нам на дом, стоящий в стороне  и  выглядывающий
из-за деревьев и кустарника. Леер спрашивает, не здесь ли они живут.
   Они смеются: да, это их дом.
   Мы кричим, что придем к ним, когда нас не  смогут  заметить  часовые.
Ночью. Сегодня ночью.
   Они поднимают ладони вверх, складывают их вместе, прижимаются  к  ним
щекой и закрывают глаза. Они нас поняли.  Та  худенькая  смуглая  делает
танцевальные па. Другая, блондинка, щебечет:
   - Хлеб... Хорошо...
   Мы с жаром заверяем их, что хлеба мы с собой принесем. И  еще  другие
вкусные вещи. Отчаянно таращим глаза и изображаем эти вещи жестами. Ког-
да Леер пытается изобразить "кусок колбасы", он чуть не идет ко дну.  Мы
пообещали бы им целый продовольственный склад, если бы это понадобилось.
Они уходят и еще несколько раз оборачиваются. Мы вылезаем на наш берег и
следуем за ними, чтобы убедиться, что они действительно вошли в тот дом,
- ведь, может быть, они нас обманывают. Затем мы плывем обратно.
   Без пропуска через мост никого не пускают, поэтому  ночью  мы  просто
переправимся через канал вплавь. Нас охватывает волнение, с  которым  мы
никак не можем совладать. Нам не сидится на одном месте,  и  мы  идем  в
столовую. Сегодня там есть пиво и что-то вроде пунша.
   Мы пьем пунш и рассказываем друг другу разные небылицы о своих  вооб-
ражаемых похождениях. Рассказчику охотно верят, и каждый  с  нетерпением
ждет своей очереди, чтобы изобразить что-нибудь еще похлеще. В  руках  у
нас какой-то беспокойный зуд; мы выкуриваем несметное множество сигарет,
но потом Кропп говорит:
   - А почему бы не принести им еще и сигарет? Тогда мы прячем  сигареты
в фуражки, чтобы приберечь их до ночи.
   Небо становится зеленым, как незрелое яблоко. Нас четверо, но четвер-
тому там делать нечего; поэтому мы решаемся избавиться от Тьядена и  на-
качиваем его за наш счет ромом и пуншем, пока его  не  начинает  пошаты-
вать. С наступлением темноты мы возвращаемся на наши  квартиры,  бережно
поддерживая Тьядена под локотки. Мы распалены, нас томит жажда приключе-
ний. Мне досталась та худенькая, смуглая, - мы их уже поделили между со-
бой, это дело решенное.
   Тьяден заваливается на свой тюфяк и начинает храпеть. Через некоторое
время он вдруг просыпается и смотрит на нас с такой хитрой ухмылкой, что
мы уже начинаем опасаться, не вздумал ли он одурачить нас и не понапрас-
ну ли мы тратились на пунш. Затем он снова валится на тюфяк и продолжает
спать.
   Каждый из нас выкладывает по целой буханке хлеба и заворачивает ее  в
газету. Вместе с хлебом мы кладем сигареты, а кроме того три  порядочные
порции ливерной колбасы, выданной сегодня на  ужин.  Получился  довольно
приличный подарок.
   Пока что мы засовываем все это в наши сапоги,  -  ведь  нам  придется
взять их с собой, чтобы не напороться на той стороне на проволоку и  би-
тое стекло. Но так как переправляться на тот берег мы будем вплавь,  ни-
какой другой одежды нам не нужно. Все равно сейчас темно, да и идти  не-
далеко.
   Взяв сапоги в руки, мы пускаемся в путь. Быстро влезаем в  воду,  ло-
жимся на спину и плывем, держа сапоги с гостинцами над головой.
   Добравшись до того берега, мы осторожно карабкаемся вверх по  склону,
вынимаем пакеты и надеваем сапоги. Пакеты берем под мышки.  Мокрые,  го-
лые, в одних сапогах, бодрой рысцой пускаемся в дальнейший путь. Дом  мы
находим сразу же. Он темнеет в кустах. Леер падает, споткнувшись  о  ко-
рень и разбивает себе локти.
   - Не беда, - весело говорит он.
   Окна закрыты ставнями. Мы крадучись ходим вокруг дома и пытаемся заг-
лянуть в него сквозь щели. Потом начинаем проявлять нетерпение. У Кроппа
вдруг возникают опасения:
   - А что если у них там сидит какой-нибудь майор?
   - Ну что ж, тогда мы дадим деру, - ухмыляется Леер, - а если ему  ну-
жен номер нашего полка, пусть прочтет его вот здесь. - И он шлепает себя
по голому заду.
   Входная дверь не заперта. Наши сапоги стучат довольно громко.  Где-то
приотворяется дверь, через нее падает свет, какая-то женщина вскрикивает
от испуга. "Тес! Тес! - шепчем мы, - camarade... bon  ami..."  [5]  -  и
умоляюще поднимаем над головой наши пакеты.
   Вскоре появляются и две другие женщины; дверь открывается настежь,  и
мы попадаем в полосу яркого света. Нас узнают, и  все  трое  хохочут  до
упаду над нашим одеянием. Стоя в проеме дверей, они изгибаются всем  те-
лом, так им смешно. Какие у них грациозные движения!
   - Un moment! [6].
   Они снова исчезают в комнате и выбрасывают нам какую-то одежду, с по-
мощью которой мы с грехом пополам прикрываем свою наготу. Затем они раз-
решают нам войти. В освещенной небольшой лампой комнате тепло  и  слегка
пахнет духами. Мы разворачиваем наши пакеты и вручаем их хозяйкам. В  их
глазах появляется блеск, - видно, что они голодны.
   После этого всеми овладевает легкое смущение. Леер жестом  приглашает
их поесть. Тогда они снова оживляются, приносят тарелки и ножи  и  жадно
набрасываются на еду. Прежде чем съесть кусочек  ливерной  колбасы,  они
каждый раз поднимают его на вилке и с восхищением разглядывают его, а мы
с гордостью наблюдаем за ними.
   Они тараторят без умолку на своем языке, не давая нам  ввернуть  сло-
вечко, мы мало что понимаем, но чувствуем,  что  это  какие-то  хорошие,
ласковые слова. Быть может, мы кажемся им совсем  молоденькими.  Та  ху-
денькая, смуглая гладит меня по голове и говорит то, что обычно  говорят
все француженки:
   - La guerre... Grand malheur... Pauvres garcons... [7]
   Я крепко держу ее за локоть и касаюсь губами  ее  ладони.  Ее  пальцы
смыкаются на моем лице. Она наклонилась ко мне так близко. Вот ее волну-
ющие глаза, нежно смуглая кожа и яркие губы. Эти губы произносят  слова,
которых я не понимаю. Глаза я тоже не совсем понимаю, - они обещают неч-
то большее, чем то, чего мы ожидали, идя сюда.
   Рядом, за стенкой, есть еще комнаты. По пути я вижу Леера с его блон-
динкой; он крепко прижал ее к себе и громко смеется. Ведь  ему  все  это
знакомо. А я, я весь во власти неизведанного, смутного и мятежного поры-
ва, которому вверяюсь безраздельно. Мои чувства необъяснимо двоятся меж-
ду желанием отдаться забытью и вожделением. У меня голова пошла  кругом,
я ни в чем не нахожу точки опоры. Наши сапоги мы  оставили  в  передней,
вместо них нам дали домашние туфли, и теперь на мне нет ничего, что мог-
ло бы вернуть мне свойственную солдату развязность и уверенность в себе:
ни винтовки, ни ремня, ни мундира, ни фуражки. Я проваливаюсь в  неведо-
мое, - будь что будет, - мне все-таки страшновато.
   У худенькой, смуглой шевелятся брови, когда она задумывается, но ког-
да она говорит, они у нее не двигаются. Порой она не договаривает  слово
до конца, оно замирает на ее губах или так и долетает до  меня  недоска-
занным, - как недостроенный мостик, как затерявшаяся тропинка, как упав-
шая звезда. Что знал я об этом раньше? Что знаю  сейчас?..  Слова  этого
чужого языка, которого я почти не понимаю, усыпляют меня, стены  полуос-
вещенной комнаты с коричневыми обоями расплываются, и только  склоненное
надо мной лицо живет и светится в сонной тишине.
   Как бесконечно много можно прочесть на лице, если еще час  назад  оно
было чужим, а сейчас склонилось над тобой, даря тебе ласку, которая  ис-
ходит не от него, а словно струится из ночной  темноты,  из  окружающего
мира, из крови, лишь отражаясь в этом лице. Она разлита во всем,  и