свою лапищу. С ним вместе мы пережили  прекраснейший  день  нашей
солдатской жизни. Это было накануне нашей отправки  на  фронт.  Мы  были
прикомандированы к одному из полков с многозначным номером,  но  сначала
нас еще вызвали для экипировки обратно в гарнизон, однако послали не  на
сборный пункт, а в другие казармы. На следующий  день,  рано  утром,  мы
должны были выехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы  расквитаться  с
Химмельштосом. Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг  другу
сделать это. Кропп шел в своих планах даже еще  дальше:  он  решил,  что
после войны пойдет служить по почтовому ведомству,  чтобы  впоследствии,
когда Химмельштос снова будет почтальоном, стать его начальником.  Он  с
упоением рисовал себе, как будет школить его. Поэтому-то Химмельштос ни-
как не мог сломить нас; мы всегда рассчитывали на то, что рано или позд-
но он попадется в наши руки, уж во всяком случае в конце войны.
   Пока что мы решили как следует отдубасить его.
   Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас  не  узнает,  а
завтра утром мы все равно уедем?
   Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда он  возв-
ращался оттуда в казармы, ему приходилось идти по  неосвещенной  дороге,
где не было домов. Там мы и подстерегали его, спрятавшись за грудой кам-
ней. Я прихватил с собой постельник. Мы дрожали от нетерпения.  А  вдруг
он будет не один? Наконец послышались его шаги, мы  их  уже  изучили,  -
ведь мы так часто слышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась
и дневальные кричали во всю глотку: "Подъем!"
   - Один? - шепнул Кропп.
   - Один.
   Мы с Тьяденом крадучись обошли камни.
   Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса.
   Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел.
   Ничего не подозревая, он прошел мимо нас.
   Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади на Хим-
мельштоса, и резко рванули концы так, что тот, стоя в  белом  мешке,  не
мог поднять руки.
   Песня умолкла.
   Еще мгновение, и Хайе Вестхус был возле Химмельштоса. Широко  расста-
вив локти, он отшвырнул нас, - так ему хотелось быть первым. Смакуя каж-
дое движение, он стал в позу, вытянул свою длинную, как семафор,  ручищу
с огромной, как лопата, ладонью и так двинул по мешку, что этот удар мог
бы убить быка.
   Химмельштос перекувырнулся, отлетел метров на пять  и  заорал  благим
матом. Но и об этом мы подумали заранее: у нас была с собой подушка. Ха-
йе присел, положил подушку себе на колени, схватил  Химмельштоса  за  то
место, где виднелась голова, и прижал ее к подушке. Голос  унтер-офицера
тотчас стал приглушенным. Время от времени Хайе давал ему перевести дух,
и тогда мычание на минуту превращалось в великолепный звонкий крик,  ко-
торый тут же вновь ослабевал до писка.
   Тут Тьяден отстегнул у Химмельштоса подтяжки  и  спустил  ему  штаны.
Плетку Тьяден держал в зубах. Затем он поднялся и заработал руками.
   Это была дивная картина: лежавший на земли Химмельштос,  склонившийся
над ним и державший его голову на коленях Хайе, с дьявольской улыбкой на
лице и с разинутым от наслаждения ртом,  затем  вздрагивающие  полосатые
кальсоны на кривых ногах, выделывающих под спущенными штанами самые  за-
мысловатые движения, а над ними в позе дровосека  неутомимый  Тьяден.  В
конце концов нам пришлось силой оттащить его, а то мы бы никогда не дож-
дались своей очереди.
   Наконец Хайе снова поставил Химмельштоса на ноги и в  заключение  ис-
полнил еще один индивидуальный номер. Размахнувшись правой рукой чуть не
до неба, словно собираясь захватить  пригоршню  звезд,  он  влепил  Хим-
мельштосу оплеуху. Химмельштос опрокинулся навзничь. Хайе  снова  поднял
его, привел в исходное положение и, показав высокий класс точности,  за-
катил ему вторую, - на этот раз левой рукой. Химмельштос взвыл  и,  став
на четвереньки, пустился наутек. Его полосатый почтальонский зад светил-
ся в лучах луны.
   Мы ретировались на рысях.
   Хайе еще раз оглянулся и сказал удовлетворенно,  злобно  и  несколько
загадочно:
   - Кровавая месть - как кровяная колбаса.
   В сущности, Химмельштосу следовало бы радоваться: ведь  его  слова  о
том, что люди всегда должны взаимно воспитывать друг друга, не  остались
втуне, они были применены к нему самому. Мы оказались понятливыми учени-
ками и хорошо усвоили его метод.
   Он так никогда и не дознался, кто ему устроил этот  сюрприз.  Правда,
при этом он приобрел постельник, которого мы уже не нашли на месте  про-
исшествия, когда заглянули туда через несколько часов.
   События этого вечера были причиной того, что, отъезжая  на  следующее
утро на фронт, мы держались довольно молодцевато. Какой-то старик с раз-
вевающейся окладистой бородой был так тронут нашим видом, что назвал нас
юными героями.
 
 
   IV
 
   Мы едем к передовой на саперные работы. С наступлением темноты к  ба-
ракам подъезжают грузовые автомобили. Мы влезаем в кузов. Вечер  теплый,
и сумерки кажутся нам  огромным  полотнищем,  под  защитой  которого  мы
чувствуем себя спокойнее. Сумерки сближают нас; даже  скуповатый  Тьяден
протягивает мне сигарету и дает прикурить.
   Мы стоим вплотную друг к другу, локоть к локтю, сесть никто не может.
Да мы и не привыкли сидеть. Мюллер впервые с давних пор в хорошем  наст-
роении: он в новых ботинках.
   Моторы завывают, грузовики громыхают и лязгают. Дороги разъезжены, на
каждом шагу - ухаб, и мы все время ныряем вниз, так что чуть не вылетаем
из кузова. Это нас нисколько не тревожит. В самом деле, что может с нами
случиться? Сломанная рука  лучше,  чем  простреленный  живот,  и  многие
только обрадовались бы такому удобному случаю попасть домой.
   Рядом с нами идут длинные колонны машин с боеприпасами.  Они  спешат,
все время обгоняют нас. Мы окликаем  сопровождающих,  перебрасываемся  с
ними шутками.
   Впереди показалась высокая каменная стена, - это ограда дома, стояще-
го поодаль от дороги. Вдруг я начинаю прислушиваться. Не  ошибся  ли  я?
Нет, я снова явственно слышу гоготание гусей. Я гляжу на Катчинского, он
глядит на меня, мы сразу же поняли друг друга.
   - Кат, я слышу, тут есть кандидат на сковородку...
   Он кивает:
   - Это мы провернем, Когда возвратимся. Я в курсе дела.
   Ну конечно же, Кат в курсе дела. Он наверняка  знает  каждую  гусиную
ножку в радиусе двадцати километров.
   Мы въезжаем в район артиллерийских позиций. Для маскировки с  воздуха
орудийные окопы обсажены кустами, образующими сплошные зеленые  беседки,
словно артиллеристы собрались встречать праздник кущей. Эти беседки име-
ли бы совсем мирный вид, если бы под их веселыми сводами  не  скрывались
пушки.
   От орудийной гари и капелек тумана воздух становится вязким. На языке
чувствуется горький привкус порохового дыма. Выстрелы грохочут так,  что
наш грузовик ходит ходуном, вслед за ним с ревом катится эхо, все вокруг
дрожит. Наши лица незаметно изменяют свое выражение. Правда, мы едем  не
на передовую, а только на саперные работы, но на каждом лице сейчас  на-
писано: это полоса фронта, мы вступили в ее пределы.
   Это еще не страх. Тот, кто ездил сюда так часто, как  мы,  становится
толстокожим. Только молоденькие новобранцы взволнованы. Кат учит их:
   - А это тридцатилинейка [3]. Слышите, вот она выстрелила, сейчас  бу-
дет разрыв.
   Но глухой отзвук разрывов не доносится до нас. Он тонет в смутном гу-
ле фронта. Кат прислушивается к нему:
   - Сегодня ночью нам дадут прикурить.
   Мы все тоже прислушиваемся. На фронте беспокойно. Кропп говорит:
   - Томми, уже стреляют.
   С той стороны явственно слышатся выстрелы.  Это  английские  батареи,
справа от нашего участка. Они начали обстрел на час раньше. При нас  они
всегда начинали ровно в десять.
   - Ишь, чего выдумали, - ворчит Мюллер, - у  них,  видать,  часы  идут
вперед.
   - Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда кос-
ти ноют.
   Кат втягивает голову в плечи.
   Рядом с нами ухают три выстрела. Косой луч пламени  прорезает  туман,
стволы ревут и гудят. Мы поеживаемся от холода и  радуемся,  что  завтра
утром снова будем в бараках.
   Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них особенного
напряжения или безразличия, но все же они сейчас не такие,  как  всегда.
Мы чувствуем, что у нас в крови включен какой-то контакт. Это не  пустые
слова; это действительно так. Фронт, сознание, что ты на фронте,  -  вот
что заставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздается
свист первых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, -  в  наших
жилах, в наших руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение  сосредо-
точенного ожидания, настороженности, обостренной чуткости,  удивительной
восприимчивости всех органов чувств. Все тело разом приходит в состояние
полной готовности.
   Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами, вибри-
рующий воздух фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; а может
быть, это сам фронт - от него исходит нечто вроде  электрического  тока,
который мобилизует какие-то неведомые нервные окончания.
   Каждый раз повторяется одно и то же: когда  мы  выезжаем,  мы  просто
солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как  только  мы  видим  первые
орудийные окопы, все, что мы говорим друг другу, звучит уже поиному...
   Вот Кат сказал: "Нам дадут прикурить". Если бы он сказал это, стоя  у
бараков, то это было бы просто его мнение, и только; но когда он  произ-
носит эти слова здесь, в них слышится нечто обнаженно-резкое, как холод-
ный блеск штыка в лунную ночь; они врезаются в наши  мысли,  как  нож  в
масло, становятся весомее и взывают к тому  бессознательному  инстинкту,
который пробуждается у нас здесь, - слова эти с их темным, грозным смыс-
лом: "Нам дадут прикурить". Быть может, это  наша  жизнь  содрогается  в
своих самых сокровенных тайниках и поднимается из глубин, чтобы постоять
за себя.
   Фронт представляется мне зловещим водоворотом.  Еще  вдалеке  от  его
центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу,  с  которой  он
всасывает тебя в свою воронку, медленно,  неотвратимо,  почти  полностью
парализуя всякое сопротивление.
   Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, что-
бы защищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не  озна-
чает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к  ней,
долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх  смерти
заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она  -
его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной  зас-
тупнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она  при-
нимает их и снова отпускает его на десять секунд, - десять секунд  пере-
бежки, еще десять секунд жизни, - и опять подхватывает  его,  чтобы  ук-
рыть, порой навсегда.
   Земля, земля, земля!..
   Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки,  в  которые  можно
залечь с разбега и можно забиться как крот! Земля! Когда мы корчились  в
предсмертной тоске, под всплесками несущего уничтожение огня, под  леде-
нящий душу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь, вливала ее в нас  мо-
гучей встречной струей! Смятение обезумевших живых существ, которых чуть
было не разорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших
руках твои ответные токи и вцеплялись еще крепче  в  тебя  пальцами,  и,
безмолвно, боязливо радуясь еще одной пережитой минуте, впивались в тебя
губами!
   Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку  на-
шего бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, -  это
он руководит нашими действиями и охраняет нас. В нем  нет  осознанности,
он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее,  гораздо  безошибочнее,
чем сознание. Этого нельзя объяснить. Ты идешь и ни о  чем  не  думаешь,
как вдруг ты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождем  рассыпаются
осколки, а между тем ты не помнишь, чтобы  слышал  звук  приближающегося
снаряда или хотя бы подумал о том, что тебе надо залечь. Если бы ты  по-
лагался только на свой слух, от тебя давно бы ничего  не  оста  -  лось,
кроме разбросанных во все стороны кусков мяса. Нет, это было  другое,  -
то, похожее на ясновидение, чутье, которое есть  у  всех  нас;  это  оно
вдруг заставляет солдата падать ничком и спасает его от смерти, хотя  он
и не знает, как это происходит. Если бы не это чутье, от Фландрии до во-
гезов давно бы уже не было ни одного живого человека.
   Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые,  порой  веселые,
но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт,  мы  стано-
вимся полулюдьми-полуживотными.
   Наша колонна втягивается в жиденький лесок. Мы проезжаем мимо  поход-
ных кухонь. За лесом мы слезаем. Грузовики идут обратно. Они должны зае-
хать за нами завтра до рассвета.
   Над лугами стелется достающий до груди слой тумана и порохового дыма.
Светит луна. По дороге проходят какие-то части. На касках играют тусклые
отблески лунного света. Из белого тумана  выглядывают  только  головы  и
винтовки, кивающие головы, колыхающиеся стволы.
   Вдали, ближе к передовой, тумана нет. Головы превращаются там в чело-
веческие фигуры; солдатские куртки, брюки и сапоги выплывают из  тумана,
как из молочного озера. Они образуют походную колонну. Колонна движется,
все прямо и прямо, фигуры сливаются в сплошной клин, отдельных людей уже
нельзя различить, лишь темный клин с причудливыми отростками из плывущих
в туманном озере голов и винтовок медленно продвигается вперед. Это  ко-
лонна, а не люди.
   По одной из поперечных дорог навстречу нам подъезжают легкие орудия и
повозки с боеприпасами. Конские спины лоснятся в лунном свете,  движения
лошадей красивы, они закидывают головы, видно,  как  блестят  их  глаза.
Орудия и повозки скользят мимо нас на расплывающемся фоне лунного  ланд-
шафта, всадники с их касками кажутся рыцарями давно  ушедших  времен,  в
этом есть что-то красивое и трогательное.
   Мы идем к саперному складу. Одни взваливают на  плечи  острые  гнутые
железные бруски, и мы идем дальше. Нести все это неудобно и тяжело.
   Местность становится все более изрытой. Идущие  впереди  передают  по
цепи: "Внимание, слева глубокая воронка", "Осторожно, траншея".
   Наши глаза напряжены, наши ноги и палки ощупывают почву,  прежде  чем
принять на себя вес нашего тела. Внезапно колонна останавливается; неко-
торые налетают лицом на моток проволоки, который несут перед нами.  Слы-
шится брань.
   Мы наткнулись на разбитые повозки. Новая команда: "Кончай курить!" Мы
подошли вплотную к окопам.
   Пока мы шли, стало совсем темно. Мы обходим лесок, и теперь перед на-
ми открывается участок передовой.
   Весь горизонт, от края до края, светится смутным красноватым заревом.
Оно в непрестанном движении, там и сям его прорезают вспышки пламени над
стволами батарей. Высоко в небе взлетают осветительные ракеты  -  сереб-
ристые и красные шары; они лопаются и осыпаются дождем белых, зеленых  и
красных звезд. Время от времени в воздух  взмывают  французские  ракеты,
которые выбрасывают шелковый парашютик и медленно-медленно опускаются на
нем к земле. От них все вокруг освещено как днем,  их  свет  доходит  до
нас, мы видим на земле резкие контуры наших теней. Ракеты висят в возду-
хе несколько минут, потом догорают. Тотчас же повсюду взлетают новые,  и
вперемешку с ними - опять зеленые, красные и синие.
   - Влипли, - говорит Кат.
   Раскаты орудийного грома усиливаются до сплошного приглушенного  гро-
хота, потом он снова распадается на  отдельные  группы  разрывов.  Сухим
треском пощелкивают пулеметные очереди. Над нашими головами мчится,  во-
ет, свистит и шипит что-то невидимое, заполняющее весь воздух. Это  сна-
ряды мелких калибров, но между ними в ночи уже слышится басовитое  пение
крупнокалиберных "тяжелых чемоданов", которые падают где-то далеко поза-
ди. Они издают хриплый трубный звук, всегда идущий  откуда-то  издалека,
как зов оленей во время течки, и их путь пролегает  высоко  над  воем  и
свистом обычных снарядов.
   Прожекторы начинают ощупывать черное небо. Их лучи скользят по  нему,
как гигантские, суживающиеся на конце линейки. Один из них стоит  непод-
вижно и только чуть подрагивает. Тотчас же рядом с ним  появляется  вто-
рой; они скрещиваются, между ними виднеется черное насекомое, оно  пыта-
ется уйти: это аэроплан. Лучи сбивают его с курса, ослепляют его,  и  он
падает.
   Мы забиваем железные колья в землю, на равном расстоянии друг от дру-
га. Каждый моток держат двое, а двое других разматывают колючую проволо-
ку. Это отвратительная проволока с густо насаженными длинными  остриями.
Я разучился разматывать ее и расцарапал себе руку.
   Через несколько часов мы управились. Но у нас еще есть время до  при-
бытия машин. Большинство из нас ложится спать. Я тоже  пытаюсь  заснуть.
Однако для этого слишком свежо. Чувствуется, что мы  недалеко  от  моря:
холод то и дело будит нас.
   Один раз мне удается уснуть крепко. Я просыпаюсь, словно от внезапно-
го толчка, и не могу понять, где я. Я вижу звезды,  вижу  ракеты,  и  на
мгновение мне кажется, будто я уснул на каком-то празднике в саду. Я  не
знаю, утро ли сейчас или вечер, я лежу в белой колыбели рассвета и  ожи-
даю ласковых слов, которые вот-вот должны прозвучать, -  слов  ласковых,
домашних, - уж не плачу ли я? Я подношу руку к глазам,  -  как  странно,
разве я ребенок? Кожа у меня нежная... Все это длится лишь одно  мгнове-
ние, затем я узнаю силуэт Катчинского. Он сидит спокойно, как и подобает
старому служаке, и курит трубку, - разумеется, трубку с крышечкой. Заме-
тив, что я проснулся, он говорит:
   - А здорово тебя, однако, передернуло. Это был просто дымовой патрон.
Он упал вон в те кусты.
   Я сажусь, на душе у меня какое-то странное чувство одиночества. Хоро-
шо, что рядом со мной Кат. Он задумчиво смотрит в сторону переднего края
и говорит:
   - Очень неплохой фейерверк, если бы только это не было так опасно.
   Позади нас ударил снаряд. Некоторые новобранцы испуганно  вскакивают.
Через несколько минут разрывается еще один, на этот раз ближе. Кат выби-
вает свою трубку:
   - Сейчас нам дадут жару.
   Обстрел начался. Мы отползаем в сторону, насколько это  удается  сде-
лать в спешке. Следующий снаряд уже накрывает нас.
   Кто-то кричит. Над горизонтом поднимаются  зеленые  ракеты.  Фонтаном
взлетает грязь, свистят осколки. Шлепающий звук их  падения  слышен  еще
долгое время после того, как стихает шум разрывов.
   Рядом с нами лежит насмерть перепуганный новобранец с льняными  воло-
сами. Он закрыл лицо руками. Его каска откатилась в сторону. Я  подтяги-
ваю ее и собираюсь нахлобучить ему на голову. Он поднимает глаза, оттал-
кивает каску и, как ребенок, лезет головой мне под мышку, крепко  прижи-
маясь к моей груди. Его узкие плечи вздрагивают. Такие плечи были у Кем-
мериха.
   Я его не гоню. Но чтобы хоть как-нибудь использовать каску, я  прист-
раиваю ее новобранцу на заднюю часть, - не для того чтобы  подурачиться,
а просто из тех соображений, что сейчас это самая уязвимая точка его те-
ла. Правда, там толстый слой мяса, но ранение в это место -  ужасно  бо-
лезненная штука, к тому же приходится несколько месяцев лежать в лазаре-
те, все время на животе, а после выписки почти наверняка будешь хромать.
   Где-то с оглушительным треском упал снаряд. В промежутках между  раз-
рывами слышны чьи-то крики.
   Наконец грохот стихает. Огонь пронесся над нами, теперь его перенесли
на самые дальние запасные позиции. Мы решаемся поднять голову  и  осмот-
реться. В небе трепещут красные ракеты. Наверно сейчас будет атака.
   На нашем участке пока что по-прежнему тихо. Я сажусь и треплю  новоб-
ранца по плечу:
   - Очнись, малыш! На этот раз опять все обошлось.
   Он растерянно оглядывается. Я успокаиваю его:
   - Ничего, привыкнешь.
   Он замечает свою каску и надевает ее.