егда наряжаю его на легкие работы.
   - А ты не мог бы устроить ему совсем кислую жизнь? - спрашиваю я.
   - Возиться неохота, уж больно он глуп, - отвечает Миттельштедт  тоном
великодушного превосходства.
   Что такое отпуск? Ожидание на распутье,  после  которого  все  станет
только труднее. Уже сейчас разлука вторгается в него. Мать молча смотрит
на меня. Я знаю, она считает дни. По утрам она всегда грустна. Вот и еще
одним днем меньше стало. Она прибрала мой ранец, - ей не хочется,  чтобы
он напоминал ей об этом.
   За размышлениями часы убегают быстро. Я стряхиваю свою задумчивость и
иду проводить сестру. Она собралась на бойню, чтобы  получить  несколько
фунтов костей. Это большая льгота, и люди встают в очередь уже с раннего
утра. Некоторым становится дурно.
   Нам не повезло. Сменяя друг друга, мы ждем три часа, после чего  оче-
редь расходится, - костей больше нет.
   Хорошо, что мне выдают мой паек. Я приношу его матери, и таким  обра-
зом мы все питаемся немножко получше.
   Дни становятся все тягостней, глаза матери - все печальней. Еще четы-
ре дня. Мне надо сходить к матери Кеммериха.
   Этого не опишешь. Где слова, чтобы рассказать об этой дрожащей, рыда-
ющей женщине, которая трясет меня за плечи и кричит: "Если он умер,  по-
чему же ты остался в живых! ", которая изливает на меня  потоки  слез  и
причитает: "И зачем вас только посылают туда, ведь вы еще дети... ", ко-
торая падает на стул и плачет: "Ты его видел? Ты еще успел повидать его?
Как он умирал?"
   Я говорю ей, что он был ранен в сердце и сразу же умер.  Она  смотрит
на меня, ей не верится.
   - Ты лжешь. Я все знаю. Я чувствовала, как тяжело он умирал. Я слыша-
ла его голос, по ночам мне передавался его страх. Скажи мне всю  правду,
я хочу знать, я должна знать.
   - Нет, - говорю я, - я был рядом с ним. Он умер сразу же.
   Она тихо просит меня:
   - Скажи. Ты должен сказать. Я знаю, ты хочешь меня утешить, но  разве
ты не видишь, что ты меня только еще  больше  мучаешь?  Уж  лучше  скажи
правду. Я не в силах оставаться в неведении, скажи, как было дело, пусть
это даже будет очень страшно. Это все же лучше, чем то, что мне  кажется
сейчас.
   Я никогда не скажу ей этого, хоть разруби меня на мелкие кусочки. Мне
ее жалко, но в то же время она кажется мне немного глупой.  И  чего  она
только добивается, - ведь будет она это знать  или  нет,  Кеммериха  все
равно не воскресишь. Когда человек перевидал столько  смертей,  ему  уже
нелегко понять, как можно так горевать об одном. Поэтому я говорю с  не-
которым нетерпением:
   - Он умер сразу же. Он даже ничего и не почувствовал. Лицо у него бы-
ло совсем спокойное.
   Она молчит. Затем с расстановкой спрашивает:
   - Ты можешь поклясться?
   - Да.
   - Всем, что тебе свято? О господи, ну что мне сейчас свято? У  нашего
брата это понятие растяжимое.
   - Да, он умер тотчас же.
   - Повторяй за мной: "И если это неправда, пусть я сам не вернусь  до-
мой".
   - Пусть я сам не вернусь домой, если он умер не сразу же.
   Я бы ей еще и не таких клятв надавал. Но, кажется, она мне  поверила.
Она долго стонет и плачет. Потом она просит меня  рассказать,  как  было
дело, и я сочиняю историю, в которую теперь и сам почти что верю.
   Когда я собираюсь уходить, она целует меня и дарит мне его  карточку.
Он снят в своем мундире новобранца и стоит, прислонившись спиной к круг-
лому столу с ножками из березовых поленьев, с которых не снята кора.  На
заднем плане - декоративный лес. На столе стоит кружка пива.
   Последний вечер перед отъездом. Все приумолкли. Я ложусь спать  рано;
я перебираю подушки, прижимаюсь к ним, зарываюсь в них  с  головой.  Как
знать, доведется ли мне еще когда-нибудь спать на такой вот перине!
   Поздно вечером мать еще раз приходит ко мне в  комнату.  Она  думает,
что я сплю, и я притворяюсь спящим. Разговаривать, сидеть рядом без  сна
было бы слишком тяжело.
   Она сидит почти до самого утра, хотя ее мучают боли и  временами  она
корчится. Наконец я не выдерживаю и делаю вид, что просыпаюсь.
   - Иди спать, мама, ты здесь простудишься.
   Она говорит:
   - Выспаться я и потом успею.
   Я приподнимаюсь на подушках:
   - Мне ведь сейчас еще не на фронт, мама. Я же сначала пробуду  четыре
недели в лагере. В одно из воскресений я, может быть,  еще  наведаюсь  к
вам.
   Она молчит. Затем она негромко спрашивает:
   - Ты очень боишься?
   - Нет, мама.
   - Вот что я еще хотела сказать тебе: остерегайся женщин  во  Франции.
Женщины там дурные.
   Ах мама, мама! Я для тебя ребенок - почему же я не могу положить тебе
голову на колени и поплакать? Почему я  всегда  должен  быть  сильнее  и
сдержаннее, - ведь и мне порой хочется поплакать и услышать слово утеше-
ния, ведь я и в самом деле еще почти совсем ребенок, в шкафу  еще  висят
мои короткие штанишки. Это было еще так недавно, почему же все это ушло?
   Я говорю, стараясь быть как можно спокойнее:
   - Там, где стоит наша часть, женщин нет, мама.
   - И будь поосторожнее там на фронте, Пауль.
   Ах, мама, мама! Почему я не могу обнять тебя и умереть вместе  с  то-
бой. Какие мы все-таки несчастные людишки!
   - Да, мама, я буду осторожен!
   Ах, мама, мама! Давай встанем и уйдем, давай пойдем  с  тобой  сквозь
годы, в прошлое, пока с нас не свалятся все эти беды, - в прошлое, к са-
мим себе!
   - Может быть, тебе удастся перевестись куданибудь, где не так опасно?
   - Да, мама, меня могут оставить при кухне, это вполне возможно.
   - Так смотри же не отказывайся, не слушай, что люди говорят.
   - Пускай себе говорят, мама, мне все равно.
   Она вздыхает. Лицо ее светится в темноте белым пятном.
   - А теперь иди спать, мама.
   Она не отвечает. Я встаю и укутываю ее плечи моим одеялом. Она опира-
ется на мою руку, - у нее начались боли. Я веду ее в спальню. Там я  ос-
таюсь с ней еще некоторое время.
   - А потом, мама, тебе еще надо выздороветь до моего возвращения.
   - Да, да, дитя мое.
   - Не смейте мне ничего посылать, мама. Мы там едим досыта. Вам  здесь
самим пригодится.
   Вот она лежит в постели, бедная мама, которая любит меня больше всего
на свете. Когда я собираюсь уходить, она торопливо говорит:
   - Я для тебя припасла еще две пары кальсон. Они  из  хорошей  шерсти.
Тебе в них будет тепло. Смотри не забудь уложить их.
   Ах, мама, я знаю, чего тебе стоило раздобыть  эти  кальсоны,  сколько
тебе пришлось бегать, и клянчить, и стоять в очередях! Ах,  мама,  мама,
как это непостижимо, что я должен с тобой расстаться, -  кто  же,  кроме
тебя, имеет на меня право? Я еще сижу здесь, а ты лежишь там,  нам  надо
так много сказать друг другу, но мы никогда не сможем высказать все это.
   - Спокойной ночи, мама.
   - Спокойной ночи, дитя мое.
   В комнате темно. Слышится мерное дыхание матери да тиканье часов.  За
окном гуляет ветер. Каштаны шумят.
   В передней я спотыкаюсь о свой ранец, - он лежит там, уже  уложенный,
так как завтра мне надо выехать очень рано.
   Я кусаю подушки, сжимаю руками железные прутья кровати. Не  надо  мне
было сюда приезжать. На фронте мне все было безразлично, нередко я терял
всякую надежду, а теперь я никогда уже больше не смогу быть таким равно-
душным. Я был солдатом, теперь же все во мне - сплошная  боль,  боль  от
жалости к себе, к матери, от сознания того, что все так  беспросветно  и
конца не видно.
   Не надо мне было ехать в отпуск.
 
 
   VIII
 
   Я еще помню  бараки  этого  лагеря.  Здесь  Химмельштос  "воспитывал"
Тьядена. Из людей же я почти никого не знаю: как и всегда, здесь все пе-
ременилось. Лишь несколько человек мне доводилось мельком видеть еще и в
тот раз.
   Службу я несу как-то механически. Вечера почти всегда провожу в  сол-
датском клубе; на столах разложены журналы, но читать  мне  не  хочется,
зато там есть рояль, на котором я с удовольствием играю. Нас обслуживают
две девушки, одна из них совсем молоденькая.
   Лагерь обнесен высокими заборами из проволоки. Возвращаясь поздно ве-
чером из клуба, мы должны предъявлять пропуск.  Те,  кто  умеет  столко-
ваться с часовым, могут, конечно, проскочить и без пропуска.
   Каждый день нас выводят на ротные учения, которые проводятся в степи,
среди березовых рощиц и зарослей можжевельника. Когда от нас не  требуют
ничего другого, это вполне терпимо. Ты бежишь вперед, падаешь на  землю,
и венчики цветов и былинок колышутся от твоего  дыхания.  Светлый  песок
оказывается, когда видишь его так близко, чистым, как в лаборатории,  он
весь состоит из мельчайших зернышек кремния. Так и хочется  запустить  в
него руку.
   Но самое красивое здесь - это рощи с их березовыми опушками. Они  по-
минутно меняют свои краски. Только что стволы сияли самой  яркой  белиз-
ной, осененные воздушной, легкой как шелк, словно нарисованной пастелью,
зеленью листвы; проходит еще мгновение, и все окрашивается  в  голубова-
то-опаловый цвет, который  надвигается,  отливая  серебром,  со  стороны
опушки и гасит зелень, а в одном месте он тут же сгущается почти до чер-
ного, - это на солнце набежала тучка. Ее  тень  скользит,  как  призрак,
между разом поблекшими стволами, все дальше и дальше по просторам степи,
к самому горизонту, а тем временем березы уже снова стоят, как празднич-
ные знамена с белыми древками, и листва их пылает багрянцем и золотом.
   Нередко я так увлекаюсь этой игрой прозрачных теней и  тончайших  от-
тенков света, что даже не слышу слов команды; когда человек  одинок,  он
начинает присматриваться к природе и любить ее. А я здесь ни  с  кем  не
сошелся поближе, да и не стремлюсь к этому, довольствуясь обычным  обще-
нием с окружающими. Мы слишком мало знакомы, чтобы видеть друг  в  друге
нечто большее, чем просто человека, с которым можно  почесать  язык  или
сыграть в "двадцать одно".
   Рядом с нашими бараками находится большой лагерь русских  военноплен-
ных. Он отделен от нас оградой из проволочной сетки,  но  тем  не  менее
пленные все же умудряются пробираться к нам. Они ведут себя очень  робко
и боязливо; большинство из них - люди рослые, почти все носят бороды;  в
общем, каждый из них напоминает присмиревшего после  побоев  сенбернара.
Они обходят украдкой наши бараки, заглядывая в бочки с отбросами. Трудно
представить себе, что они там находят. Нас и самих-то держат впроголодь,
а главное - кормят всякой дрянью: брюквой (каждая  брюквина  режется  на
шесть долек и варится в воде), сырой, не очищенной от  грязи  морковкой;
подгнившая картошка считается лакомством, а самое изысканное блюдо - это
жидкий рисовый суп, в котором плавают мелко нарезанные говяжьи жилы; мо-
жет, их туда и кладут, но нарезаны они так мелко, что их уже не найдешь.
   Тем не менее все это, конечно, исправно съедается. Если кое-кто  и  в
самом деле живет так богато, что может не подъедать  всего  дочиста,  то
рядом с ним всегда стоит добрый десяток желающих, которые с удовольстви-
ем возьмут у него остатки. Мы выливаем в бочки только  то,  чего  нельзя
достать черпаком. Кроме того, мы иногда бросаем туда кожуру  от  брюквы,
заплесневевшие корки и разную дрянь.
   Вот это жидкое, мутное, грязное месиво  и  разыскивают  пленные.  Они
жадно вычерпывают его из вонючих бочек и уносят, пряча под  своими  гим-
настерками.
   Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов. Глядя на  их
лица, начинаешь задумываться. У них добрые  крестьянские  лица,  большие
лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их  следо-
вало бы использовать в деревне - на пахоте, на косьбе,  во  время  сбора
яблок. Вид у  них  еще  более  добродушный,  чем  у  наших  фрисландских
крестьян.
   Грустно наблюдать за их движениями, грустно смотреть, как они выклян-
чивают чего-нибудь поесть. Все они довольно заметно ослабли, - они полу-
чают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Ведь нас и самих-то давно
уже не кормят досыта. Они болеют кровавым поносом; боязливо оглядываясь,
некоторые из них украдкой показывают испачканные  кровью  подолы  рубах.
Сгорбившись, понурив голову, согнув ноги в коленях, искоса поглядывая на
нас снизу вверх, они протягивают руку и просят, употребляя  те  немногие
слова, что они знают, - просят своими мягкими,  тихими  басами,  которые
вызывают представления о теплой печке и домашнем уюте.
   Кое-кто из наших дает им иногда пинка, так что они падают,  но  таких
немного. Большинство из нас их не трогает, просто  не  обращает  на  них
внимания. Впрочем, иной раз у них бывает такой жалкий вид, что  тут  не-
вольно обозлишься и пнешь их ногой. Если бы только они не глядели на те-
бя этим взглядом! Сколько все-таки горя и тоски умещается в  двух  таких
маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, - в человече-
ских глазах.
   По вечерам русские приходят в бараки и открывают торги.  Все,  что  у
них есть, они меняют на хлеб. Иногда это им удается, так как у них очень
хорошие сапоги, а наши сапоги плохи. Кожа на  их  голенищах  удивительно
мягкая, как юфть. Наши солдаты из крестьянских семей,  которые  получают
из дому посылки с жирами, могут себе позволить роскошь обзавестись таки-
ми сапогами. За них у нас дают две-три армейские буханки  хлеба  или  же
одну буханку и небольшое колечко копченой колбасы.
   Но почти все русские давно уже променяли все, что у них было.  Теперь
они одеты в жалкие отрепья и предлагают на обмен только мелкие безделуш-
ки, которые они режут из дерева или же мастерят из осколков и медных по-
ясков от снарядов. Конечно, за эти вещицы много не получишь, хотя на них
потрачено немало труда, - в последнее время пленные стали отдавать их за
несколько ломтей хлеба. Наши крестьяне прижимисты  и  хитры,  они  умеют
торговаться. Вынув кусок хлеба или колбасы, они до тех пор держат его  у
самого носа пленного, пока тот не побледнеет и не закатит глаза от  соб-
лазна. Тогда ему уже все равно. А они прибирают  подальше  свою  добычу,
медленно,  с  той  обстоятельностью  в  движениях,  которая  свойственна
крестьянам, затем вынимают большие перочинные ножи, неторопливо, степен-
но отрезают себе из своих запасов краюху хлеба и,  как  бы  вознаграждая
себя, начинают уминать ее, заедая каждый кусок кружочком твердой,  аппе-
титной колбасы. Когда видишь, как они чревоугодничают, начинаешь ощущать
раздражение, желание бить их по твердым лбам. Они редко делятся с  това-
рищами: мы слишком мало знакомы друг с другом.
   Я часто стою на посту возле лагеря русских. В темноте их фигуры  дви-
жутся как больные аисты, как огромные птицы. Они подходят к самой ограде
и прижимаются к ней лицом, вцепившись пальцами в проволоку сетки. Неред-
ко они стоят большими группами. Они дышат запахами, которые приносит ве-
тер из степи и из лесов.
   Говорят они редко, а если и скажут что-нибудь,  то  всего  лишь  нес-
колько слов. Они относятся друг к другу более человечно и, как  мне  ка-
жется, как-то более побратски, чем мы в нашем лагере.  Быть  может,  это
только оттого, что они чувствуют себя более несчастными, чем  мы.  Впро-
чем, для них война ведь уже кончилась. Однако сидеть и  ждать,  пока  ты
заболеешь кровавым поносом, - это, конечно, тоже не жизнь.
   Ополченцы из лагерной охраны рассказывают, что вначале пленные не бы-
ли такими вялыми. В лагере, как это обычно бывает,  было  много  случаев
мужеложства, и, судя по рассказам, на этой почве пленные нередко пускали
в ход кулаки и ножи. Теперь они совсем отупели и стали ко всему  безраз-
личными, большинство из них даже перестало заниматься онанизмом, так они
ослабели, - хотя вообще в лагерях дело зачастую доходит до того, что лю-
ди делают это сообща, всем бараком.
   Они стоят у ограды, порой кто-нибудь из них выходит из ряда и  бредет
прочь; тогда на его месте вскоре появляется другой. Большинство  молчит;
лишь некоторые выпрашивают окурки.
   Я вижу их темные фигуры. Их бороды развеваются на ветру. Я  ничего  о
них не знаю, кроме того, что они пленные, и именно это приводит  меня  в
смятение. Это безымянные существа, не знающие за собой вины; если  бы  я
знал о них больше, - как их зовут, как они живут, чего они ожидают,  что
их гнетет, - тогда мое смятение относилось бы к чему-нибудь определенно-
му и могло бы перейти в сострадание. А сейчас я вижу за ними  лишь  боль
живой плоти, ужасающую беспросветность жизни и  безжалостную  жестокость
людей.
   Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов;  другой
приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто
из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в тече-
ние нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий
обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой. Кто  же
из нас сумел бы теперь увидеть врагов в этих смирных людях с их детскими
лицами и с бородами апостолов? Каждый унтер по отношению к своим  новоб-
ранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является
гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам. И все же,  если
бы они были сейчас на свободе, мы снова стали бы стрелять в них, а они -
в нас.
   Мне становится страшно; мне нельзя додумывать  эту  мысль  до  конца.
Этот путь ведет в бездну. Для таких размышлений еще не пришло время.  Но
я не забуду, о чем я сегодня думал, я сохраню эту мысль, запру ее в сво-
ем мозгу, пока не кончится война. Сердце у меня колотится: уж не в  этом
ли заключается та великая, единственная цель, о которой я думал  в  око-
пах, которую я искал как нечто, могущее  оправдать  существование  людей
после этого крушения всех человеческих идеалов? Уж не это ли та  задача,
которую можно будет поставить перед собой на всю дальнейшую жизнь, зада-
ча, достойная людей, проведших столько лет в этом аду?
   Я достаю свои сигареты, переламываю каждую пополам и отдаю  их  русс-
ким. Они кланяются мне и закуривают. Теперь у некоторых из них тлеют  на
лице красные точечки. От них мне становится отраднее на душе: как  будто
в темных деревенских домах засветились  маленькие  оконца,  говорящие  о
том, что за их стеклами находятся теплые, обжитые комнаты.
   Дни идут. Однажды туманным утром русские снова хоронят одного из сво-
их: у них теперь почти каждый день умирает несколько человек. Я как  раз
стою на посту, когда его опускают в могилу. Пленные поют  панихиду,  они
поют ее на несколько голосов, и их пение как-то не похоже  на  хор,  оно
скорее напоминает звуки органа, стоящего где-то в степи.
   Похороны быстро заканчиваются.
   Вечером пленные снова стоят у ограды, и из березовых рощ к ним  доно-
сятся ветры. Звезды светят холодным светом.
   Я теперь знаю нескольких пленных,  которые  довольно  хорошо  говорят
по-немецки. Один из них - музыкант, он рассказывает,  что  был  когда-то
скрипачом в Берлине. Услыхав, что я немного играю на рояле,  он  достает
свою скрипку и начинает играть. Остальные садятся и прислоняются  спиной
к ограде. Он играет стоя, порой лицо его принимает то отчужденное  выра-
жение, какое бывает у скрипачей, когда они  закрывают  глаза,  но  затем
скрипка снова начинает ходить у него в руках, следуя  за  ритмом,  и  он
улыбается мне.
   Должно быть, он играет народные песни; его товарищи  тихо,  без  слов
подтягивают ему. Они - как темные холмы, поющие подземным  нутряным  ба-
сом. Голос скрипки, светлый и одинокий, слышится где-то высоко над ними,
как будто на холме стоит стройная девушка. Голоса  смолкают,  а  скрипка
все звучит, - звук кажется тоненьким, словно скрипке  холодно  ночью,  -
надо бы встать гденибудь совсем близко к ней, наверно в помещении ее бы-
ло б лучше слушать. Здесь же, под открытым небом, ее блуждающий в одино-
честве голос нагоняет грусть.
   Мне не дают увольнения в воскресные дни, - ведь я только что вернулся
из длительного отпуска.  Поэтому  в  последнее  воскресенье  перед  моим
отъездом отец и старшая сестра сами приезжают ко мне. Мы весь день сидим
в солдатском клубе. Куда же нам еще деваться? В барак нам идти не хочет-