това обрушиться.
   Вот, скажем, эта глупая история с Детерингом.
   Он был одним из тех, кто всегда старался держаться особняком. Его по-
губила цветущая вишня, которую он однажды увидел  в  саду.  Мы  как  раз
возвращались с передовых на новые квартиры. Дело было на рассвете, и эта
вишня неожиданно встала перед нами на повороте дороги возле самых  бара-
ков. Листьев на ней не было, она была вся в белой кипени цветов.
   Вечером Детеринг куда-то пропал. Наконец он вернулся в барак, держа в
руке несколько веток с вишневым цветом. Мы стали подтрунивать над ним  и
спросили, уж не приглянулась ли ему какая-нибудь невеста и не собирается
ли он на смотрины. Он ничего не ответил и лег на постель. Ночью я  услы-
шал, как он копошится, и мне показалось, что он  увязывает  свой  мешок.
Почувствовав, что дело неладно, я подошел к нему. Он сделал  вид,  будто
ничего не случилось, а я сказал ему:
   - Не делай глупостей, Детеринг.
   - Да брось ты, мне просто что-то не спится...
   - А зачем это ты принес цветы?
   - Будто бы мне уж и цветов нельзя принести, - угрюмо огрызнулся Дете-
ринг и, помолчав с минуту, добавил: - Дома у меня большой сад с вишнями.
Как зацветут, так сверху, с сеновала, кажется, будто простыню  расстели-
ли, - все бело. Сейчас им как раз самая пора.
   - Может, скоро тебе отпуск дадут. А может быть, тебя на лето откоман-
дируют домой, - ведь у тебя большое хозяйство.
   Он кивает мне в ответ,  но  вид  у  него  отсутствующий.  Когда  этих
крестьян что-нибудь заденет за живое, на лице у них появляется  какое-то
странное выражение, не то как у коровы, не то  как  у  тоскующего  бога,
что-то дурацкое, но в то же время волнующее. Чтобы отвлечь Детеринга  от
его мыслей, я прошу у него кусок хлеба. Он не колеблясь  дает  мне  его.
Это подозрительно, так как вообще-то он скуповат. Поэтому  я  не  ложусь
спать. Ночь проходит спокойно, утром он ведет себя как обычно.
   Очевидно, он заметил, что я за ним наблюдаю. Тем не менее на  следую-
щее утро его нет на месте. Я вижу это, но ничего не говорю,  чтобы  дать
ему выгадать время; может быть, он проскочит. Известно  немало  случаев,
когда людям удавалось бежать в Голландию.
   Однако во время переклички его хватились. Через неделю мы узнали, что
его задержали полевые жандармы, эта армейская полиция, которую  все  так
единодушно презирают. Он держал путь в Германию (это был, конечно, самый
безнадежный вариант), и, как и следовало ожидать, он  вообще  действовал
очень глупо. Из этого совершенно ясно вытекало, что его побег был совер-
шен необдуманно и сгоряча, под влиянием острого приступа тоски по  дому.
Но что смыслят в таких вещах армейские юристы, сидящие в ста  километрах
от линии фронта? С тех пор мы о Детеринге больше ничего не слыхали.
   Порой эти опасные, исподволь назревающие взрывы носят несколько  иной
характер, - они напоминают взрыв перегретого парового  котла.  Тут  надо
рассказать о том, при каких обстоятельствах погиб Бергер.
   Наши окопы давно уже разрушены  снарядами,  наш  передний  край  стал
эластичным, так что, по сути дела, мы уже не ведем настоящей позиционной
войны. Атаки сменяются контратаками, как волны прилива и отлива, а после
этого линия окопов становится рваной и начинается ожесточенная борьба за
каждую воронку. Передний край прорван, повсюду засели отдельные  группы,
там и сям остались огневые точки в воронках, из которых и ведется бой.
   Мы сидим в воронке, наискосок от нас сидят англичане,  они  сматывают
наш фланг и оказываются у нас за спиной. Мы окружены. Оторваться от зем-
ли нам трудно, туман и дым то и дело застилают нас, никто не  понял  бы,
что мы хотим сдаться, да, может быть, мы  вовсе  и  не  собираемся  сда-
ваться, - в такие минуты и сам не знаешь, что  ты  сейчас  сделаешь.  Мы
слышим приближающиеся разрывы ручных гранат. Наш пулемет прочесывает ши-
рокий сектор перед нами. Вода в кожухах испаряется, мы поспешно передаем
по цепи жестянки из-под лент, каждый мочится в них, - теперь у нас снова
есть влага, и мы можем продолжать огонь. Но грохот у нас за спиной  слы-
шится все ближе и ближе. Еще несколько минут, и мы пропали.
   Вдруг где-то бешено застрочил второй пулемет, он бьет с самой  корот-
кой дистанции, из соседней воронки. Его притащил  Бергер.  Теперь  сзади
нас начинается контратака, мы вырываемся из кольца, отходим назад и сое-
диняемся с нашими. Вскоре мы сидим в довольно надежном укрытии. Один  из
ползавших к полевой кухне подносчиков  пищи  рассказывает,  что  в  нес-
кольких сотнях шагов отсюда лежит подстреленная связная собака.
   - Где? - спрашивает Бергер.
   Подносчик описывает ему место. Бергер собирается  пойти  туда,  чтобы
вынести собаку из-под огня или пристрелить ее. Еще  полгода  тому  назад
это ему и в голову бы не пришло, он не стал бы делать глупостей. Мы  пы-
таемся удержать его. Но когда он и вправду уходит, мы только говорим: "С
ума сошел!" - и отступаемся от него. Если уж не удалось сразу  же  сбить
человека с ног и крепко взять его за руки, то такой  припадок  фронтовой
истерии становится опасным. А рост у Бергера метр восемьдесят, и он  са-
мый сильный у нас в роте.
   Бергер и в самом деле сошел с ума, - ведь он так и лезет  под  огонь,
но дело тут в том, что сейчас в него ударила та незримая молния, которая
подстерегает каждого из нас; она-то и превратила  его  в  одержимого.  У
других это проявляется иначе: одни начинают буянить,  другие  хотят  ку-
да-то убежать. Был у нас и такой случай, когда человек все время пытался
зарыться в землю, рыл ее руками, ногами и даже грыз.
   Конечно, многие симулируют такие припадки, но уже самая попытка симу-
ляции является, по сути дела, симптомом. Бергера, который хотел  прикон-
чить собаку, вынесли из-под огня с раздробленным тазом, а один  из  тех,
кто его нес, получил при этом пулю в икру.
   Мюллер убит. Осветительная ракета,  пущенная  где-то  совсем  близко,
угодила ему в живот. Он прожил еще полчаса, в полном сознании и в  ужас-
ных мучениях. Перед смертью он передал мне свой бумажник и  завещал  мне
свои ботинки - те самые, что достались ему тогда в наследство от  Кемме-
риха. Я ношу их, они мне как раз впору. После меня их получит Тьяден,  я
их ему пообещал.
   Нам удалось похоронить Мюллера, но он вряд ли долго пролежит в  своей
могиле. Наши позиции переносят назад. На той стороне слишком много  све-
жих английских и американских полков. У них слишком много тушенки и пше-
ничной муки. Слишком много аэропланов.
   Мы же отощали и изголодались. Нас кормят так плохо  и  подмешивают  к
пайку так много суррогатов, что от этой пищи  мы  болеем.  Фабриканты  в
Германии обогатились - у нас кишки сводит от поноса. В  уборных  никогда
не найдешь свободного местечка, - надо было показать им в тылу  эти  се-
рые, желтые, болезненные, покорные лица, этих скорчившихся от  рези  лю-
дей, которые тужатся до крови и с кривой усмешкой на  дрожащих  от  боли
губах говорят друг другу:
   - Ей-богу, нет смысла застегивать штаны.
   Наша артиллерия приумолкла, - слишком мало боеприпасов, а стволы  так
разносились, что бьют очень неточно, с большим  рассеиванием,  и  иногда
снаряды залетают к нам в окопы. У нас мало лошадей.  Наши  свежие  части
комплектуются из малокровных, быстро утомляющихся мальчиков, которые  не
могут таскать на себе ранец, но зато умеют умирать. Тысячами. Они ничего
не смыслят в войне, они только идут вперед и подставляют себя под  пули.
Однажды, когда они только что сошли с поезда и еще не умели  укрываться,
один-единственный вражеский летчик скосил шутки ради целых две роты этих
юнцов.
   - Скоро в Германии никого не останется, - говорит Кат.
   Мы не надеемся, что все это когда-нибудь кончится. Мы вообще не  заг-
лядываем так далеко вперед. Ты можешь получить пулю в лоб, -  тогда  ко-
нец; тебя могут ранить, - тогда следующий этап - лазарет. Если  тебе  не
ампутируют руку или ногу, - тогда ты рано или поздно попадешься  в  лапы
одного из тех врачей в чине капитана и с крестом за  военные  заслуги  в
петличке, которые говорят тебе, когда ты приходишь  на  комиссию:  "Что,
одна нога чуть-чуть короче? На фронте вам не придется бегать, если вы не
трус!.. Запишем: "годен"... Можете идти!"
   Кат рассказывает один из анекдотов, обошедших весь фронт  от  Вогезов
до Фландрии, - анекдот о военном враче, который читает на комиссии фами-
лии по списку и, не глядя на подошедшего,  говорит:  "Годен.  На  фронте
нужны солдаты". К нему подходит солдат на деревяшке, врач опять говорит:
"Годен".
   - И тогда, - Кат возвышает голос, - солдат и говорит ему: "У меня уже
есть деревянная нога, но если вы меня пошлете на фронт и мне оторвут го-
лову, я закажу себе деревянную голову и стану врачом".  Мы  все  глубоко
удовлетворены этим ответом.
   Должно быть, бывают и хорошие врачи, мы сами видели  многих,  но  так
как каждому солдату приходится не один раз проходить разные осмотры,  то
в конце концов он все же становится жертвой одного из тех многочисленных
"охотников за героями", которые озабочены только тем, чтобы в их списках
стояло как можно меньше негодных и  ограниченно  годных.  Таких  историй
рассказывают немало, и обычно в них звучит  еще  больше  горечи,  чем  в
этой. И все-таки они отнюдь не являются признаком бунтарских  настроений
и паникерства; истории эти правдивы, и они честно называют  вещи  своими
именами: уж очень много у нас в армии обмана, несправедливости и подлос-
ти. Как же не удивляться тому, что, несмотря на это, во все более безна-
дежную борьбу по-прежнему вступает полк за полком, что атака следует  за
атакой, хотя линия фронта прогибается и трещит?
   Танки, бывшие когда-то предметом насмешек, стали теперь грозным  ору-
жием. Надвигаясь длинной цепью, закованные в броню, они кажутся нам  са-
мым наглядным воплощением ужасов войны.
   Орудий, обрушивающих на нас ураганный огонь, мы не видим,  стрелковые
цепи атакующего нас противника состоят из таких же людей, как мы, а  эти
танки страшны тем, что они - машины, их  гусеницы  бегут  по  замкнутому
кругу, бесконечные, как война. Они - подлинные орудия  уничтожения,  эти
бесчувственные чудовища, которые ныряют в воронки и  снова  вылезают  из
них, не зная преград, армада ревущих, изрыгающих дым броненосцев, неуяз-
вимые, подминающие под себя мертвых и раненых стальные звери. Увидев их,
услыхав тяжелую  поступь  этих  исполинов,  мы  съеживаемся  в  комок  и
чувствуем, как тонка наша кожа, как наши руки превращаются в  соломинки,
а наши гранаты - в спички.
   Снаряды, облака газов и танковые дивизионы - увечье, удушье, смерть.
   Дизентерия, грипп, тиф - боли, горячка, смерть.
   Окопы, лазарет, братская могила - других возможностей нет.
   Во время одной из таких атак погибает командир  нашей  роты  Бертинк.
Это был настоящий фронтовик, один из тех офицеров,  которые  при  всякой
передряге всегда впереди. Он пробыл у нас два года и ни разу не был  ра-
нен; ясно, что в конце концов с ним что-то должно было случиться.
   Мы сидим в воронке, нас окружили. Вместе с пороховым дымом к нам  до-
носится какая-то вонь, - не то нефть, не  то  керосин.  Мы  обнаруживаем
двух солдат с огнеметом. У одного за спиной бак, другой держит  в  руках
шланг, из которого вырывается пламя. Если они приблизятся настолько, что
струя огня достанет нас, нам будет крышка, - отступать нам сейчас  неку-
да.
   Мы начинаем вести по ним огонь. Но они подбираются ближе, и дело при-
нимает скверный оборот. Бертинк лежит с нами в воронке. Заметив, что  мы
никак не можем в них попасть, - а промах мы даем потому, что огонь очень
сильный и нам нельзя высунуться, - он берет винтовку, вылезает из ворон-
ки и начинает целиться с локтя. Он стреляет, и в то же мгновение мы слы-
шим щелчок упавшей возле него пули. Она его задела. Но он лежит  на  том
же месте и продолжает целиться; на время  он  опускает  винтовку,  потом
прикладывается снова; наконец слышится треск  выстрела.  Бертинк  роняет
винтовку, говорит: "Хорошо", - и сползает обратно в воронку. Шедший сза-
ди огнеметчик ранен, он падает, шланг выскальзывает из рук второго  сол-
дата, пламя брызжет во все стороны, и на нем загорается одежда.
   У Бертинка прострелена грудь. Через некоторое время осколок  отрывает
ему подбородок. У этого же осколка еще хватает силы вспороть Лееру  бед-
ро. Леер стонет и выжимается на локтях; он  быстро  истекает  кровью,  и
никто не может ему помочь. Через несколько минут он бессильно оседает на
землю, как бурдюк, из которого вытекла вода. Что  ему  теперь  пользы  в
том, что в школе он был таким хорошим математиком...
   Месяцы бегут. Это лето 1918 года - самое кровавое  и  самое  трудное.
Летние дни, непостижимо прекрасные, все в золоте и синеве, стоят как ан-
гелы над чертой смерти. Каждый из нас знает, что войну  мы  проигрываем.
Об этом много не говорят. Мы отходим, после нынешнего большого наступле-
ния союзников мы уже не сможем продвигаться вперед, - у нас  нет  больше
людей и боеприпасов.
   Однако кампания продолжается... Люди продолжают умирать...
   Лето 1918 года... Никогда еще наша жизнь с ее скупо  отмеренными  ра-
достями не казалась нам такой желанной, как сейчас, - красные маки, теп-
лые вечера в полутемных, прохладных комнатах, черные, таинственные в су-
мерках, деревья, звезды, шум струящейся воды, долгий сон и сновидения...
О жизнь, о жизнь!
   Лето 1918 года... Никогда еще не знали мы более тяжких  мук,  чем  те
невысказанные муки, которые мы терпим, выступая на передовые. По фронто-
вым частям поползли невесть откуда взявшиеся и будоражащие слухи о пере-
мирии и о мире. Они сеют смятение в сердцах, и идти туда стало так невы-
носимо трудно!
   Лето 1918 года... Никогда еще окопная жизнь не была более  горькой  и
ужасной, чем в часы, проведенные под огнем, когда бледные, прижавшиеся к
грязной земле лица и судорожно сжатые руки молят об  одном:  "Нет!  Нет!
Только не сейчас! Только не сейчас, когда так близок конец!"
   Лето 1918 года... Ветер надежды, несущийся над выжженными полями, не-
истовая лихорадка нетерпения, разочарования, небывало обостренный,  тре-
петный страх смерти, мучительный вопрос: почему? Почему этому не положат
конец? И откуда эти настойчиво пробивающиеся слухи о конце?
   Здесь так часто появляются аэропланы, и летчики действуют так уверен-
но, что они охотятся на отдельных людей, как на зайцев. На каждый немец-
кий аэроплан приходится по меньшей мере пять английских и  американских.
На одного голодного, усталого немецкого солдата в наших окопах приходит-
ся пять сильных, свежих солдат в окопах противника. На одну немецкую ар-
мейскую буханку хлеба приходится пятьдесят банок мясных консервов на той
стороне. Мы не разбиты, потому что мы хорошие, более опытные солдаты; мы
просто подавлены и отодвинуты назад многократно превосходящим  нас  про-
тивником.
   Мы только что пережили несколько дождливых недель - серое  небо,  се-
рая, расползающаяся земля, серая смерть. Мы еще только выезжаем,  а  сы-
рость уже забирается к нам под шинели и под одежду, и  так  продолжается
все время, пока мы находимся на передовых. Мы никак не можем  обсохнуть.
Те, у кого еще остались сапоги, обвязывают раструбы голенищ мешочками  с
песком, чтобы глинистая вода не так быстро проникала в них.  Винтовки  и
мундиры покрыты коркой грязи, все течет, все раскисло,  земля  преврати-
лась в сырую, сочащуюся, маслянистую массу, на поверхности которой стоят
желтые лужи с красными спиралями крови; убитые, раненые и живые медленно
погружаются в эту жижу.
   Огневые налеты хлещут над нами, град осколков высекает из серо-желтой
неразберихи редкие, по-детски звонкие выкрики раненых, а по ночам истер-
занная плоть человеческая натужно стонет, чтобы вскоре умолкнуть навсег-
да.
   Наши руки - земля, наши тела - глина, а наши глаза -  дождевые  лужи.
Мы не знаем, живы ли мы еще.
   Затем в наши ямы студенистой медузой заползает  удушливый  и  влажный
зной, и в один из этих дней позднего лета, пробираясь на кухню  за  обе-
дом. Кат внезапно падает навзничь. Мы с ним одни. Я перевязываю ему  ра-
ну; у него, по-видимому, раздроблена берцовая кость. Кат в отчаянии  от-
того, что ранен не в мякоть, а в кость. Он стонет:
   - Перед самым концом... Как назло, перед самым концом...
   Я утешаю его:
   - Почем знать, сколько еще времени протянется эта заваруха! А ты пока
что спасен...
   Рана начинает сильно кровоточить. Я не  могу  оставить  Ката  одного,
чтобы сходить за носилками. К тому же, я не помню, чтобы здесь поблизос-
ти был какойнибудь медицинский пункт.
   Кат не очень тяжел, - я взваливаю его на спину и иду с ним  назад,  к
перевязочному пункту.
   Мы дважды останавливаемся передохнуть. Переноска причиняет ему страш-
ную боль. Почти все время мы молчим. Я расстегнул ворот своей  куртки  и
часто дышу, меня бросило в пот, а лицо у меня  вздулось  от  напряжения.
Несмотря на это, я тороплю Ката, - нужно двигаться  дальше,  потому  что
местность здесь опасная.
   - Ну как, Кат, тронемся?
   - Да надо бы, Паулъ.
   - Тогда пошли!
   Я поднимаю его с земли, он встает на здоровую ногу и держится за  де-
рево. Затем я осторожно подхватываю его раненую ногу, он рывком отталки-
вается, и теперь я забираю под мышку колено здоровой ноги Ката.
   Идти становится труднее. Порой слышится свист подлетающего снаряда. Я
иду как можно быстрее, потому что кровь из раны Ката уже капает на  зем-
лю. Мы почти не можем защищаться от разрывов, - пока мы прячемся в укры-
тие, снаряд уже разорвался.
   Решаем выждать и ложимся в небольшую воронку. Я даю Кату хлебнуть чаю
из моей фляжки. Мы выкуриваем по сигарете.
   - Да, Кат, - печально говорю я, - вот и пришлось нам  все-таки  расс-
таться.
   Он молча смотрит на меня.
   - А помнишь, Кат, как мы гуся реквизировали? И как ты  меня  спас  во
время той передряги? Я тогда еще был молоденьким новобранцем, и  меня  в
первый раз ранило. Я еще тогда плакал. Кат, а ведь с тех пор уже три го-
да прошло.
   Кат кивает головой.
   При мысли, что я останусь один, во мне поднимается страх. Когда  Ката
увезут в лазарет, у меня здесь больше не останется друзей.
   - Кат, нам обязательно нужно будет встретиться, если до твоего  возв-
ращения и в самом деле заключат мир.
   - А ты думаешь, что с этой вот ногой  меня  еще  признают  годным?  -
спрашивает он с горечью.
   - Ты ее не спеша подлечишь. Ведь сустав цел. Может, все еще уладится.
   - Дай мне еще сигарету, - говорит он.
   - Может быть, после войны мы с тобой вместе займемся каким-нибудь де-
лом.
   Мне так грустно, - я не могу себе представить, что Кат, Кат, мой друг
Кат, с его покатыми плечами и мягкими редкими усиками. Кат,  которого  я
знаю так, как не знаю никого другого. Кат, с которым я  прошел  все  эти
годы... Я не могу себе представить, что  мне,  быть  может,  не  суждено
больше увидеться с ним.
   - Дай мне твой домашний адрес. Кат, на всякий случай. А вот тебе мой,
я тебе сейчас запишу его.
   Я засовываю бумажку с адресом в свой нагрудный карман. Каким одиноким
я себя чувствую уже сейчас, хотя он еще сидит рядом со мной! Не простре-
лить ли мне ступню, чтобы не расставаться с ним, поскорей, пока мы одни?
   Вдруг у Ката что-то булькает в горле и лицо у  него  становится  жел-
то-зеленым.
   - Пойдем дальше, - через силу говорит он.
   Я вскакиваю, горя желанием помочь ему, поднимаю его на спину и  бегу,
как бегают на большие дистанции, - неторопливо и  размеренно,  чтобы  не
слишком растревожить ему ногу.
   Глотка у меня пересохла, перед глазами пляшут красные и черные круги,
но я все бегу, спотыкаясь, стиснув зубы, превозмогая усталость, и  нако-
нец добираюсь до медицинского пункта. Колени подгибаются, но еще хватает
сил свалиться так, чтобы Кат упал на здоровую ногу. Через несколько  ми-
нут я медленно поднимаюсь с земли. Ноги и руки дрожат частой дрожью, и я
с трудом нахожу свою фляжку, чтобы отхлебнуть чаю. При этом у меня  тря-
сут