Постепенно он приходит в  себя.
Вдруг он краснеет как маков цвет, на лице его написано смущение. Он  ос-
торожно дотрагивается рукой до штанов и жалобно смотрит на меня. Я сразу
же соображаю, в чем дело: у него пушечная болезнь. Я, правда,  вовсе  не
за этим подставил ему каску как раз туда, куда надо, но теперь я все  же
стараюсь утешить его:
   - Стыдиться тут нечего; еще и не таким, как ты, случалось наложить  в
штаны, когда они впервые  попадали  под  огонь.  Зайди  за  куст,  сними
кальсоны, и дело с концом.
   Он семенит за кусты. Вокруг становится тише, однако крики не  прекра-
щаются.
   - В чем дело, Альберт? - спрашиваю я.
   - Несколько прямых попаданий на соседнем участке.
   Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать.
   Кат говорит:
   - Раненые лошади.
   Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верит-
ся. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки
живой плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг  встает  во
весь рост:
   - Изверги, живодеры! Да пристрелите же их!
   Детеринг - крестьянин и  знает  толк  в  лошадях.  Он  взволнован.  А
стрельба как нарочно почти совсем стихла. От этого их крики  слышны  еще
отчетливее. Мы уже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно  при-
тихшем серебристом мире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то меж-
ду небом и землей, они становятся все пронзительнее, этому, кажется,  не
будет конца, - Детеринг уже вне себя от ярости и громко кричит:
   - Застрелите их, застрелите же их наконец, черт вас возьми!
   - Им ведь нужно сперва подобрать раненых, - говорит Кат.
   Мы встаем и идем искать место, где все это происходит. Если мы увидим
лошадей, нам будет не так невыносимо тяжело слышать их крики.  У  Майера
есть с собой бинокль. Мы смутно видим темный клубок - группу санитаров с
носилками и еще какие-то черные большие движущиеся  комья.  Это  раненые
лошади. Но не все. Некоторые носятся еще дальше впереди, валятся на зем-
лю и снова мчатся галопом. У одной разорвано брюхо, из него длинным жгу-
том свисают кишки. Лошадь запутывается в них и падает, но  снова  встает
на ноги.
   Детеринг вскидывает винтовку и целится. Кат ударом кулака  направляет
ствол вверх:
   - Ты с ума сошел? Детеринг  дрожит  всем  телом  и  швыряет  винтовку
оземь.
   Мы садимся и зажимаем уши. Но нам не удается укрыться от этого  душе-
раздирающего стона, этого вопля отчаяния, - от него нигде не укроешься.
   Все мы видали виды. Но здесь и нас бросает в  холодный  пот.  Хочется
встать и бежать без оглядки, все равно куда, лишь бы не  слышать  больше
этого крика. А ведь это только лошади, это не люди.
   От темного клубка снова отделяются фигуры людей  с  носилками.  Затем
раздается несколько одиночных выстрелов. Черные комья дергаются и стано-
вятся более плоскими. Наконец-то! Но еще не все кончено. Люди  не  могут
подобраться к тем раненым животным, которые в страхе бегают по лугу, всю
свою боль вложив в крик, вырывающийся из широко разинутой пасти. Одна из
фигур опускается на колено... Выстрел. Лошадь свалилась, а вот и еще од-
на. Последняя уперлась передними ногами в землю и кружится как карусель.
Присев на круп и высоко задрав голову, она ходит по кругу,  опираясь  на
передние ноги, - наверно, у нее раздроблен хребет. Солдат бежит к лошади
и приканчивает ее выстрелом. Медленно, покорно она опускается на землю.
   Мы отнимаем ладони от ушей. Крик умолк. Лишь один протяжный  замираю-
щий вздох все еще дрожит в воздухе. И снова вокруг  нас  только  ракеты,
пение снарядов и звезды, и теперь это даже немного странно.
   Детеринг отходит в сторону и говорит в сердцах:
   - А эти-то твари в чем провинились, хотел бы я знать!
   Потом он снова подходит к нам. Он  говорит  взволнованно,  его  голос
звучит почти торжественно:
   - Самая величайшая подлость, - это гнать на войну животных, вот что я
вам скажу!
   Мы идем обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чуть  пос-
ветлело. Уже три часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; в  пред-
рассветной мгле наши лица стали серыми.
   На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и снова
попадаем в полосу тумана. Катчинский беспокоится - это дурной знак.
   - Что с тобой, Кат? - спрашивает Кропп.
   - Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой.
   Под словом "домой" он подразумевает наши бараки.
   - Теперь уже недолго. Кат.
   Кат нервничает.
   - Не знаю, не знаю...
   Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок  появил-
ся; здесь нам знаком каждый клочок земли. А вот и кладбище с его  холми-
ками и черными крестами.
   Но тут за нашей спиной раздается свист. Он нарастает  до  треска,  до
грохота. Мы пригнулись - в ста метрах перед нами взлетает облако  пламе-
ни.
   Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленно  под-
нимается целый кусок лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева,  которые
тоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются  в  щепки.  Шипя,  как
клапаны парового котла, за ними  уже  летят  следующие  снаряды,  -  это
шквальный огонь.
   Кто-то кричит:
   - В укрытие! В укрытие! Луг - плоский, как доска, лес - слишком дале-
ко, и там все равно опасно; единственное укрытие - это  кладбище  и  его
могилы. Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда,  в  одно  мгновение  каждый
прилипает к одному из холмиков, как метко припечатанный плевок.
   Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В  окружающей
нас тьме начинается какой-то шабаш. Все вокруг ходит  ходуном.  Огромные
горбатые чудища, чернее, чем самая черная ночь,  мчатся  прямо  на  нас,
проносятся над нашими головами. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище.
   Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд  на
луг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами взме-
таются ослепительно яркие  разрывы  снарядов.  Нечего  и  думать,  чтобы
кто-нибудь смог сейчас перебраться через него.
   Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в
щепки, рвут на клочки. Нам придется остаться здесь, на кладбище.
   Перед нами разверзлась трещина. Дождем летят комья  земли.  Я  ощущаю
толчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет.  Но  это
меня не успокаивает, - при ранении боль всегда чувствуется немного  поз-
же. Я ощупываю руку. Она оцарапана, но цела. Тут что-то с треском ударя-
ется о мою голову, так что у меня темнеет  в  глазах.  Молнией  мелькает
мысль: только не потерять сознания! На секунду я проваливаюсь  в  черное
месиво, но тотчас же снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил
осколок, он был уже на излете, и не смог пробить ее. Вытираю  забившуюся
в глаза труху. Передо мной раскрылась яма, я смутно вижу  ее  очертания.
Снаряды редко попадают в одну и ту же воронку,  поэтому  я  хочу  переб-
раться туда. Я рывком ныряю вперед, распластавшись как рыба на  дне,  но
тут снова слышится свист, я сжимаюсь в комок, ощупью ищу укрытие,  наты-
каюсь левой рукой на какой-то предмет. Прижимаюсь к нему, он  поддается,
у меня вырывается стон, земля трескается, взрывная волна гремит  в  моих
ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсь сверху. Это доски и сук-
но, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихся сверху осколков.
   Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку.
Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется  дальше,
натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище.
   Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я  забиваюсь
еще глубже под гроб, - он защитит меня,  даже  если  в  нем  лежит  сама
смерть.
   Передо мной зияет воронка. Я пожираю ее глазами, мне нужно  добраться
до нее одним прыжком. Вдруг кто-то бьет меня по лицу, чья-то рука цепля-
ется за мое плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясет меня, я повора-
чиваю голову и при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки с
недоумением вглядываюсь в лицо Катчинского;  он  широко  раскрыл  рот  и
что-то кричат; я ничего не слышу, он трясет меня, приближает  свое  лицо
ко мне; наконец грохот на мгновение ослабевает, и до  меня  доходит  его
голос:
   - Газ, г-а-а-з, г-а-аз, передай дальше.
   Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалеку от меня кто-то лежит.
У меня сейчас только одна мысль - этот человек должен знать!
   - Га-а-з, га-аз!
   Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, он ничего не  замеча-
ет. Еще удар, еще удар. Он только пригибается, - это один  из  новобран-
цев. В отчаянии я ищу глазами Ката, - он уже надел маску. Тогда я вытас-
киваю свою, каска слетает у меня с головы, резина обтягивает мое лицо. Я
наконец добрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой,
я вытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за нее, я
отпускаю его, бросок, и я уже лежу в воронке.
   Глухие хлопки химических снарядов смешиваются  с  грохотом  разрывов.
Между разрывами слышно гудение набатного колокола; гонги и металлические
трещотки возвещают далеко вокруг: "Газ, газ, газ!"
   За моей спиной что-то шлепается о дно воронки.
   Раз-другой. Я протираю запотевшие от дыхания  очки  противогаза.  Это
Кат, Кропп и еще кто-то. Мы лежим  вчетвером  в  тягостном,  напряженном
ожидании и стараемся дышать как можно реже.
   В эти первые минуты решается вопрос жизни  и  смерти:  герметична  ли
маска? Я помню страшные картины в лазарете: отравленные  газом,  которые
еще несколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам  отхар-
кивая перегоревшие легкие.
   Я дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа располза-
ется по земле, проникая во все углубления. Как огромная  мягкая  медуза,
заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим  студенистым  те-
лом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем  лежать  здесь,  где
больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем  сделать  это:  на  нас
снова обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не
снаряды, - это бушует сама земля.
   На нас с треском летит что-то черное и падает совсем рядом с нами,  -
это подброшенный взрывом гроб.
   Я вижу, что Кат делает какие-то движения, и ползу к нему.  Гроб  упал
прямо на вытянутую руку того солдата, что лежал четвертым в  нашей  яме.
Свободной рукой он пытается сорвать с себя маску. Кропп успевает вовремя
схватить его руку и, заломив ее резким движением за спину,  крепко  дер-
жит.
   Мы с Катом пробуем освободить раненую руку. Крышка гроба  треснула  и
держится непрочно; мы без труда открываем ее; труп мы выбрасываем, и  он
скатывается на дно воронки; затем мы пытаемся  приподнять  нижнюю  часть
гроба.
   К счастью, солдат потерял сознание, и Альберт может нам  помочь.  Те-
перь нам уже не надо действовать так осторожно, и мы работаем  в  полную
силу. Наконец гроб со скрипом трогается с места и приподнимается на под-
сунутых под него лопатах.
   Стало светлее. Кат берет обломок крышки, подкладывает его  под  разд-
робленное плечо, и мы делаем перевязку, истратив на это все бинты из на-
ших индивидуальных пакетов. Пока что мы больше ничего не можем сделать.
   Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется,  вот-вот  лоп-
нет. Легкие работают с большой нагрузкой: им приходится вдыхать все  тот
же самый горячий, уже не раз побывавший в них  воздух,  вены  на  висках
вздуваются. Еще немного, и я наверно задохнусь.
   В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Я пере-
катываюсь через край воронки. В мутно-грязных сумерках  рассвета  передо
мной лежит чья-то оторванная нога, сапог на ней совершенно цел, сейчас я
вижу все это вполне отчетливо.  Но  вот  в  нескольких  метрах  подальше
кто-то поднимается с земли; я протираю стекла, от волнения они сразу  же
снова запотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо, - так и  есть:
на нем уже нет противогаза.
   Еще несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет  глазами
и делает несколько шагов, - ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда  и  я
тоже с хрипом срываю с себя маску и падаю. Воздух хлынул  мне  в  грудь,
как холодная вода, глаза вылезают из орбит, какая-то темная  волна  зах-
лестывает меня и гасит сознание.
   Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знак  ос-
тальным. Они вылезают и сдергивают маски. Мы подхватываем раненого, один
из нас поддерживает его руку в лубке. Затем мы поспешно уходим.
   От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы  и  по-
койники. Они умерли еще раз, но каждый из тех, кто был разорван на клоч-
ки, спас жизнь кому-нибудь из нас.
   Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорва-
ны со шпал, их высоко загнутые  концы  вздыбились  в  небо.  Перед  нами
кто-то лежит. Мы останавливаемся; только Кропп идет с раненым дальше.
   Лежащий на земле солдат - один из новобранцев. Его бедро  перепачкано
кровью; он так обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меня ос-
талось немного рому с чаем. Кат отводит мою руку и нагибается к нему.
   - Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами;  он  слишком
слаб, чтобы говорить.
   Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет.
   - Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче.
   Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило,
- это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша
с осколками кости. Задет сустав. Этот мальчик никогда больше  не  сможет
ходить.
   Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему  отхлебнуть  глоток
рому. Глаза его немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и правая
рука тоже кровоточит.
   Кат раздергивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобы
они прикрыли рану. Я ищу какойнибудь материи, чтобы перевязать ногу  по-
верх бинтов. Больше у нас ничего нет, поэтому я вспарываю штанину  ране-
ного еще дальше, чтобы использовать для перевязки кусок от его  кальсон.
Но кальсон на нем нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней:  это  мой
давешний знакомый с льняными волосами.
   Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашел в  них  еще
несколько пакетиков с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране.
Паренек все время не спускает с нас глаз. Я говорю ему:
   - Мы сходим за носилками.
   Тогда он разжимает губы и шепчет:
   - Останьтесь здесь.
   Кат говорит:
   - Мы ведь ненадолго. Мы придем за тобой с носилками.
   Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребенок, хнычет он  нам
вслед:
   - Не уходите.
   Кат оглядывается и шепчет:
   - А может, просто взять револьвер, чтобы все это поскорее кончилось?
   Паренек вряд ли перенесет транспортировку и в лучшем случае  протянет
еще несколько дней. Но все, что он пережил до сих пор, - ничто в сравне-
нии с тем, что ему еще предстоит перед смертью. Сейчас он еще оглушен  и
ничего не чувствует. Через час он превратится в кричащий от  невыносимой
боли комок нервов. Дни, которые ему еще осталось прожить, будут для него
непрерывной, сводящей с ума пыткой. И кому это надо, чтобы он промучился
эти несколько дней?..
   Я киваю:
   - Да, Кат, надо просто взять револьвер.
   - Давай его сюда, - говорит он и останавливается.
   Я вижу, что он решился. Оглядываемся, - мы уже  не  одни.  Возле  нас
скапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы.
   Мы приносим носилки.
   Кат покачивает головой:
   - Такие молодые...
   Он повторяет:
   - Такие молодые, ни в чем не повинные парни...
   Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать: пять  убитых  и
восемь раненых. Это был лишь короткий огневой налет. Двое из убитых  ле-
жат в одной из развороченных могил; нам остается только засыпать их.
   Мы отправляемся в обратный путь. Растянувшись цепочкой, мы молча бре-
дем в затылок друг другу. Раненных отправляют на медицинский пункт. Утро
пасмурное, санитары бегают с номерками и карточками, раненые  тихо  сто-
нут. Начинается дождь.
   Через час мы добираемся до наших машин и залегаем в них.  Теперь  нам
уже не так тесно.
   Дождь пошел сильнее. Мы разворачиваем плащпалатки и натягиваем их  на
голову. Дождь барабанит по ним. С боков стекают струйки воды.  Машины  с
хлюпаньем ныряют в выбоины, и мы раскачиваемая в полусне  из  стороны  в
сторону.
   В передней части кузова стоят два солдата,  которые  держат  в  руках
длинные палки с рогулькой на конце. Они следят за телефонными проводами,
висящими поперек дороги так низко, что могут снести наши головы.  Своими
рогатками солдаты заранее подхватывают провод и приподнимают его над ма-
шиной. Мы слышим их возгласы: "Внимание - провод", приседаем в полусне и
снова выпрямляемся.
   Монотонно раскачиваются машины, монотонно  звучат  окрики,  монотонно
идет дождь. Вода льется на наши гооловы и на головы убитых на передовой,
на тело маленького новобранца и на его рану, которая слишком велика  для
его бедра, она льется на могилу Кеммериха, она льется в наши сердца.
   Где-то ударил снаряд. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки вновь го-
товы перебросить тело через борт машины в - придорожную канаву.
   Но больше ничего не слышно. Лишь время от времени - монотонные  возг-
ласы: "Внимание - провод". Мы приседаем - мы снова дремлем.
 
 
   V
 
   Хлопотно убивать каждую вошь в отдельности, если их у тебя сотни. Эти
твари не такие уж мягкие, и давить их ногтем в конце  концов  надоедает.
Поэтому Тьяден взял крышечку от коробки с ваксой и приладил ее с помощью
кусочка проволоки над горящим огарком свечи. Стоит только  бросить  вошь
на эту маленькую сковородку, как сразу же раздается легкий треск и насе-
комому приходит конец.
   Мы уселись в кружок, голые по пояс (в помещении тепло), держим рубаш-
ки на коленях, а наши руки заняты работой. У Хайе какая-то особая порода
вшей: на голове у них красный крест. Он утверждает поэтому,  что  привез
их с собой из лазарета в Туру и что он заполучил их  непосредственно  от
одного майора медицинской службы. Их жир, который медленно  скапливается
в жестяной крышечке, Хайе собирается использовать для смазки сапог и це-
лые полчаса оглушительно хохочет над своей шуткой.
   Однако сегодня она не имеет у нас особенного успеха: мы слишком заня-
ты другими мыслями.
   Слух подтвердился: Химмельштос прибыл. Он появился у  нас  вчера,  мы
уже слышали его так хорошо знакомый нам голос. Говорят,  что  он  переу-
сердствовал, гоняя новобранцев. Он не знал, что среди них был сын одного
очень крупного провинциального чиновника. Это его и погубило.
   Здесь его многое ожидает. Вот уже несколько часов Тьяден обсуждает  с
нами, что он ему скажет, перебирая при этом всевозможные варианты.  Хайе
задумчиво поглядывает на свою огромную лапищу и  подмигивает  мне  одним
глазом. Избиение Химмельштоса было вершиной  жизненного  пути  Хайе;  он
рассказывал мне, что и сейчас нередко видит эту сцену во сне.
   Кропп и Мюллер беседуют. Кропп - единственный, у  кого  сегодня  есть
трофеи: он раздобыл котелок чечевицы, вероятно, на кухне у саперов. Мюл-
лер с жадностью косится на котелок, однако берет себя в руки и спрашива-
ет:
   - Альберт, что бы ты сделал, если бы сейчас вдруг объявили мир?
   - Мир? Этого вообще не может быть! - отрезает Кропп.
   - Ну, а все же, - настаивает Мюллер, - ну, что бы ты стал делать?
   - Дернул бы отсюда! - ворчит Кропп.
   - Это ясно. А потом?
   - Напился бы, - говорит Альберт.
   - Не трепись, я с тобой серьезно...
   - И я тоже серьезно, - говорит Альберт. - А что же  прикажешь  делать
еще?
   Кат проявляет интерес к разговору. Он требует у Кроппа, чтобы тот вы-
делил ему чечевицы, получает свою часть, затем долгое время размышляет и
наконец высказывает свое мнение:
   - Напиться, конечно, можно, а вообще-то айда на ближайшую  станцию  и
домой, к бабе. Пойми ж ты, чудак человек, это ж мир...
   Он роется в своем клеенчатом бумажнике, достает какую-то фотографию и
с гордостью пок