азывает ее всем по очереди:
   - Моя старуха!  Затем  он  снова  убирает  фотографию  и  разражается
бранью:
   - Подлая война: черт ее побери...
   - Тебе хорошо говорить, - вставляю я, - у тебя - сынишка и жена.
   - Правильно, - подтверждает он, - и мне надо думать  о  том,  как  их
прокормить.
   Мы смеемся:
   - За этим делом не станет, Кат: если понадобится, ты просто  реквизи-
руешь, что тебе нужно.
   Мюллер голоден, и полученные ответы не удовлетворяют его. Он внезапно
прерывает сладкие мечты Хайе Вестхуса, который мысленно избивает  своего
недруга.
   - Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир?
   - На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты  во-
обще не заводил здесь этих разговорчиков, - говорю я. - С  чего  это  ты
вдруг?
   - С чего на крыше коровье дерьмо? - лаконично отвечает Мюллер и снова
обращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом.
   Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написано  недоу-
мение:
   - Это когда уже не будет войны, так, что ли?
   - Ну да. Какой ты у нас сообразительный!
   - Так ведь после войны наверно опять будут бабы, верно? - Хайе  обли-
зывается.
   - Будут и бабы.
   - Вот житуха-то будет, забодай меня комф! - говорит Хайе, и лицо  его
оттаивает. - Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку,  этакого,  знаете
ли, драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разго-
воров - в постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да  еще
на пружинном матраце! Эх, ребята, да я целую неделю и штанов бы не наде-
вал!
   Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у нас
по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:
   - А потом? Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:
   - Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.
   - Хайе, ты просто не в своем уме, - говорю я.
   Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом:
   - А ты когда-нибудь резал торф? Поди, попробуй.
   С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее в  ко-
телок Альберта.
   - И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, - отве-
чаю я.
   Хайе жует и ухмыляется:
   - Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя.
   - Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше!
   - Как сказать, - говорит он и задумывается с открытым ртом.
   На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на  боло-
те, тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до  вечера,  скудный
заработок, грязная одежда поденщика...
   - В мирное время на действительной можно жить припеваючи,  -  говорит
он: - каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скан-
дал: у тебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ;
ты унтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по  вече-
рам ты вольная птица и идешь себе в пивную.
   Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее.
   - А отслужил свои двенадцать лет - получай аттестат на пенсию и иди в
сельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять.
   От этих грез о будущем его бросает в пот.
   - Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку, там
пол-литра. С жандармом небось каждый захочет дружить.
   - Да ты ведь никогда не станешь унтером, Хайе, - вставляет Кат.
   Хайе смущенно смотрит на него и умолкает. Наверно, он думает сейчас о
ясных осенних вечерах, о воскресеньях в степи, звоне деревенских колоко-
лов, о ночах, проведенных с батрачками, о гречишных пирогах с  салом,  о
сельском  трактире,  где  можно  целыми  часами   беспечно   болтать   с
друзьями...
   Его воображение не в силах так быстро управиться  с  нахлынувшими  на
него картинами; поэтому он только раздраженно ворчит:
   - И чего вы вечно лезете с вашими дурацкими расспросами?
   Он натягивает на себя рубашку и застегивает куртку.
   - А ты бы что сделал, Тьяден? - спрашивает Кропп.
   Тьяден думает только об одном:
   - Стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упустить его.
   Дай Тьядену волю, он, пожалуй, посадил бы Химмельштоса в клетку, что-
бы каждое утро нападать на него с дубинкой. Сейчас он опять  размечтался
и говорит, обращаясь к Кроппу:
   - На твоем месте я постарался бы стать лейтенантом. Тогда бы  ты  мог
гонять его, пока у него задница не взопреет.
   - А ты, Детеринг? - продолжает допытываться Мюллер. С его любовью за-
давать вопросы ему бы только ребят учить.
   Детеринг не охотник до разговоров. Но на этот вопрос он отвечает.  Он
смотрит в небо и произносит всего лишь одну фразу:
   - Я подоспел бы как раз к уборке.
   С этими словами он встает и уходит.
   Его одолевают заботы. Хозяйство приходится вести жене. К тому  же,  у
него еще забрали двух лошадей. Каждый день он читает  доходящие  до  нас
газеты: уж нет ли дождя в его родных краях в Ольденбурге? А  то  они  не
успеют убрать сено.
   В этот момент появляется Химмельштос. Он направляется  прямо  к  нам.
Лицо Тьядена покрывается пятнами. Он растягивается во весь рост на траве
и от волнения закрывает глаза.
   Химмельштос ведет себя несколько нерешительно, он замедляет шаги.  Но
затем все-таки подходит к нам. Никто даже и не думает  встать.  Кропп  с
интересом разглядывает его.
   Теперь он стоит перед нами и ждет. Видя, что все молчат,  он  пускает
пробный шар:
   - Ну как дела? Проходит несколько секунд; Химмельштос явно не  знает,
как ему следует себя вести. С каким удовольствием  он  заставил  бы  нас
сейчас сделать хорошую пробежку! Однако он, как видно,  уже  понял,  что
фронт - это не казармы. Он делает еще одну попытку,  обращаясь  на  этот
раз не ко всем сразу, а только к одному из нас;  он  надеется,  что  так
скорее получит ответ. Ближе всех к нему сидит Кропп. Его-то  Химмельштос
и решает удостоить своим вниманием.
   - Тоже здесь? Но Альберт отнюдь не собирается напрашиваться к нему  в
друзья.
   - Немножко подольше, чем вы, - кратко отвечает он.
   Рыжие усы Химмельштоса подрагивают.
   - Вы, кажется, меня не узнаете? Тьяден открывает глаза:
   - Нет, почему же? Теперь Химмельштос поворачивается к нему:
   - Ведь это Тьяден, не так ли? Тьяден поднимает голову:
   - А хочешь, я тебе скажу, кто ты? Химмельштос обескуражен:
   - С каких это пор мы с вами на ты? Мы, по-моему, еще в канаве  вместе
не валялись.
   Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь откры-
той вражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, -  на-
верно, ему уже успели наболтать про выстрелы в спину.
   Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он  даже
становится остроумным:
   - Нет, ты там один валялся.
   Теперь и Химмельштос тоже кипит от  злости.  Однако  Тьяден  поспешно
опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.
   - Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я  уж  давно
хотел тебе это сказать.
   В его сонных свиных глазках светится торжество, -  он  много  месяцев
ждал той минуты, когда швырнет этого "гада" в лицо своему недругу.
   Химмельштоса тоже прорвало:
   - Ах ты щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда  с
вами разговаривает начальник!
   Тьяден делает величественный жест:
   - Вольно, Химмельштос. Кру-гом!
   Химмельштос бушует. Это уже не человек, - это оживший устав  строевой
службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более  ос-
корбленным, чем он. Он рявкает:
   - Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!
   - Еще что прикажете? - спрашивает Тьяден.
   - Вы будете выполнять мой приказ или нет? Тьяден отвечает, не повышая
голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей  цитатой
из немецкого классика [4]. Одновременно он оголяет свой тыл.
   Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:
   - Вы пойдете под трибунал! Мы видим, как он убегает по направлению  к
ротной канцелярии.
   Хайе и Тьяден оглушительно ржут, - так умеют хохотать только торфяни-
ки. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит  открытым
ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.
   Кат озабочен:
   - Если он доложит, тебе несдобровать.
   - А ты думаешь, он доложит? - спрашивает Тьяден.
   - Обязательно, - говорю я.
   - Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, - заявляет Кат.
   Тьядена это ничуть не страшит.
   - Пять суток в кутузке - это пять суток отдыха.
   - А если в крепость? - допытывается более основательный Мюллер.
   - Пока сидишь там, глядишь и отвоевался.
   Тьяден - счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В  сопровождении
Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую ру-
ку.
   Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за  Кроп-
па:
   - Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас  домой,  что  б  ты
стал тогда делать?
   Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:
   - А сколько человек осталось от нашего класса? Мы подсчитываем:  семь
человек из двадцати убиты, четверо - ранены, один - в сумасшедшем  доме.
Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек.
   - Из них трое - лейтенанты, - говорит Мюллер. - Ты думаешь, они  сог-
ласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?
   Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.
   -  А  как  ты  представляешь  себе,  что  такое  тройное  действие  в
"Вильгельме Телле"? - вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.
   - Какие цели ставил перед собой геттингенский "Союз рощи"? - испытую-
ще спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.
   - Сколько детей было у Карла Смелого? - спокойно парирую я.
   - Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, - квакает Мюллер.
   - Когда была битва при Заме? - интересуется Кропп.
   - У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три с мину-
сом! - говорю я, делая пренебрежительный жест рукой.
   - Какие государственные задачи Ликург  почитал  важнейшими?  -  шипит
Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.
   - Как нужно расставить знаки препинания во фразе:
   "Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?" - вопрошаю я.
   - Сколько жителей насчитывает Мельбурн? - щебечет в ответ Мюллер.
   - Как же вы будете жить, если даже этого не  знаете?  -  спрашиваю  я
Альберта возмущенным тоном.
   Но тот пускает в ход другой козырь:
   - В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательно по-
забыть все эти премудрости. Они оказались  совершенно  бесполезными.  Но
никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или  как
разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше
всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не  заст-
ревает.
   Мюллер задумчиво говорит:
   - А что толку? Ведь нам все равно придется снова  сесть  на  школьную
скамью.
   Я считаю, что это исключено:
   - Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?
   - Для этого нужна подготовка. И даже если ты  их  сдашь,  что  потом?
Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе  все  равно
придется зубрить.
   - Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалб-
ливать всякую чушь.
   Кропп настроен совершенно так же, как мы:
   - Как можно принимать все это всерьез,  если  ты  побывал  здесь,  на
фронте?
   - Но надо же тебе иметь профессию, -  возражает  Мюллер,  точь-в-точь
так, как говаривал Канторек.
   Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей.  Мы  удивлены  таким  ще-
гольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает
нож и заявляет:
   - В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся  к  своей
профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос - тоже. А
вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь  делу  после
всего этого? - Он кивает головой в сторону фронта.
   - Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу,
в полном одиночестве, - говорю я, но мне тотчас же становится стыдно  за
эти чрезмерные претензии.
   - Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и даже
ему становится не по себе.
   Кропп пожимает плечами:
   - Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.
   В сущности, никто из нас ничего не может сказать.
   - Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я.
   - У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп.  -  Ведь  рано
или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще  я  не
верю, что мы вернемся.
   - Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через  неко-
торое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что однаж-
ды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется  сделать  чтони-
будь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь  такое,  чтобы
знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи,  не  напрасно  попал  в
этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что  действительно
можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала  уче-
ба, потом жалованье и так далее, - от этого меня с души воротит,  потому
что так было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не на-
хожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
   В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает  отчая-
ние.
   Кропп думает о том же.
   - И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не
задумываются над этим? Два года подряд стрелять  из  винтовки  и  метать
гранаты - это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье...
   Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, -  не
только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении,  где  бы
он ни был; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это  общая
судьба нашего поколения.
   Альберт высказывает эту мысль вслух:
   - Война сделала нас никчемными людьми.
   Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся  брать  жизнь  с
бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восем-
надцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь;  нам  пришлось
стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце.  Мы
отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от  прог-
ресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
   Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял  там  всех  на
ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель.  Любопыт-
но, что почти все ротные фельдфебеля - толстяки.
   За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверка-
ют на солнце.
   Мы встаем.
   - Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель.
   Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.
   - Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь,  где
он?
   - Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не  видно.  Тогда  он
пытается взяться за дело с другого конца:
   - Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.
   После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.
   - У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я
случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп.
   - Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер.
   Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже  гордимся
этим.
   Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.
   Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова  на-
чинаем играть в карты. Ведь все, что  мы  умеем,  это  играть  в  карты,
сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати  -  слишком  много
для двадцати лет.
   Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает
на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.
   - Вас ведь послали за ним, - настаивает он.
   - Что значит "послали"? - спрашивает Кропп.
   - Ну, вам приказали...
   - Я попросил бы вас выбирать выражения, - говорит Кропп  начальствен-
ным тоном. - Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.
   Химмельштос огорошен:
   - Кто это обращается к вам не по уставу?
   - Вы!
   - Я?
   - Ну да.
   Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на  Кроппа,  не
совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот  раз  он
не вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:
   - Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит:
   - А вы хоть раз бывали здесь, на фронте?
   - Это вас не касается, - решительно заявляет Химмельштос. - Я требую,
чтобы вы мне ответили на мой вопрос.
   - Ладно, отвечу, - говорит Кропп поднимаясь. - Посмотрите-ка вон  ту-
да, видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток.  Вчера
мы были там. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера
в общем-то и не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с
вами, рядовые не будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они  будут
становиться перед вами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцева-
то спрашивать: "Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться  на  тот
свет!" Нам здесь так не хватало таких людей, как вы.
   Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно,  как
комета.
   - Трое суток ареста, - предполагает Кат.
   - Следующий заход сделаю я, - говорю я Альберту.
   Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам  уст-
раивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант Бер-
тинк и вызывает всех по очереди.
   Как свидетель, я тоже предстаю перед ним  и  излагаю  обстоятельства,
заставившие Тьядена взбунтоваться. История с "исцелением" Тьядена от не-
держания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я
еще раз повторяю свои показания.
   - Это правда? - спрашивает Бертинк Химмельштоса.
   Тот пытается выкрутиться,  но,  когда  Кропп  подтверждает  сказанное
мною, ему в конце концов приходится признаться.
   - Почему же никто не доложил об этом еще тогда? - спрашивает Бертинк.
   Мы молчим, - ведь он сам прекрасно знает,  что  жаловаться  на  такие
пустяки - это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть  жалобы
на военной службе? Он, как видно, понимает нас и  для  начала  распекает
Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт -
это не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходится
покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток  арес-
та. Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки.
   - Ничего не поделаешь, - говорит он ему с сожалением.
   Он у нас умница.
   Простой арест - приятное времяпрепровождение. Помещение для  арестан-
тов - бывший курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем,  как  к
ним пробраться.
   Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас еще привя-
зывали к дереву, но сейчас это запрещено. Все-таки иногда с нами обраща-
ются как с людьми.
   Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мы
уже отправляемся навестить их. Тьяден встречает  нас  петушиным  криком.
Затем мы до поздней ночи играем в скат. Этот дурень Тьяден, как  всегда,
выигрывает.
   Когда мы собираемся уходить, Кат спрашивает меня:
   - Что ты скажешь насчет жареного гуся?
   - Неплохо бы, - говорю я.
   Мы забираемся на машину с боеприпасами. За проезд с нас берут две си-
гареты. Кат заметил место точно. Птичник  принадлежит  штабу  одного  из
полков. Я берусь стащить гуся, и Кат меня инструктирует.  Птичник  нахо-
дится за оградой, дверь не на замке, а только на колышке.
   Кат подставляет мне руки, я упираюсь в них ногой  и  перелезаю  через
ограду. Кат остается стоять на стреме.
   Несколько минут я стою на одном месте, чтобы дать глазам привыкнуть к
темноте. Затем узнаю птичник. Тихонько подкрадываюсь к  нему,  нащупываю
колышек, вытаскиваю его и открываю дверь.
   Я различаю два белых пятна. Гусей двое - это нехорошо:  одного  схва-
тишь, другой разгогочется. Значит, надо хватать обоих, только побыстрей,