невыносимым.
   Эта тишина -  причина  того,  чтобы  образы  прошлого  пробуждают  не
столько желания, сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но
больше не вернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас  все
покончено. В казармах эти образы прошлого вызывали у нас  бурные  порывы
мятежных желаний. Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали  ему,
оно принадлежало нам, хотя мы и были разлучены. Эти образы всплывали при
звуках солдатских песен, которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на
строевые учения; справа - алое зарево зари, слева - черные силуэты леса;
в ту пору они были острым, отчетливым воспоминанием, которое еще жило  в
нас и исходило не извне, а от нас самих.
   Но здесь, в окопах, мы его утратили. Оно уже больше не пробуждается в
нас, - мы умерли, и оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочным
отблеском чего-то забытого, видением, которое иногда предстает перед на-
ми; мы его боимся и любим  его  безнадежной  любовью.  Видения  прошлого
сильны, и наша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо,  и  мы
это знаем. Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты  ста-
нешь генералом.
   И даже если бы нам разрешили вернуться в те места,  где  прошла  наша
юность, мы, наверно, не знали бы, что нам там делать.  Те  тайные  силы,
которые чуть заметными токами текли от них к нам, уже нельзя воскресить.
Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же местам; мы с  лю-
бовью узнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы  испы-
тали бы то же самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотог-
рафией убитого товарища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе
с ним дни приобретают в памяти обманчивую видимость настоящей жизни,  но
все-таки это не он сам.
   Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были  связаны  с
ними раньше. Ведь нас влекло к ним не потому, что мы  сознавали  красоту
этих пейзажей и разлитое в них  особое  настроение,  -  нет,  мы  просто
чувствовали, что мы одно целое со всеми вещами и событиями, составляющи-
ми фон  нашего  бытия,  испытывали  чувство  братской  близости  к  ним,
чувство, которое выделяло нас как одно поколение, так что мир наших  ро-
дителей всегда казался нам немного непонятным. Мы так нежно  и  самозаб-
венно любили все окружающее, и каждая мелочь была  для  нас  ступенькой,
ведущей в бесконечность. Быть может, то была привилегия молодости, - нам
казалось, что в мире нет никаких перегородок, мы не  допускали  мысли  о
том, что все имеет свой конец; мы предчувствовали  кровь,  и  это  пред-
чувствие делало каждого из нас одной из струек в потоке жизни.
   Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над  нами
тяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и по-
нимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы ста-
ли ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых;  но  будем
ли мы жить?
   Мы беспомощны, как покинутые дети, и  многоопытны,  как  старики,  мы
стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже
не возродиться.
   У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая. Хо-
лодок чувствуется только от тумана, этого жуткого тумана, который  обво-
лакивает лежащих перед нашими окопами мертвецов и высасывает из них пос-
ледние, притаившиеся где-то внутри  остатки  жизни.  Завтра  они  станут
бледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет.
   Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощад-
ный свет на окаменевший пейзаж - облитые холодным сиянием  кратеры,  как
на луне. В мои мысли закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда
бегущая под кожей кровь. Мысли слабеют и дрожат, им хочется тепла и жиз-
ни. Им не выдержать без утешения и обмана, они путаются при виде неприк-
рытого лика отчаяния.
   Я слышу побрякивание котелков и сразу же  ощущаю  острую  потребность
съесть чего-нибудь горячего, - от этого мне станет лучше,  это  успокоит
меня. Я с трудом заставляю себя дождаться смены.
   Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Каша
вкусная, с салом, я ем ее не торопясь. Но я ни с кем не говорю, хотя все
повеселели, потому что огонь смолк.
   Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым  и  в
то же время обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом во-
ронками поле между двумя  линиями  окопов  постепенно  скапливается  все
больше убитых. Раненых, которые лежат неподалеку, нам обычно удается вы-
нести. Однако некоторым приходится лежать долго, и мы  слышим,  как  они
умирают.
   Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всей вероят-
ности, он лежит на животе и не может перевернуться. Ничем другим  нельзя
объяснить, почему мы никак не можем найти его, - ведь  если  не  удается
установить, откуда слышится крик, то это может быть только  оттого,  что
раненый кричит, прижавшись ртом к самой земле.
   Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, это
один из тех скверных случаев, когда ранение не настолько тяжелое,  чтобы
человек быстро обессилел и угас, почти не приходя в сознание,  но  и  не
настолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя надеждой  на
выздоровление. Кат считает, что у раненого  либо  раздроблен  таз,  либо
поврежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, - иначе у него не  хватило
бы сил так долго кричать. Кроме того, при других  ранениях  он  смог  бы
ползти, и мы увидели бы его.
   Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса  ни-
как нельзя сказать, откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей час-
ти трижды отправляются на поиски. Порой им кажется, что они засекли мес-
то, и они начинают ползти туда, но стоит им прислушаться опять, как  го-
лос каждый раз доносится совсем с другой стороны.
   Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днем мест-
ность осматривают через бинокли; нигде ничего не видно. На  второй  день
раненый кричит тише; должно быть, губы и рот у него пересохли.
   Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить  внеочередной
отпуск, да еще три дня дополнительно. Это весьма заманчивая перспектива,
но мы и без того сделали бы все, что можно, - уж очень страшно  слышать,
как он кричит. Кат и Кропп предпринимают еще одну вылазку, уже во второй
половине дня. Но все напрасно, они возвращаются без него.
   А между тем мы отчетливо разбираем, что он кричит. Сначала он  только
все время звал на помощь; на вторую ночь у  него,  по-видимому,  начался
жар, - он разговаривает со своей женой и детьми, и мы  часто  улавливаем
имя Элиза. Сегодня он уже только плачет. К вечеру голос угасает, превра-
щаясь в кряхтение. Но раненый еще всю ночь тихо стонет.  Мы  очень  ясно
слышим все это, так как ветер дует прямо на наши окопы. Утром, когда  мы
считаем, что он давно уже отмучился, до нас еще раз доносится булькающий
предсмертный хрип.
   Дни стоят жаркие, а убитых никто не хоронит. Мы не можем унести всех,
- мы не знаем, куда их девать. Снаряды зарывают их тела в землю. У неко-
торых трупов вспучивает животы, они раздуваются как воздушные шары.  Эти
животы шипят, урчат и поднимаются. В них бродят газы.
   Небо синее и безоблачное. К вечеру становится душно,  от  земли  веет
теплом. Когда ветер дует на нас, он приносит с собой кровавый чад,  гус-
той и отвратительно сладковатый, - это трупные испарения воронок,  кото-
рые напоминают смесь хлороформа и тления и вызывают у нас тошноту и рво-
ту.
   По ночам становится спокойно, и мы начинаем охотиться за медными  ве-
дущими поясками снарядов и за шелковыми парашютиками от французских  ос-
ветительных ракет. Почему эти пояски пользуются таким  большим  спросом,
этого, собственно говоря, никто толком не знает. По словам тех,  кто  их
собирает, пояски представляют собой большую ценность. Некоторые  насоби-
рали целые мешки и повсюду таскают их с собой, так что, когда мы отходим
в тыл, им приходится идти, согнувшись в три погибели.
   Один только Хайе сумел объяснить, зачем они ему нужны: он хочет  пос-
лать их своей невесте вместо подвязок. Как и следовало ожидать,  услыхав
это объяснение, фрисландцы веселятся до упаду; они бьют себя по  колену,
- вот это да, черт побери, какую штуку отмочил этот  Хайе!  Больше  всех
разошелся Тьяден; он держит в руках самый  большой  поясок  и  поминутно
просовывает в него свою ногу, чтобы показать, сколько там  еще  осталось
свободного места.
   - Послушай, Хайе, что ж у ней должны быть за ноги! Эх, и ноги  же!  -
Его мысли перебираются повыше: - А задница, задница у ней небось  как...
как у слонихи.
   Он все никак не угомонится:
   - Да, с такой бы я не прочь побаловаться, разрази меня гром!
   Хайе сияет, довольный тем, что его невеста  пользуется  таким  шумным
успехом, и говорит самодовольно и лаконично:
   - Девка ядреная! Шелковые парашютики находят более практическое  при-
менение. Из трех или четырех штук, - смотря по объему груди, - получает-
ся блузка. Мы с Кроппом используем их как носовые платки. Другие посыла-
ют их домой. Если бы женщины могли увидеть, какой опасности мы себя под-
час подвергаем, раздобывая для них эти тоненькие лоскутки, они  бы,  на-
верно, не на шутку перепугались.
   Кат застает Тьядена в тот момент, когда он преспокойно пытается сбить
пояски с одного из неразорвавшихся снарядов. У любого из нас он,  конеч-
но, разорвался бы в руках, но Тьядену, как всегда, везет.
   Однажды, перед нашим окопом все утро резвились две бабочки.  Это  ка-
пустницы, - на их желтых крылышках  сидят  красные  точечки.  И  как  их
только сюда занесло, - ни цветов, ни других растений здесь нигде не уви-
дишь! Бабочки отдыхают на зубах черепа. Птицы  -  такие  же  беззаботные
твари; они давно уже привыкли к войне. Каждое утро над передовой взмыва-
ют в воздух жаворонки. В прошлом году нам попадались даже сидящие на яй-
цах самочки, которым действительно удалось вывести птенцов.
   Крысы больше не наведываются к нам в окоп. Теперь они перебрались ту-
да, вперед, - мы знаем, зачем. Они жиреют; увидев одну, мы ее подстрели-
ваем. Мы снова слышим по ночам перестук колес с той стороны. Днем по нам
ведут лишь обычный, не сильный огонь, так что теперь мы можем привести в
порядок траншеи. О том, чтобы мы не скучали, заботятся летчики. В возду-
хе по нескольку раз в день разыгрываются бои, которые неизменно  привле-
кают любителей этих зрелищ.
   Мы ничего не имеем против бомбардировщиков, но к аэропланам войсковой
разведки мы испытываем лютую ненависть, - ведь это они навлекают на  нас
артиллерийские обстрелы. Через несколько минут после их появления на нас
сыплются шрапнель и гранаты. Из-за этого мы теряем  одиннадцать  человек
за один день, в том числе пять санитаров. Двоих  буквально  разнесло  на
клочки; Тьяден говорит, что теперь их можно было бы соскрести ложкой  со
стенки окопа и похоронить в котелке. Третьему  оторвало  ноги  вместе  с
нижней частью туловища. Верхний обрубок стоит,  прислонившись  к  стенке
траншеи, лицо у убитого лимонно-желтого цвета, а в бороде еще тлеет  си-
гарета. Добравшись до губ, огонек с шипением гаснет.
   Пока что мы складываем убитых в большую воронку. Они лежат там уже  в
три слоя.
   Внезапно огонь забарабанил с новой силой. Вскоре мы опять  впадаем  в
напряженную оцепенелость бездеятельного ожидания.
   Атака, контратака, удар, контрудар, - все это слова, но как много  за
ними кроется! У нас большие потери, главным образом за счет новобранцев.
На наш участок опять прислали пополнение. Это  один  из  свежих  полков,
почти сплошь молодежь последних наборов. До отправки  на  фронт  они  не
прошли почти никакой подготовки, им успели только преподать немного тео-
рии. Они, правда, знают, что такое ручная граната, но очень смутно пред-
ставляют себе, как надо укрываться, а главное, не умеют  присматриваться
к местности. Они не видят ни бугорков, ни кочек, разве что самые  замет-
ные, не меньше полуметра в высоту.
   Хотя подкрепление нам совершенно необходимо, от новобранцев толку ма-
ло; наоборот, с их приходом у нас скорее даже прибавилось работы.  Попав
в эту зону боев, они чувствуют себя беспомощными и гибнут  как  мухи.  В
современной позиционной войне бой требует знаний и опыта, солдат  должен
разбираться в местности, его ухо должно чутко распознавать звуки,  изда-
ваемые снарядами в полете и при разрыве, он должен уметь заранее опреде-
лять место, где снаряд упадет, знать, на  какое  расстояние  разлетаются
осколки и как от них укрыться.
   Разумеется, наше молодое пополнение почти ничего не  знает  обо  всех
этих вещах. Оно тает на глазах, - новобранцы даже  шрапнель  от  гранаты
толком отличить не умеют, огонь косит их как траву, потому что они бояз-
ливо прислушиваются к завыванию не столь  опасных  "тяжелых  чемоданов",
ложащихся далеко позади, но не слышат  тихого,  вкрадчивого  свиста  ма-
леньких вредных штучек, осколки которых разлетаются  над  самой  землей.
Они толпятся как бараны, вместо того, чтобы разбегаться в разные  сторо-
ны, и даже после того как их ранило, вражеские летчики еще добивают  их,
стреляя по ним, как по зайцам.
   Нам всем хорошо знакомы бледные, исхудавшие  от  брюквенных  рационов
лица, судорожно вцепившиеся в землю руки и жалкая  храбрость  этих  нес-
частных щенят, которые, несмотря ни на что, все же ходят в атаку и всту-
пают в схватку с противником, - этих славных несчастных щенят, таких за-
пуганных, что они не осмеливаются кричать во весь голос и, лежа на земле
со вспоротой грудью или животом, с оторванной рукой или ногой, лишь тихо
скулят, призывая своих матерей, и умолкают, как только  кто-нибудь  пос-
мотрит на них!
   Их покрытые пушком, заостренные, безжизненные лица выражают ужасающее
безразличие: такие пустые лица бывают у мертвых детей.
   Горечь комком стоит в горле, когда смотришь, как они вскакивают,  бе-
гут и падают. Так бы вот, кажется, взял да и побил их за то, что они та-
кие глупые, или вынес бы их на руках прочь отсюда, где им совсем не мес-
то. На них серые солдатские куртки, штаны и сапоги,  но  большинству  из
них обмундирование слишком велико, - оно болтается на них, как на вешал-
ке, плечи у них слишком узкие, тело слишком тщедушное, на складе не наш-
лось мундиров на этот детский размер.
   На одного убитого бывалого солдата приходится пять - десять  погибших
новобранцев.
   Многих уносит внезапная химическая атака. Они даже не успевают  сооб-
разить, что их ожидает. Один из блиндажей полон трупов с посиневшими ли-
цами и черными губами. В одной из воронок новобранцы слишком рано  сняли
противогазы; они не знали, что у земли газ держится особенно долго; уви-
дав наверху людей без противогазов, они тоже сняли свои маски  и  успели
глотнуть достаточно газа, чтобы сжечь себе легкие. Сейчас  их  состояние
безнадежно, они умирают медленной, мучительной смертью от  кровохарканья
и приступов удушья.
   Я неожиданно оказываюсь лицом к лицу с Химмельштосом.  Мы  залегли  в
одной и той же траншее. Прижавшись друг к другу и  затаив  дыхание,  все
выжидают момента, чтобы броситься в атаку.
   Я очень возбужден, но когда мы выскакиваем из траншеи, в голове у ме-
ня все же успевает мелькнуть мысль: а почему я не вижу  Химмельштоса?  Я
быстро возвращаюсь, соскакиваю вниз и застаю его там; он лежит в углу  с
легкой царапиной и притворяется раненым. Лицо у него  такое,  как  будто
его побили. У него приступ страха, - ведь он здесь тоже новичок. Но меня
бесит, что молодые новобранцы пошли в атаку, а он лежит здесь.
   - Выходи! - говорю я хриплым от волнения голосом.
   Он не трогается с места, губы его дрожат, усы шевелятся.
   - Выходи! - повторяю я.
   Он подтягивает ноги, прижимается к стенке и скалит зубы, как собачон-
ка.
   Я хватаю его под локоть и собираюсь рывком поднять на ноги. Он  начи-
нает визжать. Мои нервы больше не выдерживают. Я  беру  его  за  глотку,
трясу как мешок, так что голова мотается из стороны в сторону,  и  кричу
ему в лицо:
   - Ты выйдешь наконец, сволочь? Ах ты  гад,  ах  ты  шкура,  прятаться
вздумал?
   Глаза у него становятся стеклянными, я молочу его головой о стенку.
   - Ах ты скотина! - Я даю ему пинка под ребра. - Ах ты собака!
   Я выпихиваю его в дверь, головой вперед.
   Как раз в эту минуту мимо нас пробегает новая цепь наступающих. С ни-
ми идет лейтенант. Он видит нас и кричит:
   - Вперед, вперед, не отставать! И если я ничего не мог добиться побо-
ями, то это слово сразу же возымело свое действие.  Химмельштос  услышал
голос начальника и, словно очнувшись, бросает взгляд по сторонам и дого-
няет цепь атакующих.
   Я бегу за ним и вижу, что он несется вскачь. Он  снова  стал  тем  же
служакой Химмельштосом, каким мы его знали в казармах.  Он  даже  догнал
лейтенанта и бежит теперь далеко впереди всех.
   Шквальный огонь. Заградительный огонь. Огневые  завесы.  Мины.  Газы.
Танки. Пулеметы. Ручные гранаты. Все это слова, слова, но за ними  стоят
все ужасы, которые переживает человечество.
   Наши лица покрылись коростой, в наших мыслях  царит  хаос,  мы  смер-
тельно устали; когда начинается атака, многих приходится  бить  кулаком,
чтобы заставить их проснуться и пойти вместе со всеми; глаза  воспалены,
руки расцарапаны, коленки стерты в кровь, локти разбиты.
   Сколько времени прошло? Что это - недели,  месяцы,  годы?  Это  всего
лишь дни. Время уходит, - мы видим это, глядя в бледные, бескровные лица
умирающих; мы закладываем в себя пищу, бегаем, швыряем гранаты,  стреля-
ем, убиваем, лежим на земле; мы обессилели и отупели, и нас поддерживает
только мысль о том, что вокруг есть еще более слабые, еще более  отупев-
шие, еще более беспомощные, которые, широко раскрыв  глаза,  смотрят  на
нас, как на богов, потому что нам иногда удается избежать смерти.
   В те немногие часы, когда на фронте спокойно, мы обучаем их: "Смотри,
видишь дрыгалку? Это мина, она летит сюда! Лежи спокойно, она упадет вон
там, дальше. А вот если она идет так, тогда драпай! От  нее  можно  убе-
жать".
   Мы учили их улавливать жужжание мелких калибров, этих коварных штуко-
вин, которых почти не слышно; новобранцы должны так изощрить свой  слух,
чтобы распознавать среди грохота этот комариный писк. Мы внушаем им, что
эти снаряды опаснее крупнокалиберных, которые можно  услышать  издалека.
Мы показываем им, как надо укрываться от  аэропланов,  как  притвориться
убитым, когда противник ворвался в твой окоп, как надо  взводить  ручные
гранаты, чтобы они разрывались за секунду до падения. Мы учим  новобран-
цев падать с быстротой молнии в воронку, спасаясь от  снарядов  ударного
действия, мы показываем, как можно связкой гранат разворотить  окоп,  мы
объясняем разницу в скорости горения запала у наших гранат  и  у  гранат
противника. Мы обращаем их внимание на то, какой звук издают  химические
снаряды, и обучаем их всем уловкам, с помощью которых они могут спастись
от смерти.
   Они слушают наши объяснения, они вообще послушные  ребята,  но  когда
дело доходит до боя, они волнуются и от волнения почти всегда делают как
раз не то, что нужно.
   Хайе Вестхуса выносят из-под огня с разорванной  спиной;  при  каждом
вдохе видно, как в глубине раны работают легкие.  Я  еще  успеваю  прос-
титься с ним...
   - Все кончено, Пауль, - со стоном говорит он и кусает  себе  руки  от
боли.
   Мы видим людей, которые еще живы, хотя у них  нет  головы;  мы  видим
солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни;  они  ковыляют  на
своих обрубках с торчащими осколками костей до ближайшей  воронки;  один
ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые  ноги;
другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающи-
еся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы под-
бираем солдата, который в течение двух часов прижимал зубами артерию  на
своей руке, чтобы не ист