Его черная курчавая голова трясется,
глаза полны слез.
   - Я еще вернусь! Я еще вернусь! - кричит он.
   Дверь закрывается. Мы все взволнованы, но молчим. Наконец Иозеф гово-
рит:
   - Это мы уж не от первого слышим. Да только кто туда попал,  тому  уж
не выжить.
   Мне делают операцию, и после этого меня два дня  рвет.  Писарь  моего
врача говорит, что мои кости никак не хотят срастаться. У одного из  на-
шего отделения они срослись неправильно, и ему переламывают  их  заново.
Это тоже удовольствие маленькое. Среди вновь прибывших  есть  два  моло-
деньких солдата, страдающих плоскостопием. Во время обхода они попадают-
ся на глаза главному врачу, который обрадованно останавливается возле их
коек.
   - От этого мы вас избавим, - говорит он. - Небольшая  операция,  и  у
вас будут здоровые ноги. Сестра, запишите их.
   Когда он уходит, всезнающий Иосиф предостерегает новичков:
   - Смотрите, не соглашайтесь на операцию! Это,  видите  ли,  у  нашего
старика есть такой пунктик по научной части. Он и во сне видит,  как  бы
заполучить себе кого-нибудь для этого дела. Он вам сделает  операцию,  и
после этого стопа у вас и в самом деле будет уже не  плоская;  зато  она
будет искривленная, и вы до конца дней своих будете ковылять с палочкой.
   - Что же нам теперь делать? - спрашивает один из них.
   - Не давать согласия! Вас сюда прислали, чтобы лечить раны, а не  для
того, чтобы устранять плоскостопие! На фронте-то у вас какие ноги  были?
А, вот то-то же! Сейчас вы еще можете ходить, а вот побываете у  старика
под ножом и станете калеками. Ему нужны подопытные кролики, поэтому  для
него война - самое распрекрасное время, как и для всех врачей.  Загляни-
те-ка в нижнее отделение, - там ползает добрый десяток людей, которых он
оперировал. Некоторые сидят здесь годами, с пятнадцатого и даже с четыр-
надцатого года. Никто из них не стал ходить лучше, чем раньше, наоборот,
почти все - хуже, у большинства ноги в гипсе. Каждые  полгода  он  снова
тащит их на стол и ломает их кости по-новому, и каждый раз  им  говорит,
что теперь-то успех обеспечен. Подумайте хорошенько, без вашего согласия
он не имеет права этого делать.
   - Эх, дружище, - говорит один из них устало, - лучше ноги, чем башка.
Можешь ты сказать наперед, по какому месту тебе достанется,  когда  тебя
снова пошлют туда? Пусть делают со мной что хотят, мне лишь бы домой по-
пасть. Лучше ковылять, да остаться в живых.
   Его товарищ, молодой парень нашего возраста,  не  дает  согласия.  На
следующее утро старик велит доставить их вниз; там он начинает их угова-
ривать и кричит на них, так что в конце концов они все-таки соглашаются.
Что же им остается делать? Ведь они - просто  серая  скотинка,  а  он  -
большая шишка. Их приносят в палату под хлороформом и в гипсе.
   У Альберта дела плохи. Его несут в операционную - на ампутацию.  Ногу
отнимают целиком, до самого верха. Теперь он совсем почти перестал  раз-
говаривать. Как-то раз он говорит, что собирается застрелиться,  что  он
сделает это, как только доберется до своего револьвера.
   Прибывает новый эшелон с ранеными. В нашу палату кладут двух  слепых.
Один из них - совсем еще молодой  музыкант.  Подавая  ему  обед,  сестры
всегда прячут от него ножи, - у одной из них он уже однажды  вырвал  нож
из рук. Несмотря на эти предосторожности, с ним приключилась беда.
   Вечером, за ужином, обслуживающую его сестру на минутку  вызывают  из
палаты, и она ставит тарелку с вилкой на его столик. Он  ощупью  находит
вилку, берет ее в руку и с размаху вонзает себе в сердце, затем  хватает
ботинок и изо всех сил колотит им по черенку. Мы зовем на помощь,  но  в
одиночку с ним не справишься, нужны три человека, чтобы  отнять  у  него
вилку. Тупые зубцы успели войти довольно  глубоко.  Он  ругает  нас  всю
ночь, так что никто не может уснуть. Утром у  него  начинается  припадок
истерии.
   У нас освобождаются койки. Дни идут за днями, и каждый из них  -  это
боль и страх, стоны и хрип. "Мертвецкие" теперь уже ни к чему, их  слиш-
ком мало, - по ночам люди умирают в палатах, в  том  числе  и  в  нашей.
Смерть обгоняет мудрую предусмотрительность наших сестер.
   Но вот в один прекрасный день дверь распахивается, на пороге  появля-
ется коляска, а на ней - бледный, худой - восседает, победно подняв чер-
ную курчавую голову, Петер. Сестра Либертина с сияющим лицом подкатывает
его к его старой койке. Он вернулся из "мертвецкой". А мы давно уже счи-
тали, что он умер.
   Он поглядывает во все стороны:
   - Ну, что вы на это скажете?
   И даже Иозеф Хамахер вынужден признать, что такого ему еще не  случа-
лось видеть.
   Через некоторое время кое-кто из нас получает разрешение  вставать  с
постели. Мне тоже дают костыли, и я понемногу начинаю ковылять. Однако я
редко пользуюсь ими, я не в силах вынести взгляд Альберта,  устремленный
на меня, когда я иду по палате. Он всегда смотрит на меня такими  стран-
ными глазами. Поэтому время от времени я  удираю  в  коридор,  -  там  я
чувствую себя свободнее.
   Этажом ниже лежат раненные в живот, в позвоночник, в голову и с ампу-
тацией обеих рук или ног. В правом крыле - люди с раздробленными  челюс-
тями, отравленные газом, раненные в нос, уши и глотку. Левое крыло отве-
дено слепым и раненным в легкие, в таз, в суставы, в почки, в мошонку, в
желудок. Лишь здесь видишь наглядно, насколько уязвимо человеческое  те-
ло.
   Двое раненых умирают от столбняка. Их кожа становится серой, тело це-
пенеет, под конец жизнь теплится, - еще очень долго, -  в  одних  только
глазах. У некоторых перебитая рука или нога подвязана на шнурке и  висит
в воздухе, словно вздернутая на виселице. У других к спинке кровати при-
деланы растяжки с тяжелыми гирями на конце,  которые  держат  заживающую
руку или ногу в напряженном положении. Я вижу людей с распоротыми кишка-
ми, в которых постоянно скапливается кал. Писарь показывает мне  рентге-
новские снимки бедренных, коленных и плечевых суставов, раздробленных на
мелкие осколки.
   Кажется непостижимым, что к этим изодранным в клочья телам приставле-
ны человеческие лица, еще живущие обычной, повседневной жизнью.  А  ведь
это только один лазарет, только одно его отделение!  Их  сотни  тысяч  в
Германии, сотни тысяч во Франции, сотни тысяч в России. Как же  бессмыс-
ленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если  на  свете
возможны такие вещи! До какой же степени лжива и никчемна  наша  тысяче-
летняя цивилизация, если она даже не  смогла  предотвратить  эти  потоки
крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких
вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.
   Я молод - мне двадцать лет, но все, что я видел в жизни, - это отчая-
ние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с  без-
мерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на  другой  и
люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле,  не
ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы челове-
чества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и  находят  слова,
чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят  все
люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все на-
ше поколение. Что скажут наши отцы, если мы когда-нибудь  поднимемся  из
могил и предстанем перед ними и потребуем отчета? Чего им ждать от  нас,
если мы доживем до того дня, когда не будет войны? Долгие годы мы  зани-
мались тем, что убивали. Это было нашим призванием, первым призванием  в
нашей жизни. Все, что мы знаем о жизни, - это смерть. Что же  будет  по-
том? И что станется с нами?
   Самый старший у нас в палате - Левандовский. Ему сорок  лет;  у  него
тяжелое ранение в живот, и он лежит в лазарете уже десять месяцев.  Лишь
за последние недели он оправился настолько, что может встать и,  изогнув
поясницу, проковылять несколько шагов.
   Вот уже несколько дней он сильно взволнован. Из захолустного польско-
го городишки пришло письмо от его жены, в котором она пишет, что скопила
денег на дорогу и теперь может навестить его.
   Она уже выехала и должна со дня на день прибыть сюда. У Левандовского
пропал аппетит, даже сосиски с капустой он отдает товарищам, едва  прит-
ронувшись к своей порции. Он только и знает, что расхаживает  с  письмом
по палате; каждый из нас прочел его уже раз десять, штемпеля на конверте
проверялись бесконечное число раз, оно все в жирных пятнах и так  захва-
тано, что букв совсем почти не видно, и наконец происходит  то,  чего  и
следовало ожидать, - у Левандовского подскакивает температура и ему сно-
ва приходится лечь в постель.
   Он не виделся с женой два года. За это время она родила ему  ребенка;
она привезет его с собой. Но мысли Левандовского заняты вовсе  не  этим.
Он рассчитывал, что ко времени приезда его старухи ему разрешат выходить
в город, - ведь каждому ясно, что посмотреть на свою жену, конечно, при-
ятно, но если человек так долго был с ней в разлуке, ему хочется по воз-
можности удовлетворить и кое-какие другие желания.
   Левандовский подолгу обсуждал этот вопрос с каждым из нас, - ведь  на
этот счет у солдат нет секретов. Те из нас, кого уже отпускают в  город,
назвали ему несколько отличных уголков в садах и парках, где бы ему ник-
то не помешал, а у одного оказалась на примете даже небольшая комнатка.
   Но что толку от всего этого? Левандовский  лежит  в  постели,  и  его
осаждают заботы. Ему теперь и жизнь не мила, - так  мучит  его  мысль  о
том, что ему придется упустить этот случай. Мы утешаем  его  и  обещаем,
что постараемся как-нибудь провернуть это дельце.
   На следующий день является его жена, маленькая, сухонькая  женщина  с
боязливыми, быстро бегающими птичьими глазками, в черной мантилье с бры-
жами и лентами. Бог знает, откуда она этакую выкопала,  должно  быть,  в
наследство получила.
   Женщина что-то тихо бормочет и робко останавливается  в  дверях.  Она
испугалась, что нас здесь шестеро.
   - Ну, Марья, - говорит Левандовский, с бедовым видом двигая своим ка-
дыком, - входи, не бойся, они тебе ничего не сделают.
   Левандовская обходит койки и здоровается с каждым из нас за руку, за-
тем показывает младенца, который успел тем временем  испачкать  пеленки.
Она принесла с собой большую, вышитую бисером сумку; вынув из нее чистый
кусок фланели, она проворно перепеленывает ребенка. Это помогает ей пре-
одолеть свое первоначальное смущение, и она начинает разговаривать с му-
жем.
   Тот нервничает, то и дело косясь на нас своими круглыми глазами навы-
кате, и вид у него самый разнесчастный.
   Время сейчас подходящее, - врач уже сделал обход, в худшем  случае  в
палату могла бы заглянуть сестра. Поэтому один из нас выходит в коридор,
- выяснить обстановку. Вскоре он возвращается и делает знак:
   - Ничегошеньки нет. Валяй, Иоганн! Скажи ей в чем дело и действуй.
   Они о чем-то говорят друг с другом по-польски. Наша  гостья  смущенно
смотрит на нас, она немного покраснела. Мы добродушно ухмыляемся и энер-
гично отмахиваемся, - ну что, мол, здесь такого! К черту все предрассуд-
ки! Они хороши для других времен. Здесь лежит столяр  Иоганн  Левандовс-
кий, искалеченный на войне солдат, а вот его жена. Кто знает, когда он с
ней свидится снова, он хочет ею обладать, пусть его желание  исполнится,
и дело с концом!
   На случай, если какая-нибудь сестра все-таки появится в коридоре,  мы
выставляем к дверям двух человек, чтобы перехватить ее и занять разгово-
ром. Они обещают покараулить четверть часа.
   Левандовский может лежать только на боку. Поэтому один из нас  закла-
дывает ему за спину еще несколько подушек.  Младенца  вручают  Альберту,
затем мы на минутку отворачиваемся, черная мантилья исчезает  под  одея-
лом, а мы с громким стуком и шуточками режемся в скат.
   Все идет хорошо. Я набрал одних крестей, да и то мелочь, но  мне  ка-
ким-то чудом удается вывернуться. Из-за этого мы совсем почти  забыли  о
Левандовском. Через  некоторое  время  младенец  начинает  реветь,  хотя
Альберт изо всей силы раскачивает его на руках.  Затем  раздается  тихий
шелест и шуршание, и когда мы невзначай поднимаем головы, то видим,  что
ребенок уже сосет свой рожок на коленях у матери. Дело сделано.
   Теперь мы чувствуем себя как одна большая семья;  жена  Левандовского
совсем повеселела, а сам Левандовский, вспотевший и счастливый, лежит  в
своей постели и весь так и сияет.
   Он распаковывает вышитую сумку. В ней лежит несколько  отличных  кол-
бас. Левандовский берет нож, - торжественно, словно это букет цветов,  и
разрезает их на кусочки. Он широким жестом  показывает  на  нас,  и  ма-
ленькая, сухонькая женщина подходит к каждому, улыбается и  делит  между
нами колбасу. Теперь она кажется прямо-таки хорошенькой. Мы называем  ее
мамашей, а она радуется этому и взбивает нам подушки.
   Через несколько недель я начинаю ежедневно ходить на лечебную гимнас-
тику. Мою ногу пристегивают к педали и дают ей разминку. Рука давно  уже
зажила.
   С фронта прибывают новые эшелоны раненых. Бинты теперь не из марли, а
из белой гофрированной бумаги, - с  перевязочным  материалом  на  фронте
стало туго.
   Альбертова культя заживает хорошо. Рана почти закрылась.  Через  нес-
колько недель его выпишут на протезирование. Он по-прежнему мало говорит
и стал намного серьезнее, чем раньше. Зачастую он умолкает на  полуслове
и смотрит в одну точку. Если бы не мы, он давно бы покончил с собой.  Но
теперь самое трудное время у него позади. Иногда он даже смотрит, как мы
играем в скат.
   После выписки мне предоставляют отпуск.
   Мать не хочет расставаться со мной. Она такая слабенькая. Мне еще тя-
желее, чем в прошлый раз.
   Затем из полка приходит вызов, и я снова еду на фронт.
   Мне трудно прощаться с моим другом Альбертом Кроппом.  Но  такова  уж
доля солдата, - со временем он привыкает и к этому.
   Мы уже перестали считать недели. Когда я прибыл сюда, стояла  зима  и
взметаемые разрывами снарядов смерзшиеся комья земли были  почти  такими
же опасными, как осколки. Сейчас деревья снова зазеленели. Фронт и бара-
ки чередой сменяют друг друга, и в этом заключается наша жизнь.  Мы  от-
части уже привыкли к этому, война - это нечто вроде опасной болезни,  от
которой можно умереть, как умирают от рака и туберкулеза,  от  гриппа  и
дизентерии. Только смертельный исход наступает гораздо  чаще,  и  смерть
приходит в гораздо более разнообразных и страшных обличьях.
   Наши думы - глина; сменяющие друг друга дни месят ее; когда мы на от-
дыхе, к нам приходят мысли о хорошем, а, когда мы лежим под  огнем,  они
умирают. Внутри у нас все изрыто, как изрыта местность вокруг нас.
   Сейчас так живут все, не только мы одни; прошлое утратило свое значе-
ние, люди и в самом деле не помнят его. Различия, созданные образованием
и воспитанием, почти что стерты, они ощущаются лишь с трудом. Порой  они
дают преимущества, помогая лучше разобраться в обстановке, но у них есть
и свои теневые стороны, они порождают ненужную щепетильность и  сдержан-
ность, которую приходится преодолевать. Как будто мы были когда-то моне-
тами разных стран; потом их переплавили, и теперь на них оттиснут один и
тот же чекан. Чтобы отличить их друг от  друга,  нужно  очень  тщательно
проверить металл, из которого они отлиты. Мы  прежде  всего  солдаты,  и
лишь где-то на заднем плане в нас каким-то чудом стыдливо прячется чело-
веческая личность.
   Все мы - братья, связанные странными узами, в которых есть  нечто  от
воспетого в народных песнях товарищества, от  солидарности  заключенных,
от продиктованной отчаянием сплоченности приговоренных к смертной казни;
нас породнила та жизнь, которой мы живем, особая форма бытия,  порожден-
ная постоянной опасностью, напряженным ожиданием смерти и одиночеством и
сводящаяся к тому, что человек бездумно присчитывает дарованные ему часы
к ранее прожитым,  не  испытывая  при  этом  абсолютно  никаких  высоких
чувств. Смесь героического с банальным - вот какое определение можно бы-
ло бы дать нашей жизни, но только кто станет над ней  задумываться.  Вот
один из частных случаев: нас оповестили, что противник идет в  атаку,  и
Тьяден с молниеносной быстротой съедает свою порцию  горохового  супа  с
салом, - ведь Тьяден не знает, будет ли он еще жив через час.  Мы  долго
спорим, правильно ли он поступил. Кат считает, что этого делать  нельзя,
- ведь в бою тебя могут ранить в живот, а когда желудок полон, такие ра-
нения опаснее, чем когда он пуст.
   Подобные вещи являются для нас проблемами, мы относимся к ним серьез-
но, да иначе и быть не может. Здесь, на  грани  смерти,  жизнь  ужасающе
прямолинейна; она сводится к самому необходимому, и все  остальное  спит
глухим сном; вот эта-то примитивность и спасает нас. Если бы мы были бо-
лее сложными существами, мы давно бы уже сошли с ума, дезертировали  или
же были бы убиты. Мы словно альпинисты на снежных вершинах, - все  функ-
ции организма должны служить только сохранению жизни и в силу  необходи-
мости они подчинены этой задаче. Все остальное отметается, так  как  оно
привело бы к ненужной трате сил. Для нас это единственный путь к  спасе-
нию, и в часы затишья, когда загадочные отсветы былого  показывают  мне,
как в тусклом зеркале, отделившиеся от меня контуры моего нынешнего  бы-
тия, я нередко кажусь самому себе чужим и удивляюсь тому, что не имеющая
названия деятельная сила, которую условно называют жизнью, сумела  прис-
пособиться даже к этим формам. Все другие ее проявления находятся в сос-
тоянии зимней спячки, жизнь сосредоточилась на том, чтобы  не  прокарау-
лить угрожающую ей отовсюду смерть; наша жизнь превратила нас в мыслящих
животных, чтобы вооружить нас инстинктом. Она притупила все наше сущест-
во, чтобы нас не сломили кошмары, которые навалились бы на нас,  если  б
мы мыслили ясно и сознательно; она пробудила в нас чувство товарищества,
чтобы вызволить нас из бездны одиночества. Она дала нам равнодушие дика-
рей, чтобы мы могли наперекор всему наслаждаться каждой светлой  минутой
и сберегать ее про запас как средство защиты от натиска мертвящей пусто-
ты. Наш суровый быт замкнут в самом себе, он протекает где-то  на  самой
поверхности жизни, и лишь изредка какое-нибудь  событие  роняет  в  него
искры. И тогда из глубины внезапно прорывается пламя неизбывной, ужасаю-
щей тоски.
   В эти опасные мгновения мы видим, что наша приспособляемость является
все же чем-то искусственным, что это не просто спокойствие, а судорожное
усилие быть спокойным. Внешние формы нашего бытия мало чем отличаются от
образа жизни бушменов, но если бушмены могут жить так всю жизнь,  потому
что сама природа создала их такими, а напряжение духовных сил может при-
вести только к тому, что они станут более развитыми существами, то у нас
дело обстоит как раз наоборот: мы напрягаем свои внутренние силы не  для
того, чтобы совершенствоваться, а для того,  чтобы  спуститься  на  нес-
колько ступеней ниже. Для них это состояние естественно, и им легко быть
такими, мы же достигаем этого искусственно,  ценой  неимоверных  усилий.
Иной раз ночью, во сне, случается, что на нас  нахлынут  видения,  и  мы
просыпаемся, все еще под властью их очарования, и с ужасом ощущаем,  как
непрочен тот порог, как призрачна та граница, что отделяет нас от мрака.
Мы - маленькие язычки пламени, едва защищенные шаткими стенами  от  бури
уничтожения и безумия, трепещущие под ее порывами и каждую минуту  гото-
вые угаснуть навсегда. Приглушенный шум боя смыкается тогда  вокруг  нас
неумолимым кольцом, и, сжавшись в комочек, уйдя в себя, мы смотрим широ-
ко раскрытыми глазами в ночной мрак.  Только  дыхание  спящих  товарищей
немного успокаивает нас, и мы начинаем ждать утра.
   Каждый день и каждый час, каждый снаряд и каждый  убитый  подтачивает
эту непрочную опору, и с годами она быстро разрушается. Я замечаю, что и
вокруг меня она тоже вот-вот го