ас  самая  чудесная  пора,
хлеба поспевают, по вечерам поля переливаются под  солнцем,  как  перла-
мутр. А тополевая аллея у ручья, где мы колюшек ловили! Ты  снова  заве-
дешь себе аквариум и будешь разводить рыб, в город будешь ходить,  ни  у
кого не отпрашиваясь, и даже сможешь играть на рояле, если захочешь.
   Я наклоняюсь к его лицу, над которым сгустились тени. Он  еще  дышит,
тихо-тихо. Его лицо влажно, он плачет. Ну и наделал я дел с моими глупы-
ми разговорами!
   - Не надо, Франц, - я обнимаю его за плечи и прижимаюсь лицом  к  его
лицу. - Может, поспишь немного?
   Он не отвечает. По его щекам текут слезы. Мне хотелось бы их утереть,
но мой носовой платок слишком грязен.
   Проходит час. Я сижу возле него и напряженно слежу за выражением  его
лица, - быть может, он захочет еще что-нибудь сказать. Ах,  если  бы  он
открыл рот и закричал! Но он только плачет, отвернувшись к стене. Он  не
говорит о матери, братьях или сестрах, он вообще ничего не говорит,  это
для него, как видно, уже позади; теперь он остался наедине со своей  ко-
ротенькой, девятнадцатилетней жизнью и плачет, потому что она уходит  от
него.
   Никогда я больше не видел, чтобы кто-нибудь  прощался  с  жизнью  так
трудно, с таким безудержным отчаяньем, хотя и смерть Тьядена  тоже  была
тяжелым зрелищем: этот здоровый, как бык, парень во весь голос звал свою
мать и с выкаченными глазами, в смятении, угрожал врачу штыком, не  под-
пуская его к своей койке, пока наконец не упал как подкошенный.
   Вдруг Кеммерих издает стон и начинает хрипеть.
   Я вскакиваю, выбегаю, задевая за койки, из палаты и спрашиваю:
   - Где врач? Где врач? Увидев человека в белом халате, я хватаю его за
руку и не отпускаю:
   - Идите скорей, а то Франц Кеммерих умрет.
   Он вырывает руку и спрашивает стоящего рядом с нами санитара:
   - Это еще что такое?
   Тот докладывает:
   - Двадцать шестая койка, ампутация ноги выше колена.
   Врач раздраженно кричит:
   - А я почем знаю, я сегодня ампутировал пять ног!  -  Он  отталкивает
меня, говорит санитару: - Посмотрите! - и убегает в операционную.
   Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на  меня
и говорит:
   - Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума  сойти,  вот
что я тебе скажу. Только за сегодня опять шестнадцать смертных случаев -
твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати...
   Мне дурно, я вдруг чувствую, что больше не выдержу. Ругаться я уже не
стану, это бесполезно, мне хочется свалиться и больше не вставать.
   Мы у койки Кеммериха. Он умер. Лицо у него еще мокрое от слез.  Глаза
полуоткрыты, они пожелтели, как старые костяные пуговицы...
   Санитар толкает меня в бок:
   - Вещи заберешь? Я киваю.
   Он продолжает:
   - Его придется сразу же унести, нам койка нужна. Там  уже  в  тамбуре
лежат.
   Я забираю вещи и снимаю с  Кеммериха  опознавательный  знак.  Санитар
спрашивает, где его солдатская книжка. Книжки нет. Я  говорю,  что  она,
наверно, в канцелярии, и ухожу. Следом за мной санитары уже тащат Франца
и укладывают его на плащ-палатку.
   Мне кажется, что темнота и ветер за воротами лазарета приносят избав-
ление. Я вдыхаю воздух как можно глубже, лицо ощущает его прикосновения,
небывало теплые и нежные. В голове у меня вдруг начинают мелькать  мысли
о девушках, о цветущих лугах, о белых облаках. Сапоги несут меня вперед,
я иду быстрее, я бегу.
   Мимо меня проходят солдаты, их разговоры волнуют меня, хотя я не  по-
нимаю, о чем они говорят. В земле бродят какие-то силы, они вливаются  в
меня через подошвы. Ночь потрескивает электрическим треском, фронт глухо
громыхает вдали, как целый оркестр из барабанов. Я легко управляю  всеми
движениями своего тела, я чувствую силу в каждом суставе, я посапываю  и
отфыркиваюсь. Живет ночь, живу я. Я ощущаю голод, более острый, чем  го-
лод в желудке...
   Мюллер стоит у барака и ждет меня. Я отдаю ему ботинки. Мы входим,  и
он примеряет их. Они ему как раз впору...
   Он начинает рыться в своих запасах и предлагает мне порядочный  кусок
колбасы. Мы съедаем ее, запивая горячим чаем с ромом.
 
 
   III
 
   К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре
в бараках уже нет ни одного свободного тюфяка  с  соломой.  Часть  вновь
прибывших - старослужащие, но, кроме них, к нам прислали  двадцать  пять
человек молодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год мо-
ложе нас. Кропп толкает меня:
   - Ты уже видел этих младенцев? Я киваю. Мы принимаем гордый,  самодо-
вольный вид, устраиваем бритье во дворе, ходим, сунув  руки  в  карманы,
поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками.
   Катчинский присоединяется к нам. Мы разгуливаем по конюшням и  подхо-
дим к новичкам, которые как раз получают противогазы и кофе на  завтрак.
Кат спрашивает одного из самых молоденьких:
   - Ну что, небось, уж давно ничего дельного не лопали?
   Новичок морщится:
   - На завтрак - лепешки из брюквы, на обед - винегрет  из  брюквы,  на
ужин - котлеты из брюквы с салатом из брюквы.
   Катчинский свистит с видом знатока.
   - Лепешки из брюквы? Вам повезло, - ведь теперь уже  делают  хлеб  из
опилок. А что ты скажешь насчет фасоли, не хочешь ли чуток?
   Парня бросает в краску:
   - Нечего меня разыгрывать.
   Катчинский немногословен:
   - Бери котелок...
   Мы с любопытством идем за ним. Он подводит нас  к  бочонку,  стоящему
возле его тюфяка. Бочонок и в самом деле почти заполнен фасолью с  говя-
диной. Катчинский стоит перед ним важный, как генерал, и говорит:
   - А ну, налетай! Солдату зевать не годится! Мы поражены.
   - Вот это да. Кат! И где ты только раздобыл такое? - спрашиваю я.
   - Помидор рад был, что я его избавил от хлопот. Я ему за это три кус-
ка парашютного шелка дал. А что, фасоль и в холодном виде еда что  надо,
а?
   С видом благодетеля он накладывает парнишке порцию и говорит:
   - Если заявишься сюда еще раз, в правой руке у тебя будет котелок,  а
в левой - сигара или горсть табачку. Понятно?
   Затем он оборачивается к нам:
   - С вас я, конечно, ничего не возьму.
   Катчинский совершенно незаменимый человек, -  у  него  есть  какое-то
шестое чувство. Такие люди, как он, есть везде, но заранее их никогда не
распознаешь. В каждой роте есть один, а то и два солдата из этой породы.
Катчинский - самый пройдошливый из всех, кого я знаю. По  профессии  он,
кажется, сапожник, но дело не в этом, - он знает все ремесла. С ним  хо-
рошо дружить. Мы с Кроппом дружим с ним, Хайе Вестхус тоже,  можно  счи-
тать, входит в нашу компанию. Впрочем, он скорее  исполнительный  орган:
когда проворачивается какое-нибудь дельце, для  которого  нужны  крепкие
кулаки, он работает по указаниям Ката. За это он получает свою долю.
   Вот прибываем мы, например, ночью в совершенно незнакомую  местность,
в какой-то жалкий городишко, при виде которого  сразу  становится  ясно,
что здесь давно уже растащили все, кроме стен. Нам отводят ночлег в  не-
освещенном здании маленькой фабрики, временно приспособленной под казар-
му. В нем стоят кровати, вернее - деревянные рамы, на  которые  натянута
проволочная сетка.
   Спать на этой сетке жестко. Нам нечего подложить под себя,  -  одеяла
нужны нам, чтобы укрываться. Плащпалатка слишком тонка.
   Кат выясняет обстановку и говорит Хайе Вестхусу:
   - Ну-ка, пойдем со мной.
   Они уходят в город, хотя он им совершенно незнаком.  Через  какие-ни-
будь полчаса они возвращаются, в руках у них огромные охапки соломы. Кат
нашел конюшню, а в ней была солома. Теперь спать  нам  будет  хорошо,  и
можно бы уже ложиться, да только животы у нас подводит от голода.
   Кропп спрашивает какого-то артиллериста, который давно уже  стоит  со
своей частью здесь:
   - Нет ли тут где-нибудь столовой? Артиллерист смеется:
   - Ишь, чего захотел! Здесь хоть шаром покати.
   Здесь ты и корки хлеба не достанешь.
   - А что, из местных здесь никто уже не живет? Артиллерист сплевывает:
   - Почему же, кое-кто остался. Только они сами трутся у каждого  котла
и попрошайничают.
   Дело плохо. Видно, придется подтянуть ремень потуже и ждать до  утра,
когда подбросят продовольствие.
   Но вот я вижу, что Кат надевает фуражку, и спрашиваю:
   - Куда ты, Кат?
   - Разведать местность. Может, выжмем что-нибудь.
   Неторопливо выходит он на улицу.
   Артиллерист ухмыляется:
   - Выжимай, выжимай! Смотри не надорвись! В  полном  разочаровании  мы
заваливаемся на койки и уже подумываем, не сглодать  ли  по  кусочку  из
неприкосновенного запаса. Но это кажется нам слишком рискованным.  Тогда
мы пытаемся отыграться на сне.
   Кропп переламывает сигарету и дает мне половину. Тьяден  рассказывает
о бобах с салом - блюде, которое так любят в его родных краях. Он клянет
тех, кто готовит их без стручков. Прежде всего варить надо все вместе, -
картошку, горох и сало, - ни в коем  случае  не  в  отдельности.  Кто-то
ворчливо замечает, что, если Тьяден сейчас же не замолчит,  он  из  него
самого сделает бобовую кашу. После этого в  просторном  цеху  становится
тихо и спокойно. Только несколько свечей мерцают в горлышках бутылок, да
время от времени сплевывает артиллерист.
   Мы уже начинаем дремать, как вдруг дверь открывается, и на пороге по-
является Кат. Сначала мне кажется, что я вижу сон: под мышкой у него два
каравая хлеба, а в руке - перепачканный кровью мешок с кониной.
   Артиллерист роняет трубку изо рта. Он ощупывает хлеб:
   - В самом деле, настоящий хлеб, да  еще  теплый!  Кат  не  собирается
распространяться на эту тему. Он принес хлеб, а остальное не имеет  зна-
чения. Я уверен, что, если бы его высадили в пустыне, он через час  уст-
роил бы ужин из фиников, жаркого и вина.
   Он коротко бросает Хайе:
   - Наколи дров! Затем он вытаскивает из-под куртки сковороду и вынима-
ет из кармана пригоршню соли и даже кусочек жира, - он ничего не  забыл.
Хайе разводит на полу костер. Дрова звонко трещат в пустом цеху. Мы сле-
заем с коек.
   Артиллерист колеблется. Он подумывает, не выразить ли ему свое восхи-
щение, - быть может, тогда и ему что-нибудь перепадет. Но Катчинский да-
же не смотрит на артиллериста, он для него просто пустое место. Тот ухо-
дит, бормоча проклятия.
   Кат знает способ жарить конину, чтобы она  стала  мягкой.  Ее  нельзя
сразу же класть на сковородку, а то она будет жесткой. Сначала  ее  надо
поварить в воде. С ножами в руках мы садимся на корточки вокруг  огня  и
наедаемся до отвала.
   Вот какой у нас Кат. Если бы  было  на  свете  место,  где  раздобыть
что-нибудь съестное можно было бы только раз в году в течение одного ча-
са, то именно в этот час он, словно по наитию, надел бы фуражку,  отпра-
вился в путь, и, устремившись, как по компасу, прямо к цели, разыскал бы
эту снедь.
   Он находит все: когда холодно, он найдет печурку и дрова, он  отыски-
вает сено и солому, столы и стулья, но прежде всего -  жратву.  Это  ка-
кая-то загадка, он достает все это словно  из-под  земли,  как  по  вол-
шебству. Он превзошел самого себя, когда  достал  четыре  банки  омаров.
Впрочем, мы предпочли бы им кусок сала.
   Мы разлеглись у бараков, на солнечной стороне.
   Пахнет смолой, летом и потными ногами.
   Кат сидит возле меня; он никогда не прочь побеседовать.  Сегодня  нас
заставили целый час тренироваться, - мы учились отдавать честь, так  как
Тьяден небрежно откозырял какому-то майору. Кат все никак не  может  за-
быть этого. Он заявляет:
   - Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо уме-
ем козырять.
   К нам подходит Кропп. Босой, с засученными  штанами,  он  вышагивает,
как журавль. Он постирал свои носки и кладет их сушиться на  траву.  Кат
смотрит в небо, испускает громкий звук и задумчиво поясняет:
   - Этот вздох издал горох.
   Кропп и Кат вступают в дискуссию. Одновременно они заключают пари  на
бутылку пива об исходе воздушного боя, который сейчас разыгрывается  над
нами.
   Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как  старый  сол-
дат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной  форме:  "Когда  бы
все были равны, на свете б не было войны".
   В противоположность Кату Кропп - философ. Он  предлагает,  чтобы  при
объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музы-
кой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны
выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные  ду-
бинками, и пусть они схватятся друг с другом.  Кто  останется  в  живых,
объявит свою страну победительницей. Это было бы проще  и  справедливее,
чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
   Предложение Кроппа имеет успех. Затем разговор  постепенно  переходит
на муштру в казармах.
   При этом мне вспоминается одна картина. Раскаленный полдень на казар-
менном дворе. Зной неподвижно висит над плацем. Казармы словно  вымерли.
Все спят. Слышно только, как тренируются барабанщики; они  расположились
где-то неподалеку и барабанят неумело,  монотонно,  тупо.  Замечательное
трезвучие: полуденный зной, казарменный двор и барабанная дробь!
   В окнах казармы пусто и темно. Кое-где на подоконниках  сушатся  сол-
датские штаны. На эти окна смотришь с  вожделением.  В  казармах  сейчас
прохладно.
   О, темные, душные казарменные помещения, с вашими железными  койками,
одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками!
Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы  оза-
рены отблеском сказочно далекой родины и дома, вы,  чуланы,  пропитанные
испарениями спящих и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и  табач-
ным дымом!
   Катчинский живописует их, не жалея красок и с большим воодушевлением.
Чего бы мы не отдали за то, чтобы  вернуться  туда!  Ведь  о  чем-нибудь
большем мы даже и думать не смеем...
   А занятия по стрелковому оружию в ранние утренние часы: "Из чего сос-
тоит винтовка образца девяносто восьмого года?" А занятия по  гимнастике
после обеда: "Кто играет на рояле, - шаг вперед. Правое плечо  вперед  -
шагом марш. Доложите на кухне, что вы прибыли чистить картошку".
   Мы упиваемся воспоминаниями. Вдруг Кропп смеется и говорит:
   - В Лейне пересадка.
   Это была любимая игра нашего капрала. Лейне - узловая станция.  Чтобы
наши отпускники не плутали на ее путях, Химмельштос обучал нас в  казар-
ме, как делать пересадку. Мы должны были усвоить, что, если хочешь пере-
сесть в Лейне с дальнего поезда на местный, надо пройти  через  туннель.
Каждый из нас становился слева от своей койки, которая  изображала  этот
туннель. Затем подавалась команда: "В Лейне пересадка!" - и все с  быст-
ротой молнии пролезали под койками на другую сторону. Мы  упражнялись  в
этом часами...
   Тем временем немецкий аэроплан успели сбить. Он падает,  как  комета,
волоча за собой хвост из дыма. Кропп проиграл на этом бутылку пива  и  с
неохотой отсчитывает деньги.
   - А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромным  че-
ловеком, - сказал я, после того как Альберт справился со своим разочаро-
ванием, - но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился в живо-
дера. Как это получается?
   Этот вопрос растормошил Кроппа:
   - Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Как  по-
лучат нашивки или саблю, так сразу  становятся  совсем  другими  людьми,
словно бетону нажрались.
   - Все дело в мундире, - высказываю я предположение.
   - Да, в общем примерно так, - говорит Кат, готовясь произнести  целую
речь, - но причину надо искать не в этом. Видишь ли,  если  ты  приучишь
собаку есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж  таки
схватит мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку  ку-
сочек власти, с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это  получа-
ется само собой, потому что человек как таковой - перво-наперво скотина,
и разве только сверху у него бывает слой  порядочности,  все  равно  что
горбушка хлеба, на которую намазали сала. Вся военная  служба  в  том  и
состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо  только  то,  что  у
каждого ее слишком много; унтер-офицер может гонять рядового,  лейтенант
- унтер-офицера, капитан - лейтенанта, да так, что человек с  ума  сойти
может. И так как каждый из них знает, что это его право, то у него и по-
являются такие вот привычки. Возьми самый простой пример: вот идем мы  с
учений и устали как собаки. А тут команда: "Запевай!" Конечно,  поем  мы
так, что слушать тошно: каждый рад, что хоть винтовку-то еще тащить  мо-
жет. И вот уже роту повернули кругом и в наказание заставили  заниматься
еще часок. На обратном пути опять команда: "Запевай!" - и на этот раз мы
поем по-настоящему. Какой во всем этом смысл? Да  просто  командир  роты
поставил на своем, ведь у него есть власть. Никто ему ничего на  это  не
скажет, наоборот, все считают его настоящим офицером. А ведь это еще ме-
лочь, они еще и не такое выдумывают, чтобы покуражиться над  нашим  бра-
том. И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пусть даже
в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, не рискуя,
что ему набьют морду? Такое можно себе позволить только в армии! А  это,
знаете ли, хоть кому голову вскружит! И чем более мелкой сошкой  человек
был в штатской жизни, тем больше он задается здесь.
   - Ну да, как  говорится,  дисциплинка  нужна,  -  небрежно  вставляет
Кропп.
   - К чему придраться, они всегда найдут, - ворчит Кат. - Ну что ж, мо-
жет, так оно и надо. Но только нельзя же издеваться над  людьми.  А  вот
попробуй объяснить все это какому-нибудь слесарю, батраку или вообще ра-
бочему человеку, попробуй растолковать это простому пехотинцу, - а  ведь
их здесь больше всего, - он видит только, что с него дерут три шкуры,  а
потом отправят на фронт, и он прекрасно понимает, что  нужно  и  что  не
нужно. Если простой солдат здесь на передовых держится так  стойко,  так
это, доложу я вам, просто удивительно! То есть просто удивительно!
   Все соглашаются, так как каждый из нас знает,  что  муштра  кончается
только в окопах, но уже в нескольких километрах от передовой она начина-
ется снова, причем начинается с самых нелепых вещей - с козыряния и  ша-
гистики. Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь занять,  это  же-
лезный закон.
   Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так  взволно-
ван, что даже заикается. Сияя от радости, он произносит, четко выговари-
вая каждый слог:
   - Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт.
   К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время наше-
го пребывания в барачном лагере Химмельштос "воспитывал" его на свой ма-
нер. Тьяден мочится под себя, этот грех случается с ним ночью,  во  сне.
Химмельштос безапелляционно заявил, что это просто лень, и  нашел  прек-
расное, вполне достойное  своего  изобретателя  средство,  как  исцелить
Тьядена.
   Химмельштос отыскал в соседнем бараке  другого  солдата,  страдавшего
тем же недугом, по фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В бара-
ках стояли обычные армейские койки, двухъярусные, с проволочной  сеткой.
Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так, что одному из них дос-
талось верхнее место, другому - нижнее. Понятно, что лежащему внизу при-
ходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были меняться мес-
тами: лежавший внизу перебирался наверх,  и  таким  образом  совершалось
возмездие. Химмельштос называл это самовоспитанием.
   Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ниче-
го не вышло, так как предпосылка оказалась все же неправильной: в  обоих
случаях дело объяснялось вовсе не ленью. Для того чтобы понять это, дос-
таточно было посмотреть на их землистого цвета кожу. Дело кончилось тем,
что каждую ночь кто-нибудь из них спал на полу. При этом  он  мог  легко
простудиться...
   Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовно по-
тирает