Вечером нас несут в "разделочную". Мне становится страшно, и я быстро
соображаю, что мне делать, - ведь всем известно, что в полевых лазаретах
врачи не задумываясь ампутируют руки и ноги. Сейчас, когда лазареты  так
забиты, это проще, чем кропотливо  сшивать  человека  из  кусочков.  Мне
вспоминается Кеммерих. Ни за что не дам себя хлороформировать, даже если
мне придется проломить кому-нибудь голову.
   Пока что все идет хорошо. Врач ковыряется в ране, так что  у  меня  в
глазах темнеет.
   - Нечего притворяться, - бранится он, продолжая кромсать меня.
   Инструменты сверкают в ярком свете, как зубы кровожадного зверя. Боль
невыносимая. Два санитара крепко держат меня за руки: одну  мне  удается
высвободить, и я уже собираюсь съездить врачу по очкам,  но  он  вовремя
замечает это и отскакивает.
   - Дайте этому типу наркоз! - в бешенстве кричит он.
   Я сразу же становлюсь смирным.
   - Извините, господин доктор, я буду вести себя  тихо,  но  только  не
усыпляйте меня.
   - То-то же, - скрипит он и снова берется за свои инструменты.
   Это блондинчик со шрамами от дуэлей и с противными золотыми очками на
носу. Лет ему от силы тридцать. Я вижу, что теперь он нарочно мучает ме-
ня, - он так и роется в моей ране, время от времени искоса поглядывая на
меня из-под своих очков. Я вцепился в поручни, - пусть я  лучше  сдохну,
но он не услышит от меня ни звука.
   Врач выуживает осколок и показывает его мне. Как  видно,  он  доволен
моим поведением: он тщательно накладывает мне лубок и говорит:
   - Завтра на поезд, и домой! Затем мне делают гипсовую  повязку.  Уви-
девшись в палате с Кроппом, я рассказываю ему, что санитарный поезд при-
дет, по всей вероятности, уже завтра.
   - Нам надо потолковать  с  фельдшером,  чтобы  нас  оставили  вместе,
Альберт.
   Мне удается вручить фельдшеру две сигары с наклейками из моего запаса
и ввернуть при этом несколько слов. Он обнюхивает сигары и спрашивает:
   - У тебя что, еще есть?
   - Добрая пригоршня, - говорю я. - И у моего товарища, -  я  показываю
на Кроппа, - тоже найдется. Завтра мы вместе с  удовольствием  передадим
их вам из окна санитарного поезда.
   Он, конечно, сразу же смекает, в чем дело: понюхав еще раз, он  гово-
рит:
   - Ладно.
   Ночью мы ни на минуту не можем уснуть. В нашей  палате  умирает  семь
человек. Один из них целый час распевает высоким сдавленным тенором  хо-
ралы, затем пение переходит в предсмертный хрип. Другой слезает с крова-
ти и успевает доползти до подоконника. Он лежит под окном,  словно  соб-
равшись в последний раз выглянуть на улицу.
   Наши носилки стоят на вокзале. Мы ждем поезда. Идет дождь, а на  вок-
зале нет крыши. Одеяла тоненькие. Мы ждем уже два часа.
   Фельдшер ухаживает за нами, как заботливая мамаша.  Хотя  я  чувствую
себя очень плохо, я не забываю о нашем плане. Будто невзначай я  откиды-
ваю одеяло, чтобы фельдшер увидел пачки с сигарами, и даю ему одну в ви-
де задатка. За это он укрывает нас плащпалаткой.
   - Эх, Альберт, дружище, - вспоминаю я, - а  помнишь  нашу  кровать  с
балдахином и кошку?
   - И кресла, - добавляет он.
   Да, кресла из красного плюша. По вечерам мы восседали на них как  ко-
роли и уже собирались выдавать их напрокат. По сигарете за час. Мы  жили
бы себе забот не зная, да еще имели бы выгоду.
   - Альберт, - вспоминаю я, - а наши мешки со жратвой...
   Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы по-
езд отходил днем позже. Кат наверняка разыскал бы нас и  принес  бы  нам
нашу долю.
   Вот ведь невезение. В желудке у нас похлебка из муки - скудные  лаза-
ретные харчи, - а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы  уже  нас-
только ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.
   Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает  во-
да. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры  милосер-
дия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу.  Меня  приподнимают,  -
мне отведено место над ним.
   - Ну обождите же, - вдруг вырывается у меня.
   - В чем дело? - спрашивает сестра.
   Я еще раз бросаю взгляд на постель. Она застлана белоснежными  полот-
няными простынями, непостижимо чистыми, на них  даже  видны  складки  от
утюга. А я шесть недель не менял рубашки, она у меня черная от грязи.
   - Вы не можете влезть сами? - озабоченно спрашивает сестра.
   - Залезть-то я залезу, - говорю я, чувствуя, что  взопрел,  -  только
снимите сначала белье.
   - Зачем же? Мне кажется, что я грязен как свинья. Неужели меня  поло-
жат сюда?
   - Да ведь я... - Я не решаюсь закончить свою мысль.
   - Вы его немножко измажете? - спрашивает  она,  стараясь  приободрить
меня. - Это не беда, мы его потом постираем.
   - Нет, не в этом дело, - говорю я в волнении.
   Я совсем не готов к столь внезапному возвращению в лоно цивилизации.
   - Вы лежали в окопах, так неужели же мы для вас простыни не  постира-
ем? - продолжает она.
   Я смотрю на нее; она молода и выглядит такой  же  свежей,  хрустящей,
чистенько вымытой и приятной, как и все вокруг, трудно поверить, что это
предназначено не только для офицеров, от этого становится не по  себе  и
даже как-то страшновато.
   И все-таки эта женщина - сущий палач: она заставляет меня говорить.
   - Я только думал... - На этом я умолкаю: должна же она понять, что  я
имею в виду.
   - Что еще такое?
   - Да я насчет вшей, - выпаливаю я наконец.
   Она смеется:
   - Надо же и им когда-нибудь пожить в свое удовольствие.
   Ну что ж, теперь мне все равно. Я карабкаюсь на полку и  укрываюсь  с
головой.
   Чьи-то пальцы шарят по одеялу. Это фельдшер. Получив сигары, он  ухо-
дит.
   Через час мы замечаем, что мы уже едем.
   Ночью я просыпаюсь. Кропп тоже  ворочается.  Поезд  тихо  катится  по
рельсам. Все это еще как-то непонятно: постель, поезд, домой. Я шепчу:
   - Альберт!
   - Что?
   - Ты не знаешь, где тут уборная?
   - По-моему, вон за той дверью направо.
   - Сейчас посмотрим.
   В вагоне темно, я нащупываю край полки  и  собираюсь  осторожно  сос-
кользнуть вниз. Но моя нога не находит точки опоры, я начинаю сползать с
полки, - на раненую ногу не обопрешься, и я с треском лечу на пол.
   - Черт побери! - говорю я.
   - Ты ушибся? - спрашивает Кропп.
   - А ты что, не слыхал, что ли? - огрызаюсь я. - Так  треснулся  голо-
вой, что...
   Тут в конце вагона открывается дверь. Сестра подходит с фонарем в ру-
ках и видит меня.
   - Он упал с полки... Она щупает мне пульс и  притрагивается  к  моему
лбу.
   - Но температуры у вас нет.
   - Нет, - соглашаюсь я.
   - Наверно что-нибудь пригрезилось? - спрашивает она.
   - Да, наверно, - уклончиво отвечаю я.
   И снова начинаются расспросы. Она глядит на меня своими ясными глаза-
ми, такая чистенькая и удивительная, - нет, я никак не могу сказать  ей,
что мне нужно.
   Меня снова поднимают наверх. Ничего себе, уладилось! Ведь  когда  она
уйдет, мне снова придется спускаться вниз! Если бы она была  старуха,  я
бы еще, пожалуй, сказал ей, в чем дело, но она ведь такая молоденькая, -
ей никак не больше двадцати пяти. Ничего не поделаешь, ей я  этого  ска-
зать не могу.
   Тогда на помощь мне приходит Альберт, - ему стесняться  нечего,  ведь
речь-то идет не о нем. Он подзывает сестру к себе:
   - Сестра, ему надо...
   Но и Альберт тоже не знает, как ему выразиться, чтобы это  прозвучало
вполне благопристойно. На фронте, в разговоре между собой, нам  было  бы
достаточно одного слова, но здесь, в присутствии такой  вот  дамы...  Но
тут он вдруг вспоминает школьные годы и бойко заканчивает:
   - Ему бы надо выйти, сестра.
   - Ах, вот оно что, - говорит сестра. - Так для этого ему вовсе не на-
до слезать с постели, тем более что он в гипсе. Что же именно вам нужно?
- обращается она ко мне.
   Я до смерти перепуган этим новым оборотом дела, так как  не  имею  ни
малейшего представления, какая терминология принята для обозначения этих
вещей.
   Сестра приходит мне на помощь:
   - По-малекькому или по-большому?
   Вот срамота! Я чувствую, что весь взмок, и смущенно говорю:
   - Только по-маленькому.
   Ну что ж, дело все-таки кончилось не так уж плохо.
   Мне дают "утку". Через несколько часов моему примеру следует еще нес-
колько человек, а к утру мы уже привыкли и не стесняясь просим  то,  что
нам нужно.
   Поезд идет медленно. Иногда он останавливается, чтобы выгрузить умер-
ших. Останавливается он довольно часто.
   Альберт температурит. Я чувствую себя сносно, нога у меня  болит,  но
гораздо хуже то, что под гипсом, очевидно, сидят вши. Нога ужасно зудит,
а почесаться нельзя.
   Дни у нас проходят в дремоте. За окном бесшумно проплывают  виды.  На
третью ночь мы прибываем в Хербесталь. Я узнаю от сестры, что на следую-
щей остановке Альберта высадят, - у него ведь температура.
   - А где мы остановимся? - спрашиваю я.
   - В Кельне.
   - Альберт, мы останемся вместе, - говорю я, - вот увидишь.
   Когда сестра делает следующий обход, я сдерживаю  дыхание  и  загоняю
воздух вовнутрь. Лицо у меня наливается кровью и багровеет. Сестра оста-
навливается:
   - У вас боли?
   - Да, - со стоном говорю я. - Как-то вдруг начались.
   Она дает мне градусник и идет дальше. Теперь я знаю, что мне  делать,
- ведь я не зря учился у Ката. Эти солдатские градусники  не  рассчитаны
на многоопытных вояк. Стоит только загнать ртуть наверх, как она застря-
нет в своей узкой трубочке и больше уже не опустится.
   Я сую градусник под мышку наискось, ртутью вверх, и долго  пощелкиваю
по нему указательным пальцем. Затем встряхиваю и переворачиваю его.  По-
лучается 37,9. Но этого мало. Осторожно подержав его над  горящей  спич-
кой, я догоняю температуру до 38,7.
   Когда сестра возвращается, я надуваюсь как индюк, стараюсь дышать от-
рывисто, гляжу на нее осоловелыми глазами, беспокойно ворочаюсь и говорю
вполголоса:
   - Ой, мочи нет терпеть! Она записывает мою  фамилию  на  листочек.  Я
твердо знаю, что мою гипсовую повязку без крайней необходимости  трогать
не будут.
   Меня высаживают с поезда вместе с Альбертом.
   Мы лежим в лазарете при католическом монастыре, в одной  палате.  Нам
очень повезло: католические больницы славятся  своим  хорошим  уходом  и
вкусной едой. Лазарет весь заполнен ранеными из нашего поезда; среди них
многие в тяжелом состоянии. Сегодня нас  еще  не  осматривают,  так  как
здесь слишком мало врачей. По коридору то и дело провозят низенькие  те-
лежки на резиновом ходу, и каждый раз кто-нибудь лежит на них,  вытянув-
шись во весь рост. Чертовски неудобная поза, - так только спать хорошо.
   Ночь проходит очень беспокойно. Никто не может уснуть. Под  утро  нам
удается ненадолго задремать. Я просыпаюсь от света. Дверь открыта, и  из
коридора слышатся голоса. Мои соседи по палате тоже просыпаются. Один из
них, - он лежит уже несколько дней, - объясняет нам, в чем дело:
   - Здесь наверху сестры каждое утро читают молитвы. У них это  называ-
ется заутреней. Чтобы не лишать нас удовольствия послушать, они открыва-
ют дверь в палату.
   Конечно, это очень заботливо с их стороны, но у нас болят все кости и
трещит голова.
   - Что за безобразие! - говорю я. - Я только успел уснуть.
   - Здесь наверху лежат с легкими ранениями, вот они и  решили,  что  с
нами это можно делать, - отвечает мой сосед.
   Альберт стонет. Меня разбирает злость, и я кричу:
   - Эй вы там, замолчите! Через минуту в палате  появляется  сестра.  В
своем черно-белом монашеском одеянии она  напоминает  хорошенькую  куклу
для кофейника.
   - Закройте же дверь, сестра, - говорит кто-то.
   - Дверь открыта потому, что в коридоре  читают  молитву,  -  отвечает
она.
   - А мы еще не выспались.
   - Лучше молиться, чем спать. - Она стоит и улыбается  невинной  улыб-
кой. - А кроме того, сейчас уже семь часов.
   Альберт опять застонал.
   - Закройте дверь! - рявкаю я.
   Сестра опешила, - как видно, у нее не укладывается в голове, как мож-
но так кричать.
   - Мы ведь молимся и за вас тоже.
   - Все равно, закройте дверь! Она исчезает, оставив дверь  незакрытой.
В коридоре снова раздается монотонное бормотание. Это меня  бесит,  и  я
говорю:
   - Считаю до трех. Если за это время они не прекратят, я в них чем-ни-
будь запущу.
   - И я тоже, - заявляет один из раненых.
   Я считаю до пяти. Затем беру пустую бутылку, прицеливаюсь и бросаю ее
через дверь в коридор. Бутылка разлетается на мелкие осколки. Голоса мо-
лящихся умолкают. В палате появляется стайка сестер. Они ругаются, но  в
очень выдержанных выражениях.
   - Закройте дверь! - кричим мы.
   Они удаляются. Та, маленькая, что давеча заходила к нам, уходит  пос-
ледней.
   - Безбожники, - лепечет она, но все же закрывает дверь.
   Мы одержали победу.
   В полдень приходит начальник лазарета и дает нам взбучку. Он стращает
нас крепостью и даже чем-то еще похуже. Но все эти военные врачи,  точно
так же как и интенданты, все-таки не более чем чиновники, хоть они и но-
сят длинную шпагу и эполеты, а поэтому даже новобранцы не  принимают  их
всерьез. Пусть себе говорит. Ничего он с нами не сделает.
   - Кто бросил бутылку? - спрашивает он.
   Я еще не успел сообразить,  стоит  ли  мне  признаваться,  как  вдруг
кто-то говорит:
   - Я! На одной из коек приподнимается человек с густой, спутанной  бо-
родой. Всем не терпится узнать, зачем он назвал себя.
   - Вы?
   - Так точно. Я разволновался из-за того, что нас без толку разбудили,
и потерял контроль над собой, так что уже не соображал, что я  делаю.  -
Он говорит как по писаному.
   - Ваша фамилия?
   - Иозеф Хамахер, призван из резерва.
   Инспектор уходит.
   Всех нас разбирает любопытство.
   - Зачем же ты назвал свою фамилию? Ведь это вовсе не ты сделал!
   Он ухмыляется:
   - Ну и что же, что не я? У меня есть "отпущение грехов".
   Теперь каждому понятно, в чем тут дело. Тот, у кого  есть  "отпущение
грехов", может делать все, что ему заблагорассудится.
   - Так вот, - рассказывает он, - я был ранен в голову, и  после  этого
мне выдали свидетельство о том, что временами я бываю невменяемым. С тех
пор мне все нипочем. Меня нельзя раздражать. Так что со мной  ничего  не
сделают. Этот дяденька с первого этажа будет здорово разозлен. А  назвал
я себя потому, что мне понравилось, как бросали бутылку. Если завтра они
снова откроют дверь, мы швырнем еще одну.
   Мы шумно радуемся. Пока среди нас находится Иозеф Хамахер,  мы  можем
делать самые рискованные вещи.
   Затем за нами приезжают бесшумные коляски.
   Бинты присохли. Мы мычим, как быки.
   В нашей палате лежит восемь человек. Самое тяжелое ранение у  Петера,
черномазого курчавого паренька, - у него сложная сквозная рана в легких.
У его соседа Франца Вехтера раздроблено предплечье, и поначалу нам - ка-
жется, что его дела не так уж плохи. Но на третью ночь он окликает нас и
просит позвонить, - ему кажется, что кровь прошла через бинты.
   Я с силой нажимаю на кнопку. Ночная сиделка не приходит.  Вечером  мы
заставили ее побегать, - всем нам сделали перевязку, а после этого  раны
всегда болят. Один просил положить ему ногу так, другой - этак, третьему
хотелось пить, четвертому надо было взбить подушку, - под конец  толстая
старуха начала злобно ворчать, а уходя хлопнула дверью. Сейчас  она  на-
верно думает, что все начинается сначала, и поэтому не хочет идти.
   Мы ждем. Затем Франц говорит:
   - Позвони еще! Я звоню. Сиделка все не появляется. Ночью на весь  наш
флигель остается только одна сестра, может быть, сейчас ее как раз  поз-
вали в другие палаты.
   - Франц, ты уверен, что у тебя кровотечение? - спрашиваю я.  -  А  то
нас опять распекать будут.
   - Бинты промокли. Не может ли кто-нибудь зажечь свет?
   Но со светом тоже ничего не получается: выключатель у двери, а встать
никто не может. Я давлю на кнопку звонка, пока не затекает  палец.  Быть
может, сестра задремала? Ведь у них так много работы, у них уже днем та-
кой переутомленный вид. К тому же, они то и дело молятся.
   - Не швырнуть ли нам бутылку? - спрашивает  Иозеф  Хамахер,  человек,
которому все дозволено.
   - Раз она не слышит звонка, так этого уж и подавно не услышит.
   Наконец дверь отворяется. На  пороге  появляется  заспанная  старуха.
Увидев, что стряслось с Францем, она начинает суетиться и восклицает:
   - Почему же никто не дал об этом знать?
   - Мы же звонили. А ходить никто из нас не может.
   У него было сильное кровотечение, и ему снова делают перевязку. Утром
мы видим его лицо: оно пожелтело и заострилось, а ведь еще вчера вечером
он выглядел почти совсем здоровым. Теперь сестра  стала  наведываться  к
нам чаще.
   Иногда за нами ухаживают сестры из Красного Креста.  Они  добрые,  но
порой им не хватает сноровки. Перекладывая нас с носилок на постель, они
нередко причиняют нам боль, а потом так пугаются, что от этого нам  ста-
новится еще хуже.
   Монашенкам мы доверяем больше. Они умеют ловко подхватывать раненого,
но нам хотелось бы, чтобы они были чуточку повеселее. Впрочем, у некото-
рых из них есть чувство юмора, и эти, право же, молодцы. Кто из  нас  не
оказал бы, например, любой услуги сестре Либертине? Стоит  нам  хотя  бы
издали увидеть эту удивительную женщину, как во всем  флигеле  сразу  же
повышается настроение. И таких здесь немало. За них мы готовы в огонь  и
воду. Нет, жаловаться не приходится, - монашенки обращаются с нами  пря-
мо-таки как со штатскими. А когда вспомнишь, что делается в  гарнизонных
лазаретах, так просто страшно становится.
   Франц Вехтер так и не пошел  на  поправку.  Однажды  его  забирают  и
больше не приносят. Иозеф Хамахер поясняет:
   - Теперь мы его не увидим. Они снесли его в мертвецкую.
   - Что это за мертвецкая? - спрашивает Кропп.
   - Ну, палата смертников.
   - Да что это такое?
   - Это такая комнатка в конце флигеля. Туда помещают тех, кто собирал-
ся протянуть ноги. Там стоят две койки. Ее все так и  называют  мертвец-
кой.
   - Но зачем же они это делают?
   - А им так меньше возни. Потом это удобнее, -  комнатка-то  находится
как раз у лифта, по которому подымаются в морг. А может быть, это  дела-
ется для того, чтобы никто не умирал в палатах, на глазах у других. Да и
присматривать за ним легче, когда он лежит один.
   - А ему самому-то каково?
   Иозеф пожимает плечами:
   - Так ведь кто туда попал, обычно уже не очень-то соображает,  что  с
ним делают.
   - И что же, здесь все это знают?
   - Кто здесь уже давно, те, конечно, знают.
   После обеда на койку Франца Вехтера  кладут  новенького.  Через  нес-
колько дней его тоже уносят. Иозеф делает выразительный жест  рукой.  Он
не последний, - на наших глазах приходят и уходят еще многие.
   Иногда у постелей сидят родственники; они плачут или  тихо,  смущенно
разговаривают. Одна старушка не хочет уходить, однако нельзя же ей оста-
ваться здесь на ночь. На следующее утро она приходит очень рано,  но  ей
следовало бы прийти еще раньше, - подойдя к койке, она видит, что на ней
уже лежит другой. Ее приглашают пройти в морг. Она принесла с собой  яб-
локи и теперь отдает их нам.
   Маленький Петер тоже чувствует себя хуже.  Его  температурная  кривая
угрожающе лезет вверх, и в один прекрасный день у его койки останавлива-
ется низенькая коляска.
   - Куда? - спрашивает он.
   - В перевязочную.
   Его поднимают на коляску. Но сестра  делает  промах:  она  снимает  с
крючка его солдатскую куртку и кладет ее рядом с ним, чтобы не  заходить
за ней еще раз. Петер тотчас же догадывается, в  чем  дело,  и  пытается
скатиться с коляски:
   - Я остаюсь здесь! Они не дают ему приподняться. Он  негромко  кричит
своими продырявленными легкими:
   - Не хочу в мертвецкую!
   - Да мы везем тебя в перевязочную.
   - А на что вам тогда моя куртка? Он уже не в силах говорить. Он  шеп-
чет хриплым, взволнованным шепотом:
   - Оставьте меня здесь! Они ничего не отвечают и вывозят его из  пала-
ты. В дверях он пытается подняться.