нула воздух и отчаянно спросила:
     - Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой? У него
совсем перехватило горло.  А она,  мягко и жарко сверкая взглядом
ему в лицо, спросила еще:
     - Не просто до утра,  а надолго?  Чтобы и я,  и она? Нет, не
так, простите, - всполошенно прервала она себя и поправилась: - И
она, и я?
     - А вы бы хотели?  - только и смог спросить он,  но она,  не
давая ему ни секунды передышки,  сказала просто и просяще, словно
это разумелось само собой:
     - Господи,  да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То  была  не  игра  -  волшебство.  Юная  фея  нашла  тон с таким
пронзительным чутьем,  что в ответ нельзя было ни отшутиться,  ни
сфальшивить.  И  Симагин,  раздираемый  сладкой болью соединения,
сказал,  как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными
собеседниками,  но  почти  никогда  -  с  теми,  с  кем пылесосят
квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
     - Я был бы очень горд, Таня... очень... счастлив. И очень бы
всех  любил.  И...  очень  много мог бы,  гораздо больше... - он с
силой провел ладонью по щеке,  и вдруг  улыбнулся  беспомощно:  -
Значит,  хотел  бы?..  Но  только если бы нам всем не приходилось
друг другу врать. А это, наверное, невозможно...
     Она смотрела на него с восхищением и печалью.
     - А жена вас часто не понимает?
     - Случается... Наверное, как и я ее.
     - Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
     - Я никогда на нее не сержусь.  Не умею. Только очень страшно
и все валится из рук.
     Она пошла в его руки.
     Сквозь неощутимое платье,  лишь усиливающее близость наготы,
замерцало в  его  ладони  ее  тепло.  Перед  глазами  покачивался
огромный бант.  Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку,  а
другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая - она поняла,
она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце,
изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина  преданно  вошла
прохладная  выпуклость,  увенчанная  твердой,  набухшей  короной.
Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что
хотела    -    настолько   оглушающим   оказалось   это   простое
прикосновение.
     - Вы не осуждаете меня?
     - Я преклоняюсь перед вами.
     - Я очень долго не решалась прийти.  Но не смогла не прийти.
Потому что любить надо только того,  кого любишь,  правда? Что бы
там ни было. Иначе жить незачем.
     - Моя жена часто повторяет одну фразу:  люблю - это  значит,
помогаю, пока не сдохну.
     - Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
     Он хотел спросить: "Откуда вы знаете, Таня?", но спросил:
     - Мне можно поцеловать вас?
     Она засмеялась тихо,  как мама подле засыпающего ребенка,  и
плотнее вжалась грудью в его ладонь.
     - Вам все можно.
     - Все?
     - Таким,  как вы,  должно быть можно все.  И я жизнь положу,
чтобы этому помогать.  Чем больше вы  сможете,  тем  лучше  будет
людям. Всем-всем.
     Ослепительной алой  молнией  касание  губ  распороло  тьму в
закрытых  глазах.  Мир  закружился,  закачался,  как   сверкающий
колокол.  Симагин  стал  снимать  с  Аси  платье,  и  без  памяти
влюбленная девочка,  почти не  защищаясь,  лепетала:  "Нет,  нет,
подождите чуточку...",  а он уговаривал шепотом,  властно и нежно
умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася
упала  на  колени,  помогая раздеться уже ему,  прижимаясь лицом,
страстно   ловя   открытыми   губами,   а   потом,   прошелестев,
развернулись,  как  почки  весной,  свежие простыни,  и Ася стала
маленькой,  вся поместившись в его руках,  ее можно было  лепить,
как глину,  как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый
цветок расцвел от тепла,  раскрылся,  и Симагин вольно упал в его
трепетную  горячую  глубину,  с  гортанным всхлипом Ася выгнулась
дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки
рук  и  ног  - терпкая судорога била его и ее друг о друга долго,
долго,  и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным,
грянул    тянущий    взрыв,   огненная   вспышка   извергающегося
протуберанца;  они  еще  обнимали  друг  друга,  но  чувствовали:
удаляется... отламывается... гаснет.
     - ...Какая  ты  актриса,  -  сказал  Симагин.  Ася  тихонько
засмеялась и ответила:
     - Лиса Патрикеевна. По должности положено.
     - Ничего  себе  по  должности,  -  он  озадаченно   покрутил
головой. -  Хорошенькие же у вас там должности...  Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
     - Ты сам, между прочим... Казанова. Такое мне нашептывал!
     - Правда?  - глупо гордясь,  спросил Симагин. Она встряхнула
головой и задорно продекламировала:
     - С неба сыплется снежок! Жить на свете - хорошо!
     - Неужели помнишь?
     - Самый светлый день, - сказала она его словом, и повторила,
чтобы он вспомнил наверняка:  - Мне было так светло. Он вспомнил.
Она поняла это по свету в его глазах.
     - Расскажи мне мой стих, - попросил он.
     - Думаешь - забыла?  - она уселась,  обняв колени руками,  и
старательно, как первоклашка, стала читать:

                      - С неба сыплется снежок,
                      Жить на свете - хорошо.
                      Я слепил себе снежок,
                      А потом слепил ышшо.

     - Здорово! восхитился Симагин. - Даже про "ышшо" запомнила!
     - Не мешай.

                     Я снежком в тебя попал,
                     А другой тебе отдал.
                     Ты промазала в меня
                     И сказала: жизнь - фигня.

                     Я еще снежок скатал
                     И  опять  тебе  отдал.
                     Ты  отнекиваться стала,
                     Это что-то означало.

                     Я нагнулся мало-мало,
                     Как бы что-нибудь нашел.
                     Ты стрельнула и попала,
                     И победно закричала,
                     Заплясала, и сказала...

     Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и
закончила:
     - Жить на свете - хорошо.
     Симагин слушал,  улыбаясь  до  ушей.  Потом  перевел  дух  -
оказалось,  он не дышал,  пока она читала - и благодарно прижался
щекой к ее упругому бедру.
     - Ты мог бы стать большим поэтом, - сказала она лукаво.
     - Будешь издеваться - побью.
     - Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет
- это ни с чем не сравнимо. Он легонько шлепнул ее.
     - Давай  отложим,  -  сказала  она  мягко.  - Я же никуда не
денусь. А сейчас спи, любимый.
     Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.
     Самый светлый день...  Симагин был истерзан стыдом,  уже две
недели  не  встречался  с  Асей,  даже  не  звонил  - и вдруг она
позвонила ему  на  работу сама,  как ни в чем не бывало.  Куда ты
пропал,  солнышко?  Я соскучилась ужасно.  Знаешь,  мама сейчас в
творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном
едем  к  ней  на  субботу.  Присоединяйся,   сейчас   красоти-ща.
Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!
     Мир был скован бесснежным  морозом,  беззвучным  и  голубым.
Покрытый изморозью,  твердый,  как дерево, песок глухо отстукивал
под  ногами.  Нескончаемый  напевный  шелест  стоял  над   морем,
затянутым  стеклянной  чешуей  трущихся  друг  о  друга  льдинок,
рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них  и  скользко
сверкал.
     День угасал,  когда  Ася  и Симагин свернули в лес.  Снежная
крупа тонким слоем припорошила песок и хвою на  открытых  местах;
под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый
отсвет неудержимо таял,  воздух заполняли прозрачная синяя мгла и
тихая печаль не то умирания,  не то освобождения. Здесь, вдали от
плоского шелестящего  простора  было  потусторонне  тихо,  и  Асе
взгрустнулось;  Симагин,  чувствуя  себя виноватым за все,  начал
придуриваться,  как умел,  смешить,  пытался залезть  на  дерево,
затеял игру в снежки... а стих сложился сам собой после того, как
Ася влепила ему нашпигованным песчинками и  хвоинками  снежком  в
аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.
     Возвращались, почти    не    разговаривая,    и   были   так
всеобъемлюще,  так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер
Симагин смог взять ее.
     Вспоминая и улыбаясь, он заснул.
     Она некоторое   время   сидела,   не   двигаясь,  и  коротко
взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими  лопатками  и
позвонками.  Смотреть было нельзя - он хоть и отвернулся, но спал
невыносимо чутко.  А ей нравилось смотреть.  Очень осторожно  она
легла и укрылась.  Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не
может,  одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось
еще   прильнуть,  почувствовать  кожу  кожей.  Он  спал.  Как  он
выматывается.  Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной.
Не  просто человеком,  который заботливо маячит рядом, - желанной.
Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.
     Она уснула,  и ей снилась радуга.  Ася  скользила  между  ее
неощутимыми,  туманными слоями,  сама бесплотная и невесомая, как
воздух,  и ей казалось,  что в детстве она уже бывала  здесь,  да
позабыла  дорогу  - а теперь нашла и останется уже навсегда среди
праздничного великолепия и тишины, тишины...
     Отчаянно зевая, Симагин ворвался в лабораторию.
     - Аристарх  Львович, -  позвал он,  - я бы хотел поговорить с
вами перед запуском. У вас найдется время сейчас?
     Математик группы сумрачно поднялся из-за своего стола.
     - Объявляется отпуск на четверть часа!  -  громко  возвестил
Симагин. - Покидать помещение разрешается!
     - Есть!   -  бодро  воскликнул  Вадик  Кашинский.  И  лукаво
осведомился: - А отпускные где можно получить?
     Смеясь, Симагин шикнул на него,  и Вадик пулей  выскочил  из
лаборатории.
     Карамышев с  отрешенным видом озирал бездействующие приборы;
мощные очки  его  посверкивали  холодно.  Он  был  очень  дельный
математик, Карамышев. Только нелюдимый. Отгороженный. Ему уже шло
к сорока.
     - Помните?  -  спросил  Симагин,  показывая  ему   вчерашнюю
страницу блокнота. Математик всмотрелся.
     - Разумеется,  - ответил он сдержанно,  - странно было бы не
помнить.  Наши  неудачи  мне  памятны.  Это   прогиб   в   начале
онкорегистра, не так ли?
     - Так, - подтвердил Симагин. - Только никакой это не прогиб.
     - Простите?  -  бровь  математика удивленно высунулась из-за
тяжелой оправы.
     - Знаете,  это,  наверное,  что? 3десь  в  момент   контакта
резонабельных спектров   и   возникает   резонанс.  Тут  вымахнет
здоровенный  пичище.  Никакой  это  не  прогиб,  а  пик,   только
потенциальный.  Пока  спектр  не  в  резонансе,  фиксируется лишь
момент  ожидания.  Естественно,  стандартный  матаппарат  его  не
описывает.
     - Одну минутку, - чуть нервно попросил Карамышев.
     - Участок  ожидания аппарат не способен охватить,  - пояснил
Симагин,   -   поскольку   этот   участок   не   несет    обычной
биоспектральной  информации.  Мы  долдоним:  резонанс,  резонанс.
Мечтаем о нем...  Вот тут он, тут! Ежику же понятно: резонирующий
спектр  должен отличаться от несрезонировавшего.  В первом случае
спектрограмма обязательно отразит всплеск,  вызванный резонансной
накачкой!
     - Остроумно,   -  отрывисто  сказал  Карамышев,  хмуря  свой
широкий, с залысинами, лоб.
     - Согласны?
     - Как рабочая гипотеза ваше...
     - Тогда погодите. Есть еще одно. Мы провели пять серий, так?
Пять онкорегистров по восемь полос в каждом - сорок полос. Из них
тридцать  семь  остались  без  изменений,  три  претерпели  некие
изменения, которые мы истолковали как частичную подсадку...
     - Андрей  Андреевич,  статистика  далеко  не   набрана,   и,
по-моему,  выводить закономерности пока преждевременно.  Нужна по
крайней мере сотня серий, прежде чем элемент случайности...
     - Да нет же,  Аристарх Львович,  при чем тут сотня!  Тот  же
резонанс!  Что мы делаем? Берем один спектр и сажаем на другой. А
он летит себе мимо,  не зацепляется.  Потому  что  зацепиться  он
может,  только  если участки ожидания обоих спектров срезонируют.
Мы,  как ослы, разорвали подсадку и резонанс, а это одно явление,
внерезонансной  подсадки нет и быть не может,  только резонансная
накачка и обеспечит энергетический  приоритет  внешнего  спектра.
Вот здесь,  - Симагин ткнул в сопряжение пиков,  - резонанс, а уж
дальше по всей полосе - подсадка.  Подсадить можно что угодно, но
в запальных-то уж точках будьте любезны удовлетворить требованиям
объекта!  Постулирую: по чистой случайности, вероятность которой,
очевидно,  не  слишком велика,  в первой и четвертой сериях так и
случилось.
     Карамышев медленно кивал,  сосредоточенно  глядя  куда-то  в
сторону.
     - Понимаю,  - проговорил он после паузы. - Но, простите, это
не  частное  уточнение,  а   фундаментальная   поправка   теории,
качественный скачок. Вы говорили с Эммануилом Борисовичем?
     - Не успел еще. Только что придумал, пока ехал. У Карамышева
дрогнули уголки тонких губ.
     - Как вам это пришло в голову?
     Симагин смущенно улыбнулся и пожал плечами.  Откуда он знал,
как. Потел в автобусе, думал обо всем сразу; если сильно пихали -
отпихивался...
     - Следовательно,  - уточнил Карамышев,  - подсадки  надлежит
конструировать с учетом этих вот участков каждого объекта?
     - Именно!  У них своя структура, и мы ее не поймем, пока все
эти точки до единой  не  выявим.  Главное  сейчас  -  разработать
методику обнаружения в спектрограмме этих... потенциальных пиков,
запальных точек, участков ожидания - назовите как хотите.
     - Симагинских точек, - серьезно предложил Карамышев. Симагин
замахал на него руками.
     - Ну уж! Симагинских дочек...
     Они дружелюбно посмеялись.  Обычно между ними стоял холодок,
но сегодня они говорили, как соратники, и было вдвойне приятно. И
даже   Володя  улыбался  из  папиросного  дыма,  из-за  частокола
мутно-желтых ногтей.  Он все слышал,  и в глазах его,  под  вечно
насупленными,  лохматыми,  смолоду седыми бровями,  вновь плясало
пламя. Он бы кожу дал с себя нарезать ремешками, чтобы скорее был
получен  результат,  -  но  умел  лишь  контролировать  частотные
характеристики  блинкетов,  а  в прорыв,  в бой за жизнь его сына
первыми опять шли другие. Посторонние теоретики.
     В этот   вечер   Симагин  остался  в  лаборатории  вдвоем  с
Карамышевым.
     Придя домой с проклятой кассетой в кармане, Вербицкий сказал
себе:  хватит,  и  взялся  за  дело  -  задернул шторы,  отключил
телефон,  тщательно сел за стол; от клавиатуры его воротило, и от
того,  что  получалось на бумаге,  воротило,  но надо,  надо было
сделать нечто вещественное,  наконец,  я тоже могу делать! Тоже!!
Он  работал  без перерыва до позднего утра,  и мог бы,  вероятно,
чувствовать удовлетворение:  полтора десятка истоптанных литерами
страниц  лежали на столе,  сложенные аккуратной стопкой;  но боже
мой,  как горько,  как мерзостно было смотреть на  это  смердящее
изобилие,  что  за  ремесленные поделки перепрыгивали на бумагу с
тупо пляшущих пальцев! Раздуваясь от важности - из грязи в князи,
от   своей   обретенной   незаслуженно,   как   бы   за   взятку,
увековеченности,   они   монументально   хохотали    над    всем
невысказанным,   застенчивым  настоящим.  Разучился,  гвоздило  в
висках,  разучился...  Он встал попить.  Конечно,  за взятку; что
такое  магистральная тема - это тема,  дающая взятки;  а уж в чем
эта тема заключается,  все равно.  Она может  воспевать  фанатизм
тридцатых, инфантилизм шестидесятых, может витийствовать о вечных
ценностях  и  возвращении  к  истокам,  но  если  она  становится
привилегированной,  ее  захлестывают   серость   и   ремесло.   В
привилегированный   слой  всегда  прорывается  серость,  алчущая,
напрягаясь  поменьше,  получать  побольше  единственно  благодаря
статусу.  В  баре  было много чего помимо минералки,  и Вербицкий
едва  подавлял  желание  намешать  чего-нибудь  оглушительного  -
может,  тогда отхлынет вязкая трясина немоты? Но это уж последнее
дело,  стоит начать работать так,  и через год-другой от человека
остается нечто кишечнополостное, нет, нет, гордость не позволяла
ему,  гордость и воля,  он перемелет,  он превозможет,  он  будет
сильнее,  черт возьми, и повалит эту глухую обшарпанную стенку...
между чем и чем?  Что ушло?  Он не  мог  понять,  но  чувствовал:
что-то ушло, и жуткий, первобытный страх охватывал его при мысли,
что в его  тридцать  с  маленьким  хвостиком  лет  это  ушло  уже
навсегда.  Как молодость.  Как любовь. Слова, слова... Но неужели
явления,  обозначенные ими,  сродни друг другу и растут из одного
корня?  Неужели  это уже старость?  Нет!  Нет!  До новых встречь,
говорите?  Я вам  покажу  до  новых  встречь!  Сожрете!  Пальчики
оближете!  Я не капитулирую! - тряся стаканом, вслух закричал он,
вспомнив ионесковского "Носорога".  Будьте вы прокляты, я молод,
молод,   молод!   Он  вернулся  за  стол.  Пулеметно  выстреливал
фразу-две и вновь надолго замирал,  глядя  в  потолок,  курил  до
одури,  вставал, пил кофе, ходил по пустой квартире - шесть шагов
по комнате плюс два с половиной по кухне;  если идти зигзагом, то
плюс еще три шага. Ничего, кроме работы! Делать! Делать!
     Он закончил главу, выдернул лист из машинки и опять закурил,
опять выпил  теплой  солоноватой  шипучки,  принял  две  таблетки
феназепама.
     Подушка и простыни были горячими, липкими - он долго варился
в них в каком-то сумеречном состоянии,  отчетливо понимая, что не
спит,  но  не  в  силах  пошевелиться.  Потом сверху упала темная
штора, и все погасло.
     Очнулся вялый, разбитый, больной. Сердце вздрагивало редко и
немощно.  Рот был полон мерзости,  голова гудела. Некоторое время
Вербицкий припоминал, кто он и что с ним происходит. Пот время от
времени проступал то на груди,  то на ногах. Затем он принял душ.
Затем сделал несколько бодрящих асан. Захотелось есть, он полез в
холодильник,  но обнаружил лишь заветренный,  закраснелый ошметок
колбасы.
     Войдя в до тошноты знакомое кафе,  на черном  фоне  стен  он
сразу увидел знакомые лица.  За крайним столиком сидел Ляпишев -
уже на взводе,  со съехавшим галстуком и расстегнутым  воротником
ворочал мутными глазами,  а напротив него аккуратно кушал яичницу
миниатюрный Сашенька Роткин.  Завидев Вербицкого, Ляпишев вскочил
и закричал, размахивая руками:
     - Вот он тебе скажет!  Он скажет тебе!  Иди к нам, Валериан!
Сашенька,  продолжая кушать, поздоровался с Вербицким приветливым
кивком. Вербицкий сел.
     - Чем кормят нынче?
     - Яйцами!  -  сказал Ляпишев,  утирая губы ладонью,  и вдруг
коротко заржал.
     - Понятно.
     - Ты,  Валериан,  читал последний сборник этой мрази? Читал,
говори? Не читал?!
     - Тише, господа, тише, - поморщился Сашенька брезгливо.
     - Не  читал, -  пробормотал  Вербицкий,  озираясь  в  поисках
официантки.
     - Он не читал! Это же сволочь!
     Сашенька опять  поморщился,  жуя,  и  позвенел  вилочкой  по
тарелочке.
     - Он  мне  еще  стучит!  - заорал Ляпишев и грузно потянулся
через  стол,  но  Сашенька,   продолжая   равномерно   и   как-то
чрезвычайно  культурно  двигать челюстями,  проворно откинулся на
спинку кресла и выставил испачканную в желтке  вилку.  Ляпишев  с
размаху напоролся на нее пятерней, зашипел и повалился назад.
     - Прости,  -  спокойно  сказал  Сашенька,  на  миг  перестав
жевать.
     - Хорошо у нас на БАМе!  - завопил Ляпишев, растирая ладонь.
Показалась   официантка   и   подозрительно    стала    к    нему
присматриваться.  Вербицкий указал ей на стоявшую перед Сашенькой
яичницу и потыкал себя пальцем  в  грудь.  Официантка  кивнула  и
удалилась.  -  В  молодом  задорном  гаме!  В  гуле  рельс и шпал
бетонных, в р-реве КР-РАЗов многотонных!
     - Только вот прораб наш новый слишком тон забрал суровый,  -
спокойно и чуть удивленно добавил Сашенька