е
неслась обратно,   листая   томик  древнекитайской  философии  Но
Симагин сидел нахохлившись.  Тут до нее дошло, что, значит, и она
чего-то не поняла, попала своими кавычками во что-то больное.
     - "О взламывании ларцов!" - театрально объявила она и села у
ног Симагина,  виском  - с трудом удержавшись,  чтобы не грудью -
прижавшись к его колену.  Он положил ладонь ей на голову - но  не
так.   Благодарно,  но  отстраненно.  Он  был  не  здесь.  Совсем
стемнело,  и она едва различала  буквы.  -  "Чтобы  уберечься  от
воров, считают необходимым завязывать веревками, ставить засовы и
запирать замки.  Это обычно  называют  мудростью.  Однако,  когда
приходит  сильный  вор,  то он кладет на плечо сундук,  ларец или
мешок и уходит.  Не  значит  ли  это,  что  называемое  мудростью
является лишь собиранием добра для сильного вора?" - она вещала с
трагической аффектацией, но Симагин был уже вне игры. А когда она
мельком глянула вверх, то увидела, что он по-прежнему бесстрастно
смотрит в наполненное пепельным свечением окно. - "Между четырьмя
границами   государства  везде  соблюдались  совершенные,  мудрые
законы.  И все-таки однажды министр Тянь Чэнцзы убил правителя  и
украл  его государство.  Но разве он украл одно лишь государство?
Он  украл  его  вместе  с  его  совершенными,  мудрыми  законами.
Поэтому,  несмотря  на  то,  что  Тянь  Чэнцзы  прослыл как вор и
разбойник,  правил он в полном  покое.  Не  значит  ли  это,  что
государство и его совершенные,  мудрые законы, когда он украл их,
лишь охраняли его, вора и разбойника? Разбираясь в этом..."
     - Спасибо,  Асенька,  - спокойно сказал Симагин.  - Какая ты
умница. Как Тютчева.
     Она осеклась.  Опять заглянула  ему  в  лицо  -  но  он  уже
улыбался и встречал ее взгляд своим.  Уже вернулся  оттуда,  куда
вдруг улетел, не предупредив.
     - Что  теперь  угодно  принцу?  - спросила она.  - Прочесть?
Сыграть? Сплясать? В программе танец семи покрывал.
     Он не ответил, и молчание опять казалось каким-то неловким.
     - Работать еще будешь? - спросила она, вставая.
     - Работать... - проговорил он со странной  интонацией. -  Если
все   время  работать,  подумать  не  успеешь.  Она,  снова  чуть
тревожась, пожала плечами:
     - Тогда я стелю?
     - Угу, - ответил он. - Посуду я сполосну.
     Выходя из кухни,  она оглянулась.  Он,  пересев  вплотную  к
окну,  снова уставился наружу.  На высоте окон,  тяжелыми черными
сгустками скользя  в  серо-синем  подспудном  свечении,  мотались
чайки - добывали майских жуков.
     Когда минут  через  двадцать  Ася вернулась,  в кухне горела
лампа,  и Симагин,  спиной  к  ослепшему  провалу  окна,  сдвинув
грязную  посуду  на  край,  торопливо  строчил  на листке бумаги.
Карандаш прерывисто шипел в ночной тишине.  На звук шагов Симагин
поднял глаза.
     - Понимаешь,  если "ро"  действительно  функция,  то...  это
очень интересно. Надо посчитать.
     - Чаю налить еще? - спросила Ася спокойно.
     - Нет, я скоро.
     - Тогда я ложусь.
     Три секунды.  Прости,  Асенька, - с виноватой, но мимолетной
улыбкой он снова ткнулся в свои листки. - Вдруг пришло...
     - Ты успел подумать, о чем хотел?
     Симагин не ответил,  не  поднял  головы  -  только  карандаш
запнулся.
     Успел? -  после  паузы  повторила  она.  Он все-таки вскинул
беззащитные глаза.
     Ох, Аська,  -  выговорил   он.   -   Я   же   все   понимаю.
Непредсказуемость  последствий  есть  фундаментальный  принцип  и
главнейшее условие всякого развития.  Убрать его - все равно, что
лишить эволюцию мутаций.  Так и плавали бы мы спокойненько в виде
органической мути...  да и муть бы  уже  прокисла,  ведь  что  не
развивается, то гибнет. Нужны скачки. Но ты не представляешь, - у
него даже голос задрожал от волнения  и  потусторонней  тревоги, -
как хочется, чтобы... чтобы все было только хорошо!
     Нежность и   желание  затягивали  Асю  горячим  водоворотом.
Ребенок мой,  подумала она.  Любимый мой  ребенок.  Ну  как  тебя
успокоить?  И,  помедлив секунду, детским голосочком вдруг запела
обращенную к Христу арию Магдалины из знаменитейшего  во  времена
ее  детства  зонга:  "Ай  донт  ноу  хау  ту  лав хим..." Симагин
заулыбался,  а потом,  даже не выпустив  карандаш  -  тот  так  и
остался  торчать  из его пальцев здоровенным граненым гвоздем,  -
раскинул руки и обвис, свесив голову набок, высунув язык и смешно
вылупив глаза:  распяли,  мол.  Ася засмеялась, видя, как оттаяло
его отрешенное лицо, и пошла из кухни.

                                2

     - Не  заходи  туда!  -  крикнул  Ляпишев утробно.  Вербицкий
отшатнулся,  вытолкнув из пальцев потертую львиную морду  дверной
ручки. - Он с Алей.
     - Если  мужчина  не  липнет  к  женщине,  оставшись  с   нею
наедине, - вкрадчиво пояснила Евгения, - он ее оскорбляет.
     - Жаль,  - сказал Вербицкий.  -  Я  говорил  о  его  вещи  с
Косачевым. Старик подрядился помочь.
     - Мы другого и не ожидали, - проговорила Евгения.
     - Косачев  тебя  еще  терпит?  - спросил Ляпишев.  Вербицкий
пожал плечами.
     Его не любили,  и он это знал.  То ли  потому,  что  он  был
здесь,  за исключением Ляпишева,  единственным профессионалом. То
ли потому,  что слишком часто просили его помощи, когда надо было
дотянуть или пробить рукопись.  То ли потому, что за пять лет сам
он сумел сделать - и продать! - три повести и десяток рассказов.
     То ли потому, что он презирал их.
     Одни и те же сплетни,  дрязги,  замыслы,  которые не удаются
из-за дефицита времени,  редакторского непонимания, а то и личных
психологических нюансов - "старик,  пока лежу,  гениальный  текст
перед  глазами,  а  за столом все рассыпается..." Раньше не умели
писать,  какой социализм хороший,  теперь не умеют писать,  какой
Сталин  плохой.  Проморгали момент,  когда подростки в парадняках
перестали бренчать "Корнет  Оболенский,  налейте  вина"  и  стали
бренчать  "А я съем бутылочку,  взгромоздюсь на милочку".  Теперь
шлют убогие соображения на несуществующий адрес.  И не туда, куда
направляют  издательства.  И  не туда,  где впопыхах перекидывает
страницы реальный читатель. В пустоту.
     Беспокоить Грига,  конечно,  не следовало.  Не так давно  он
подобным  же  манером  уединился  то  ли с журналисткой,  то ли с
публицисткой,  и нагрянула  жена.  Бывает.  Но  какой-то  шутник,
оставшийся    неизвестным,   направил   ее   точнехонько.   Григ,
развлекавший  даму  тем,  что  кругами  гулял   по   комнате   на
четвереньках  -  на  его  голой  спине,  как  горбы  на верблюде,
тряслись два полных бокала,  и он на спор старался не пролить  ни
капли - узнал супругу,  нетвердо встал и,  заглушая звон и плеск,
радостно воскликнул: "Заинька пришла!"
     Мысль о том,  что  пока  он,  Вербицкий,  выламывался  перед
мэтром и лауреатом, расхваливая пошленькую новеллку приятеля, сам
приятель - выпускник двух университетов,  работающий кочегаром  и
посвятивший  себя  бессрочному вынашиванию грандиозной тетралогии
об Ироде Великом - хихикал в это время  с  Алей,  ощущалась,  как
бальзам.  Она  была столь обидной,  что совесть не посмеет теперь
даже пикнуть,  если  он,  Вербицкий,  подставит  где-нибудь  ногу
иродствующему  кочегару.  Совесть  у  Вербицкого  еще пикала,  он
ненавидел ее за это,  частенько цитировал как бы в  шутку  Твена:
"Знаешь, Том, если б у меня была собака, назойливая, как совесть,
я бы ее отравил",  - но ничего не мог поделать  пока  и  вынужден
был,  пользуясь  каждым  удобным  случаем,  глушить ее вот такими
припарками.  Ведь даже не волновался, старательно растравлял себя
Вербицкий,   не   бросился  навстречу,  когда  я  вошел,  -  нет,
безмятежно увеселялся,  уверенный,  что не хватающий звезд с неба
работяга обслужит его, гения, в лучшем виде.. Н-ну ладно.
     - Косачев  меня  не  терпит  уже  давно, -  сказал Вербицкий.
Косачев меня любит. Как сына.
     Евгения, улыбаясь  в  свечном полумраке,  поднесла мерцающий
бокал к мерцающим губам, но пить не стала - прикрылась им, как во
времена  Леонардо  дамы прикрывались веерами;  эта улыбка в стиле
Моны Лизы и этот жест означали:  вы не все  знаете  об  отношении
вашего покровителя, а вот я, как всегда, знаю все. Дура.
     Косачев. Это  он вознес обуянного священным трепетом юнца на
Олимп,  где обитают борцы за Человека.  Они  же  властители  дум,
целители душ,  сеятели Разумного-Доброго-Вечного,  превозмогатели
непонимания  и невзгод,  жизнью своею пишущие свой самый лучший и
самый светлый роман... Боже, в сотый раз подумал Вербицкий, какой
я кретин.  Я конченый человек,  ведь я даже Косачева ненавижу,  и
именно за то,  за что был ему  благодарен  по  гроб  жизни...  Он
вспомнил дачу, с которой уехал полтора часа назад; два этажа, два
гаража...  До пупа расстегнутая рубаха. Фиглярский золотообразный
крестище на заросшей крестьянским мохом груди. Старый болтун.
     - Видите,  - сказал Вербицкий,  - какой я искренний.  Вижу и
люблю   вас   за   это,   -  томно  произнесла  Евгения.  -  Ведь
неискренность - это ненастоящее,  рассудочное,  искусственное. Вы
же знаете, я исповедую даосизм, я даоска до глубины души.
     Ну, началось,  с тоской подумал Вербицкий.  Вот прямо только
что от Даодэцзина.
     - Мне казалось,  вы тоже к нему склонны. Но вы только пишите
и   бегаете   по  издательствам.  А  есть  вещи,  которые  обязан
прочувствовать каждый культурный человек.
     - Да,  конечно,  обязан,  - сокрушенно признал Вербицкий. Но
вот...  Дао кэ дао фэйчан дао, - нараспев сказал он, - мин  кэ  мин
фэйчан мин...  Вот вы это, наверное, понимаете. Я - ни в какую, -
Евгения захлопала глазами. - Наверное, потому что вы читали не по
переводам... Кстати, как "дао" пишется?
     Евгения опять загадочно,  но как-то бледновато, улыбнулась и
прикрылась бокалом.
     Бесполезно искать  спасения в лабиринтах знакомых систем,  -
раздался голос сзади, и Вербицкий обернулся. Это был поэт Широков
-  кареглазый,  давно не мытый красавец с вечными напластованиями
перхоти на плечах. - Дао не знак.  Дао - мироощущение. Единственно
творческое  восприятие  мира.  Слияние  со  всем  миром  сразу  и
спонтанное познание   всей  его  самости  внутри  себя.  Человек,
осознавший дао,  становится тотальным творцом уже непосредственно
из акта осознания.  Он может сказать о себе:  я художник. Пусть я
не умею рисовать.  Я не срифмовал и двух строк -  но  я  поэт.  Я
философ,  хотя  не читал ни одного трактата и читать не умею и не
хочу. Понимаете вы?
     - Да... - ответил Вербицкий, изображая мыслительное усилие. -
Я знатный сталевар, герой социалистического труда, хотя всю жизнь
только лазию на Фудзияму и обратно... Правильно?
     - Вы  идиот,  -  надменно  сказал  поэт и удалился.  Ляпишев
загоготал и показал Вербицкому большой палец.
     - Вы действительно нынче не в настроении, - заметила Евгения
и улыбнулась с кошачьим коварством.  - Что вам все-таки наговорил
Косачев?
     Вербицкий пожал плечами и побрел к столу.
     Доктор наук Вайсброд,  вздумавший  на  склоне  лет  написать
назидательный  роман  из  жизни  советских  ученых,  смирно кушал
диетический салат. Его лысина блестела в свете свечей. Вот за это
меня  не  любят,  подумал Вербицкий,  за то,  что сей гриб старый
принес рукопись  именно  мне.  Как-то  вышел  на  меня,  попросил
прочесть и,  если сочту возможным, подыскать площадку... Конечно,
я ему не скажу,  что получился у него пшик. Казалось бы, парадокс
-  сорок лет старец в своей науке,  вроде,  без всякого таланта и
без всяких выкрутас мог бы просто интересно рассказать.  Но нет -
розовая  вода,  и  даже  не  понять,  чем  они  там,  в сущности,
занимаются.  Слишком хорошо доктор знает,  сколько  неприглядного
быта  в его,  видимо,  любимой науке;  слишком много острых углов
пришлось обходить. Морщинистое дитя застоя...
     Где время,  когда душа кипела, а первая страница столистовой
тетради  в  клетку молила:  возьми!  вспаши!  И обещала то,  чего
никто, кроме меня, не знает, и не узнает никогда, если я не увижу
и  не расскажу;  вспыхивали миры,  оживали люди,  копеечная ручка
была мостом в иную Вселенную...  Белая бумага! Как вы не слышите,
она же кричит:  вот я!  Укрась меня самым чудесным,  самым нужным
узором:  словами.  Драгоценными,  звенящими,  летящими   словами.
Спасающими   словами.   Побеждающими   смерть,  убивающими  боль,
знающими мудрость!
     А едва дописав главу,  бежал через улицу к Андрюшке и  читал
вслух,  а  он  слушал,  разинув  рот,  и  подгонял...  и  пытался
советовать,  лопушок...  Где-то он сейчас? Переехали мы тогда - и
концы  в  воду,  хотя город тот же;  город тот же,  да мы другие.
Наверное,   инженерит   теперь,   телевизор   смотрит,   дремлет,
накрывшись газеткой...
     - Вы не заскучали, Эммануил Борисович?
     Вайсброд поднял  голову  -  блеснули  его очки,  челюсти еще
двигались,  и маленький рот то выявлялся, то западал среди морщин
и дряблых, вислых щек.
     - Я опоздал,  извините, - продолжал Вербицкий. - Как вас тут
встретили?
     - Чрезвычайно радушно,  - ответил профессор, аккуратно и без
спешки проглотив прожеванное.  - Я очень признателен вам, Валерий
Аркадьевич.  Я услышал много интересного.  К тому же мне довелось
познакомиться с вашим другом, поэтом Широковым. Я кое-что читал и
с уважением отношусь к некоторым его стихам.
     - Приятно  слышать,  -  с  мгновенной  старательной  улыбкой
ответствовал Вербицкий.  - Смычка физиков и  лириков  есть  давно
назревшая процедура...
     Какой бред,  подумал  он и неприкаянно двинулся обратно - но
Ляпа, и Шир, и дура Евгения уже шли навстречу. На столике у тахты
все кончилось, и троица летела на дозаправку.
     - ...Провались с концепциями, - договорил Ляпишев и шлепнулся
в  кресло.  Пригубил,  потом  закурил.  -  Ты  не  права,  -  уже
расслабляясь,  произнес  он  и снисходительно поболтал сигаретой.
Малиновый огонек  выписал  сложную  петлю,  развесив  по  густому
черному   воздуху   слои   дыма.   -  Просто  мировое  сообщество
закономерно   поднялось   на    принципиально    новую    ступень
организованности.   Раньше  придумывали  богов,  потом  чудодеев,
гениев... Чудо-деи исчезли, гении исчезли... что говорить, Бога и
того  не  стало!  А  ведь  только авторитет божественности служил
гению защитой от давления мещанской массы...
     - Трепло,  - сказал Шир,  но Ляпа крутнулся вдруг,  чуть  не
угодив сигаретой ему в глаз, и крикнул:
     - Нет, не трепло!
     - За всех не говорите! - заорал, тоже сразу заводясь, Шир. -
Гениям на вашу экономику начхать!
     Ляпишев озверело   ткнул   сигаретой   в   скатерть,    мимо
пепельницы,  и размял,  размазал ее пальцами. Казалось, он сейчас
заплачет. Но он лишь снова закричал:
     - Право на самостоятельное осмысление отобрано  у  художника
навсегда! Введение в культуру новых сущностей может производиться
только государственной администрацией! Тему дает она!
     Слабый, испуганный,  голый человечек... Стадо человечков. Им
голодно  и холодно в вонючих пещерах.  Ничего не понимают,  всего
боятся.  Все обожествляют. Это они придумали! Малевать на стенах,
высасывать из волосатых грязных пальцев сказки и песни...  Зачем?
Слабость  ли  была  тому   единственной   причиной?   Уже   тогда
требовалось  обманывать,  измышлять  нечто более высокое,  нежели
каждодневное прозябание.  Слабость!!!   Сон   золотой.   Духовный
новокаин. Позор! Мы не станем больше лгать!
     Мы честны.  Мы суровы в наш суровый рационалистический  век,
мы  перестали приукрашивать и навевать сон.  Даже лучшие из нас -
грешники,  говорим мы,  и худшие из нас - святые... Кто? Моэм. Мы
обнажаем  в  доброте  -  трусость,  в  мужестве  - жестокость,  в
верности - леность,  в преданности - назойливость,  в  доверии  -
перекладывание    ответственности,    в   помощи   -   утонченное
издевательство.  Да, но тогда исчезает наш смысл, и мы остаемся в
пустоте,  ибо вдруг видим: нуждаются в нас не потому, что мы сеем
Доброе,  а потому,  что Доброе мы вспороли, открыв на посмешище и
поругание его дурнотное,  осклизлое нутро; нуждаются в нас не те,
кто нуждается в Добром,  а те, кто нуждается в его четвертовании,
то есть наши же собственные вековечные враги!
     И тогда  бросаемся  в  другую  крайность  -  уже потерянные,
растоптанные - придумываем новый  смысл  и  сами  объявляем  себя
винтиками  организованного мира,  и начинаем снова воспевать,  но
уже не то,  о чем грезим сами,  а то,  что велят. Веками не могли
этого  добиться от нас короли,  султаны,  эмиры...  Никто не мог.
Только мы сами.
     - Валерик,  посмотрите,  какая лапушка, - сказала Евгения, с
намеком в голосе протягивая Вербицкому какой-то журнал.
     - Ух ты, - не видя, ответил Вербицкий, - действительно.
     А другие?
     Да где      они,     другие     эти?     Отэпилепствовались!
Отпневмонийствовались! Отстрелялись!   Отпрыгались  -  в  пролеты
лестниц! Поразвесились,  чистоплюи,  по Елабугам да "Англетерам"!
Вот все, что от них осталось - не то даосы, не то альфонсы... вот
они,  вот!  Потому я и с ними - не с теми, кто штампует страницы,
как   шурупы   для   прикрепления  мозгов  к  доскам  почета,  со
стандартным шагом да шлицем,  заранее подогнанным под отвертку...
Хотя они-то меня как раз держат за такого...
     - Свеженькая,  правда? - настойчиво допытывалась Евгения. На
обложке  сияла  молодой улыбкой девочка лет шестнадцати,  чистая,
как первая страница тетрадки.  Ветер трепал ее рыжеватые  волосы,
зашвырнул  за  плечико  длинный  конец пионерского галстука - она
была настоящей, точно голубое небо над ее головой.
     - Одну вожатую  я  трахал  прямо  в  пионерской  комнате,  -
сообщил Шир сбоку. - Среди горнов и знамен...
     Ах, как   сладко   подойти  и  треснуть  между  глаз!  Мышцы
Вербицкого свернулись тугими винтами.  Он уже видел  свой  кулак,
врубающийся в переносье Широкова, слышал звук удара - и головенка
смердящей гниды откинется назад,  выломив острый, плохо пробритый
кадык.  Честный  удар  по  настоящему  врагу...  Но он же сказал,
наверное,  правду. Мы честны, мы не станем больше лгать. Поэт, от
поспешности  давясь,  хлебнул  из  пиалы  и,  держа  ее  у  лица,
забубнил,  мужественно рубя слова и строки:  "Ты плоть  от  плоти
золотых  лесов,  ты  плоть  от плоти деревенской школы,  ты плоть
моя..." Господи, - ужаснулся Вербицкий, - что за бред?  "Благослови
звериный  чистый  зов..." Звериная чистота,  думал Вербицкий.  Да
какой же степени нужно опоганить в себе все  человеческое,  чтобы
мечтать о звериной естественности? Не о человечьей, моральной - о
звериной,   физиологической...   Евгения   восхищенно    шевелила
ресницами,  Ляпа  издевательски  корчил  лицо и курил так,  будто
хотел отравиться никотином,  а потом привстал,  оттопырив руку  с
окурком,  и злорадно заорал явный экспромт: "Когда б вы знали, из
какого сора растут стихи,  не ведая стыда, стреляли бы поэтов без
разбора   -   с   бедра,  навскидку,  ныне  и  всегда!"  Шир,  не
задумываясь, с холодной ненавистью плеснул Ляпе из пиалы в лицо -
тот  едва  успел заслониться рукой.  Окурок захлебнулся,  и сразу
стало как-то темнее,  но было видно,  что  Ляпишев,  шипя  матом,
выковыривая  горячий  кофе из глаз,  вырос над столом.  Евгения с
удовольствием завизжала.  Вербицкий,  хохоча примиряющим хохотом,
ухватил  Ляпишева  за  плечи  и весело закричал школьное:  "Люблю
грозу в начале мая, когда весенний первый гром так долбанет из-за
сарая,  что  не  поднимешься  потом!"  Ляпишев  дергался,  нехотя
вырываясь, Вербицкий без напряжения держал. Чертов Косачев, думал
он,  разбередил душу.  Из памяти высунулась та же дача девять лет
назад - а за нею и вся лучезарная зима  непрокуренных  надежд.  И
он,  Вербицкий,  шел дарить журнал с первой повестью ее крестному
отцу. Один этаж там был только, один гараж, а старик весел, бодр,
отзывчив... и страстно работал.
     - Почему  мы  так любим именно жестоких,  и