т. С братом моим младшим души друг в друге не чаяли, только
и разговору:  когда пойдем опять играть к дяде Коле?  Ну,  думаю,
судьба.  Теперь  брат  приходит  из плавания,  сквозь зубы цедит;
брось, пока не поздно, эту падаль... Нет, не поздно. Мне двадцать
восемь только, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине - ум
и деньги.
     - Рита,  -  спросил  Вербицкий,  с  нетерпением   глядя   на
кофейник. - А почему у вас нет детей?
     - От этого?  - с искренним ужасом произнесла Рита. Вербицкий
пожал плечами.  - Ну, сначала, знаете: рано, я хочу любить только
тебя...  Потом - субсидии.  Я,  девчонка,  кормила этого гада,  и
училась, и работала, и тексты его вычитывала, пока он форсил и не
мог  пристроить ни одной рукописи.  Какие тут дети.  Теперь-то он
пожиже стал - то ли водка,  то ли на роду так  написано...  Да  и
слава богу.  Надо, надо сначала. Громадные деньги по стране ходят
- а этот сидит и буковки пишет!
     - Вот как, - проговорил Вербицкий.
     - А вот вы почему до сих пор один? - спросила она чуть ли не
с намеком. - Неужели не нашли женщины настоящей?
     - Нашел, -  ответил  Вербицкий. - Знаете,  совсем недавно.  Он
замолчал.  Что я леплю,  промелькнуло у него в  голове.  И  вдруг
будто  ощутил  снова,  как  проносится  мимо  недоступный сгусток
животворного огня.  Дохнул солнечным жаром и улетел... Вербицкого
затрясла  нервная  дрожь.  Да что это я,  подумал он смятенно.  И
небрежно уронил, тщась развеять наваждение:
     - Она, правда, замужем...
     - Вы так спокойно это говорите.
     - Потому что мне это не помешает.
     - Как вы в себе уверены, - проговорила Рита мечтательно.
     - Да,  - просто ответил Вербицкий,  - я в себе  уверен.  Она
вздохнула и сняла кофейник с плиты.  За стеной раскатисто,  жирно
храпел Ляпишев.
     - Я любуюсь вами, - призналась она. - Вы настоящий. Сильный,
но  не  подонок.  Сейчас  таких мало,  все дергаются,  пыжатся...
Завидую той женщине.
     Я устал.  Я устал,  устал,  устал же.  И от тех,  и от этих.
Устал быть на грани,  на острие, одной ногой здесь, другой - там;
я уже знаю все,  что происходит здесь,  все угрозы  и  язвы,  что
вызревают здесь, выгнивают; но я хочу до сих пор того, чего хотел
там,  люблю,  что любил там...  И потому меня не  слушают  нигде.
Устал,  устал,  устал. Что меня добьет? Ведь это не может длиться
долго.  Я уже не возмущаюсь ими,  лишь боюсь, что сам стану таким
же. Страшно же!  Я так больше не могу,  помогите хоть кто-нибудь!
Мне ничего не надо.  Ничего.  Почему  я  должен  плутать  в  этом
гноилище  вечно,  ведь  есть же иное.  Хочу туда.  Я ни на что не
претендую,  ничего не попрошу,  ничего,  клянусь, лишь вздохнуть,
почувствовать   воздух   чистый  и  живой,  убедиться,  что  есть
совершенно иной мир, пусть по-своему несовершенный, но совершенно
иной, пронизанный светом, радостью бытия...
     Он думал так,  но сам бежал все быстрее,  и прикидывал, есть
дома Симагин или еще, дай боже, все-таки нет.

                                3

     Симагин был.
     Он был розовый и улыбающийся.  Он был  в  синих  пузырящихся
трениках, в майке. В его руке был шланг воющего пылесоса.
     - У-у-у!  - радостно взвыл он пылесосу под стать и, выпустив
звякнувший шланг,  вцепился в ладонь Вербицкого.  - Привет! Ну ты
просто как летучий голландец!  Влетай,  влетай! Только я закончу,
а?  Три секунды...  Пока мои гуляют, - он наклонился  за  шлангом,
треники  обтянули поджарый мальчишеский зад.  Вербицкий отчетливо
ощущал неприязнь. Он тщательно, почти демонстративно вытер ноги -
Симагин  этого не заметил - и прошел в комнату.  Ты тоже сволочь,
мысленно  сказал  он  Симагину  и  от  нечего   делать   принялся
рассматривать книги на полках.
     Осмотр удручал. Особенно нелепо выглядела "Четыре танкиста и
собака",  вбитая между двумя томами польского издания  лемовской
"Фантастики и футурологии".
     Нудный вой затих.
     - Аське  сюрпризон,  -  радостно сообщил Симагин,  свинчивая
шланг.  Палец себе прищемил,  что ли - зашипел:  -  У,  зараза...
Валер,   ты  замечал,  что  для  кого-то  что-то  делать  гораздо
приятнее, чем для себя? И получается лучше...
     - Заметил,  заметил...  Нельзя  так  обращаться  с  книгами,
Андрей. Себя не уважаешь, так хоть их уважай! Что это такое?
     - А!  -  засмеялся  Симагин.  - Это я фотографии распрямляю.
Глянцевателя нет, так я дедовским способом... - он с трудом, едва
не выдрав полку из стены, извлек раздутого Пшимановского.
     - Варвар!
     - Хочешь   посмотреть?   -   спросил   Симагин,   вытряхивая
фотографии из книги.  - Это мы в конце мая на перешеек выбрались.
Тепло, березулечки зеленые такие, как в дыму...
     Вербицкий увидел  Симагина.  Ты  мне  здесь-то поперек горла
уже, подумал он.  Симагин, в тех же трениках и завязанной на пузе
узлом  безрукавке  стоял,  приставив  ладонь  ко лбу,  и картинно
всматривался в даль. На плечах его сидел этот мальчик... Антон. И
всматривался так же.  На следующей фотографии Ася раскладывала на
траве какие-то припасы.  Здесь Вербицкий задержался чуть  дольше.
Волосы ее свесились вперед, и лица не было видно.
     - Там   есть   место  чудесное,  -  рассказывал  Симагин,  -
маленькое озеро,  понимаешь, вокруг сплошной лес, а оно маленькое
и глубокое, как чашечка, изумрудное такое...
     Затем Вербицкий  снова увидел Симагина и Антона.  Они стояли
лицом друг к другу и козыряли,  одинаково выставляя грудь.  Рядом
торчала  воткнутая  в  землю коряга,  на которой развевался не то
носовой платок, не то косынка. Играют, подумал Вербицкий. И у них
свой пуп - игра.  Сашеньку бы на них натравить. Он взял следующую
фотографию и ощутил болезненный,  тупой толчок.  Ася,  в  светлом
купальнике и пиратски повязанной косынке,  стояла, подбоченясь, и
подмигивала объективу.  Она улыбалась.  Это была та самая улыбка.
Асю никто не видел,  кроме Симагина, - она улыбалась для него. От
него. От него, мучительно осознал Вербицкий, от того, что рядом -
этот...  Он  отвел глаза,  а потом снова уставился на фотографию,
пытаясь  привычным  животноводческим  разбором  статей  успокоить
себя.  А она ничего, думал он старательно. Не Аля, разумеется, да
и не та лабораторная мурмулетка, но - ничего. Тонкая талия. Грудь
маловата, пожалуй. Взгляд. Проклятье, подумал Вербицкий, поспешно
хватая  следующую  фотографию.  В  застывшем   полыхании   брызг,
взламывая  сверкающее  зеркало  воды,  плыл  Антон  - у него были
надуты щеки и зажмурены глаза.  Потом он же болтался  на  толстом
суку приземистой корявой сосны,  пытаясь, как видно, подтянуться.
Потом на этом же суку,  поджав длинные тощие ноги,  на одной руке
висел  Симагин  и  делал героическое лицо,  Антон же стоял рядом,
задрав голову, и завистливо кусал палец. Потом...
     С паническим вскриком Симагин выхватил пачку.
     Перед мысленным   взором   Вербицкого   медленно   появилось
мелькнувшее  изображение:  Ася,  нагая,  сидела  на полотенце,  и
улыбалась смущенно  и  неярко.  Мокрые  волосы  длинными  острыми
языками скатывались на грудь.
     - Дай сюда,  - с деланной непринужденностью протягивая руку,
велел Вербицкий. Он был уверен, что Симагин отдаст. - От нее же не
убудет.
     - Нет-нет-нет-нет,   да   ты...  ты-ты-ты  что, -  забормотал
Симагин,  заикаясь от волнения.  Он спрятал фотографии за спину и
даже отбежал. - Ты что! Вот черт... Да нет же!
     - Ханжи вы,  - опуская руку,  равнодушно  сказал  Вербицкий.
Сердце его колотилось.
     Симагин удрал в другую комнату, и слышно было, как он лазает
по каким-то ящикам,  пряча фотографии подальше. Когда он вернулся,
лицо и уши у него пылали по-прежнему.
     - Ты только ей не говори, ладно?
     - Да  перестань.  Только мне и разговору с твоей женой.  Там
что, вся пачка такая?
     - Да нет... - Симагин с силой провел по лицу ладонью.
     - Смотреть на тебя противно.
     - Ладно...  Вот что я лучше покажу!  - он  опять  побежал  в
соседнюю комнату. - Смотри, какая бумага красивая!
     Бумага была  действительно  хороша  -  тонкая,  приятная  на
ощупь,  со светло-зеленым узором  в  виде  стилизованных  веточек
сосны.
     - Это  специальная бумага для дружеских писем,  - проговорил
Симагин. - Мол, дружба наша крепка и не теряет цвета, несмотря на
зиму... Хочешь, я тебе на ней письмо напишу?
     - Откуда у тебя?
     Симагин взял   у   него  листок  и  перевернул  -  там  были
иероглифы,  небрежно и  изящно  написанные  то  ли  очень  тонкой
кистью, то ли хорошим фломастером.
     - Видишь,  написано красиво:  Такео Сиратори. Это их главный
биоспектралист.
     - Так ты  что  же,  -  со  злобой  спросил  Вербицкий,  -  и
по-самурайски наборзел?
     - Да  нет, -  смутился  Симагин, -  по  специальности чуток...
Помню,  первое  письмо  писал  ему,  так  две   фразы   ухитрился
иерошками.  Ну, а потом по-английски, тут мне Аська первый друг.
Она ж на европейских, как на родных, и Антона дрессирует вовсю...
А  Такео  уязвился!  В  Касабланке  подскочил  потом  и обращение
по-нашенски исполнил...
     - А как ты в Марокко-то попал?
     - Чудом, признаться. Это отдельная эпопея... Собственно, там
был  первый  наш  международный конгресс.  А второй через месяц в
Москве будет.
     - И как Касабланка?
     - Как-как... - Симагин помрачнел. - Аська уж  ругала  меня  за
нее.  Ни черта не видел.  Бланка и есть бланка, все белое, сверк.
Западные немцы тогда потрясающую  методику  вводили,  мы  из  них
вытрясли,  что могли.  Треп до посинения.  Есть там такой мужик -
фон Хюммель его фамилия. Ох, башка, доложу я тебе!
     Эта болтовня уже прискучила Вербицкому.  Вот чем оказывается
на поверку мир, наполненный радостью бытия, - миром инфантилизма.
Ася не возвращалась.
     - А  вот  и  мои!  -  вдруг вскрикнул Симагин и с просиявшим
лицом кинулся к двери.
     - Где?
     - А на лестнице.  Лифт громыхнул.  По-Аськиному... Вербицкий
поджал  губы  -  он  ничего  не слышал.  Но Симагин уже распахнул
входную дверь с криком:  "Я вас учуял!",  и голос женщины отвечал
ему  весело,  и  дверь лязгнула снова,  и в коридоре зашептались.
Помолодевшее сердце тревожно пропускало  такты.  Вдруг  показался
мальчик  -  вдвинулся  неловко,  прижался  к  косяку  и  серьезно
уставился  на  Вербицкого  своим  невыносимо  взрослым  взглядом.
Вербицкому стало не по себе.
     - Здравствуйте, - сказал он.
     - Здравствуйте,  -  ответил мальчик.  - А вы будете про папу
книжку писать?
     В пятнадцати томах,  мысленно ответил Вербицкий. Черт боднул
его в бок.
     - А кто твой папа?
     Мальчик отлепился от косяка и посреди дверного проема принял
что-то вроде боевой стойки.
     - Папа Симагин - самый лучший  папа  в  мире,  -  сказал  он
сдержанно. - Меня зовут, - добавил он затем и ушел, хотя его явно
никто не звал.
     Вербицкий перевел дух. В комнату вбежал Симагин, бормоча:
     "Черт, я же пылесос не убрал..."  Вербицкий  молча  смотрел,
как  он,  спеша,  упихивает  пылесос в ящик,  а ящик задвигает за
диван.
     - Аська мне выговор сделала, - сообщил он, распрямляясь. - В
каком, говорит, виде гостей встречаешь...
     - Правильно сделала, - кивнул Вербицкий.
     - И ты считаешь так? - огорчился Симагин и убежал. Вербицкий
снова остался один.  Его тянуло в кухню,  но  он  сдерживался  из
последних  сил,  ознобно  чувствуя  присутствие  этой  женщины за
тонкой стеной.  Как мальчишка, подумал Вербицкий. Странное дело -
эта мысль показалась ему приятной.
     - Мальчишки,   ужинать!   -  раздался  ее  голос.  Вербицкий
осторожно прокашлялся, чтобы вдруг не перехватило горло, и пошел.
     В узком коридоре он столкнулся с Симагиным,  и вынужден  был
пустить его вперед,  так как идти рядом не хватало места. Симагин
шествовал в  серых,  очевидно,  парадных  брюках,  светло-голубой
Рубашке  и  широком  галстуке,  который почему-то висел у него на
спине. Подмигнув Вербицкому,  он с серьезным видом проследовал на
кухню.  Раздался восторженный  вопль.  Вербицкий  вошел  -  Антон
прыгал   вокруг   Симагина,   стараясь   дотянуться  до  узла  на
симагинском загривке.
     - Такова новая аглицкая мода, - чопорно сообщил Симагин. Ася
щурилась от сдерживаемого смеха.
     - А  ну,  прекрати  сейчас  же!  -  сказала  она  Антону.  -
Здравствуйте! - поспешно кивнула она Вербицкому. - Ты что это?
     - Кес-кесе? - жеманясь, спросил Симагин. Изящнейшим балетным
жестом он поддернул брючины,  сел и,  держа воображаемый лорнет у
глаз, принялся лорнировать стол. - Где фрикасе?
     - А  ты  есть  не  сможешь!  - закричал Антон и стал драть с
Симагина галстук. - У тебя горло веревкой передушится!
     - Прочь с глаз моих!  - воскликнула Ася. - Срамота! Взрослый
академик,  глава  прекрасной  семьи - хомута прилично навязать не
может!  - она схватила половник и грозно двинулась  на  Симагина.
Тот вскочил,  пискнув:  "Консерваторы!" - и,  опасливо подтягивая
зад, порскнул из кухни.
     - Весело вы живете,  -  сказал  Вербицкий.  Грызущий  яблоко
Антон закивал и проурчал с набитым ртом:
     - Ага!
     - Тебя  кто  приучил  так разговаривать?  - спросила Ася.  -
Проглоти, тогда разговаривай!
     Антошка проглотил и вдруг заорал:
     - Ага-а!
     Вошел Симагин, уже без галстука. Глаза его искрились. Антон,
закусив яблоко, показал Симагину два больших пальца.
     - Салат  покамест  ешьте, -  сказала Ася,  тронув Симагина за
локоть. - Мясо неудачное, никак не ужарю.
     Симагин и Антон,  будто бравые солдаты,  захрустели салатом.
Это  получалось  у  них  как-то  на  редкость задорно.  Вербицкий
подключился,  глядя на  Симагина  исподлобья,  едва  умея  скрыть
ненависть. Даже поздороваться толком с нею не дал, идиот...
     Салат был вкусный.
     - Ты-то  расскажи  что-нибудь,  - произнес Симагин с набитым
ртом,  и Антошка  рыпнулся  было  сделать  ему  замечание  -  мол
проглоти,  потом  разговаривай,  -  но всепонимающая Ася легонько
обняла сына за плечи, и тот смолчал.
     - Ну что я могу рассказать, - улыбнулся Вербицкий. - Я человек
скучный, за рубеж не выезжаю...
     Женщина стала  оделять  их  едой,  повеяло сытным,  душистым
запахом.  Антошке  -  ласково,  по-матерински,  тут   все   ясно.
Вербицкому  -  нейтрально,  спокойно:  ешь,  мол,  не  жалко.  Но
Симагину... Эта ведьма даже картошку умудрялась положить так, что
каждым движением  кричала:  я твоя.  Мое тело - твое,  моя душа -
твоя, и вот эта моя картошка - тоже твоя... Вербицкий заговорил о
новой  повести,  о  муках  творчества,  о  писательской  Голгофе.
Украдкой  он  взглядывал  на  Асю.  Странно:  язык  сковало.   Не
рассказывалось.  Самому  было  скучно  слушать кислую тягомотину.
Только с Сашенькой пикироваться да  Ляпу  утешать  -  вот  что  я
могу...  Она слушала.  Прежней враждебности не было в ней, но это
еще хуже.  Безразличие.  Вербицкий понял:  она приветлива  с  ним
из-за Симагина.  Я его друг,  вот и все,  она приветлива, кормит,
слушает,  ждет,  когда уйду. У Вербицкого перехватило-таки горло,
картофель едва не пролетел в легкие. Он достал сигареты.
     - Вы же все нуждаетесь... спички дай.
     - Валер,  прости,  не  дам, -  сказал Симагин. - Антошка...  и
вообще. Не надо курить, ладно? Вот и Ася у меня уже завязала.
     Вербицкий опять  ощутил  холодное   напряжение   злобы.   Он
поспешно спрятал сигареты и засмеялся:
     - Это  ты  меня прости!  Забыл!  Правильно говорят:  в чужой
монастырь...  Здорово потравил  вас  в  тот  вечер,  да?  Симагин
облегченно улыбнулся.
     - Так  вот.  Вы  же  все,  говорю  я  - все!  - нуждаетесь в
лечении.  Но уверены,  что здоровы.  Ты вот  возишься  со  своими
спектрами и знать не хочешь, что готовишь гибель человечества...
     - Валер,  - укоризненно покачал головой Симагин, - послушать
тебя, так только писатели не готовят гибель человечества.
     - Звучит нахально,  да? Но это так и есть. Всякая конкретная
деятельность,  кроме пользы, приносит и вред. Но человек, который
в нее втянут,  кормится от нее и продвигается по службе, слепнет.
Ее успех есть его успех.  Ее престиж есть его престиж.  Она занят
не миром,  а его осколком.  Поэтому нужен человек, не участвующий
ни в чем.  Не сторонник и не противник.  У него и будет эта самая
общечеловеческая позиция,  понимаешь?  Он  разводит  всех  по  их
местам,  одергивает  всех,  кто теряет меру...  Поэтому,  кстати,
писателя бьют все.
     - Да  я  понимаю...  Но,  знаешь,  человек  не  может   быть
абсолютно сам по себе, - покрутил головой Симагин.
     - Именно!  Повторяй  за мной!  Я - человек человечества!  Не
семьи.  Не профсоюза. Не расы. Я - член вида. Только такой подход
дает  возможность  не  делить людей на своих и чужих,  а значит -
понимать всех, сочувствовать всем, любить всех...
     - Чихать на  всех, -  сказала  Ася.  Симагин  вздрогнул.  Они
помолчали.  Из  комнаты  доносился захлебывающийся гул реактивных
двигателей, прерываемый отрывистыми командами по-марсиански.
     - Такое впечатление,  - сказал Вербицкий, криво усмехнувшись
и ни на кого не глядя, - что весь мир против меня!
     - Да побойся бога!  - взвыл,  как пылесос, Симагин. - Я, что
ли? Или Аська? У нее язык просто...
     - Конечно,  против, - Вербицкий глянул ему в глаза. - Потому
что ты не понимаешь меня.
     Симагин только руками всплеснул.
     - И ты меня!
     - Да,  но тебе это не важно.  Тебе важны твои машины,  а  не
люди  -  вот в чем разница.  А для меня нет ничего важнее,  что с
людьми из-за машин будет... и не могу тебе объяснить.
     - Объяснить - или перекроить по себе? - спросила Ася.
     - Всякий, кто объясняет, перекраивает по себе.
     - Да,  но цели!  Один хочет  помочь.  Другой  хочет  создать
подобие себе и так выйти из одиночества. В первом случае думают о
другом, во втором - только о себе.
     - Никто никогда не думал бы о другом,  если бы не нуждался в
нем для себя.  Предсмертное раскаяние и покаяние,  и просветление
воспевалось в религии и в искусстве столь  долго  именно  потому,
что  они для большинства людей есть единственный момент обретения
реального бескорыстия и вызванной им переоценки.  Живой корыстен,
потому что собирается жить дальше.
     - Живой  собирается  жить  дальше,  и  чтобы  его  жизнь  не
превратилась в дуэль с  каждым  встречным,  ради  собственной  же
корысти   он   должен   любить  заботиться.  Тогда  будут  любить
заботиться о нем.  Это не гарантирует от врагов,  но  гарантирует
друзей.
     - Ася! Ну разве вы не слышите, это даже звучит нелепо:
     должен любить! Разве можно любить по долгу?
     - Хорошо, - улыбнулась Ася, - поменяйте слова местами, и все
станет совсем ясным. Не должен любить, а любит быть должным.
     Вербицкий лишь головой замотал:
     - Ах, как вы...
     Она пожала плечами,  а потом неторопливо поднялась  и  стала
мыть посуду.
     - Знание того,  что все угаснет,  - проговорил Вербицкий,  -
подтачивает всякое  желание  иметь  дело  с  этим  всем.  И  люди
отказываются знать.  А  кто не отказывается,  от того шарахаются:
ой, холодно! Вот как Ася сейчас.
     - Одно дело,  - полуобернувшись,  сказала Ася,  - зная,  что
угасание неизбежно,  раздувать огонь.  Другое - сложить руки. Раз
все уйдет - пусть уйдет безболезненно и дешево! А как обесценить?
Да не вкладывать  себя.  И  не  вбирать  в  себя.  Значит,  будет
вкладывать   лишь   тот,   кто   с   вами,   а  вы  соблаговолите
попользоваться.  А  когда  начнется  угасание:   эгоисты!   Плохо
старались! Не сумели! Это удел очень слабых людей.
     Симагин сделал   Асе   предостерегающий   жест.   Она   чуть
улыбнулась ему, потом поправила свесившиеся на лоб волосы тыльной
стороной  мокрой  руки.  С  лязгом  поставила последнюю тарелку в
сушилку и, накрепко завернув кран, взялась за полотенце.
     - Поймите: вы не один. Вы не один.
     - Человек всегда один, - устало сказал Вербицкий.
     - Человек и один,  и не один.  Он неповторим,  поэтому один.
Неповторимость теряет смысл, если он к