бороться, он
сюсюкал и берег,  и заваливал цветами,  стоило слегка помрачнеть.
После полуночи  она  вышла  на  пустынную  улицу  и  позвонила  в
последний раз.  У Вербицкого не отвечали. Тогда она заплакала. Не
будь Антошки, она покончила бы с собой.

                                5

     Листья летели навстречу.
     Вскипая недолгими  водоворотами,  всплескивая  и  опадая,  в
грудь била стремительная золотая река. Осень стряхивала листву, и
от косых лучей не по-теплому яркого,  сухого  солнца  некуда  было
укрыться.
     Со странным  чувством  бродил он по городу.  Память играла с
ним злую шутку - ему некуда было укрыться.
     Вот остановка - здесь познакомились.  Вот площадь Искусств -
здесь  договорились  встретиться,  и оба ужасно опоздали,  но так
были уверены друг  в  друге,  что  приехали  оба  час  спустя,  и
встретились. Вот Финляндский, отсюда уезжали в тот волшебный день
на залив.  Вот полнолуние,  ее так волновала луна.  Вот вода, она
любила  плавать.  Мир  был полон ею.  Она присутствовала всюду - в
воздухе, в воде, в цветах, которые он не успел ей подарить... Она
сама была воздухом,  водой и цветами, и воздух стал теперь душен,
вода - суха, и цветы - бесцветны.
     Он не знал,  не старался узнать, где она и что с нею. Он был
уверен, что она счастлива.
     Он больше не задерживался в институте. Это тоже было странно
и глупо:  когда его ждали  дома  и  он  спешил  домой,  -  работа
увлекала, и он засиживался допоздна. Теперь его не ждал никто, но
он уходил со всеми. Голова обесплодела.
     Он листал книги.  Смотрел  кино.  Обедал,  где  придется,  и
заходил домой,  как в гостиницу. Все потеряло смысл - и работа, и
книги, все.
     Получил письмо от Леры - ровно через год после того, как они
повстречались  на  набережной.  Сцепив руки и глядя на лежащий на
столе белый конверт,  Симагин долго сидел в  густеющих  сумерках,
пока пустая квартира валилась в ночь. Потом, не читая, сжег. Умом
понимал,  что это,  может быть,  жестоко.  Но не хотел равнодушно
приятельского письма.  И не хотел влюбленно преданного письма.  И
то, и другое было бы больно. Ничего не хотел. Нелепо, гротескно -
при Асе он стремился,  и  мог,  и  даже  чувствовал  себя  вправе
ласкать другую женщину. Теперь нет. Не чувствовал себя вправе, не
стремился, не мог.
     Полюбил заходить в женские магазины.  Нравилось мучить себя,
прикидывая,  что бы он подарил,  что пошло бы  ей,  чему  бы  она
обрадовалась. Он так любил, когда она радовалась. Она так любила,
когда он дарил. И так любила дарить сама. Почему я мало ей дарил?
Почему  мы  мало  бывали  вместе?  Все  думал  -  потом...  Какая
глупость! Ведь нет никакого "потом". Только "сейчас". Жизнь - это
то,  что  "сейчас".  Больше ничего нет и не будет.  Эти годы были
мимолетны,  как взмах ресниц.  Уже мчались  последние  дни,  а  я
благодушествовал:  потом. Будет отпуск... Будет зима... Ничего не
будет, будущего нет. Сверкающая тонкая змейка сникла и погасла на
горизонте.
     На щеке,  от лестницы, остался едва заметный шрам. Пятнышко.
И, кроме, ничего не осталось.
     Это было,  пожалуй,  самым противоестественным.  Что от трех
лет  -  трех этих лет!  - ничего не осталось.  Плоские,  холодные
фотографии.  Немного одежды,  которую он покупал ей  и  ее  сыну.
Планетоход,  коробка пластилина, радиоконструктор, привезенный из
Москвы поздно. Ее скромные подарки ему. Все. Да - еще много-много
боли и пустоты.
     Если бы можно было уехать...
     Как это  писал  Энгельс  брату:  "Я рекомендую каждому,  кто
чувствует себя слабым или утомленным,  предпринять путешествие по
океану и провести две-три недели у Ниагарского водопада, и столько
же в Андирондакских горах, на высоте двух тысяч футов..." Я читал
это вслух, и мы смеялись, и Ася, прижимаясь щекой к моему колену,
глядя звездными глазами,  подшучивала:  "Неплохо жили классики! В
этаких  условиях  не  грех  великое учение создать.  Но в Лешаках
лучше..."
     Как-то зашел Валера.  Очень огорчился, узнав, что произошло.
Долго  молча курил,  глядя неподвижными глазами.  Симагин закурил
тоже. "Ты прости меня, но этого следовало ожидать". - "Да?" - "Да.
Есть  лишь  одно  средство,  чтоб  от тебя не уходили,  - уходить
самому.  Почувствовал хоть тень неудовлетворенности - бросай  без
колебаний.  Не бросишь - она же первая тебя станет презирать и уж
покуражится над тобой всласть". - "Да подожди, Валер. Если любишь
-  как-то  бороться  надо..."  -  "Борются  только  за  повышение
производительности труда.  Это либо есть, либо нет". - "А знаешь,
я  все  думаю  - может,  сам в чем-то ошибся..." - "В этих делах,
Андреи,  не бывает  ошибок.  Поверь  старому  греховоднику.  Если
женщина  на  тебя поставила,  можешь по ней сапогами ходить - она
будет благодарна. А если нет - хоть из кожи лезь, ей все будет не
так.  И еще одно.  На будущее,  когда очухаешься.  Твой возраст и
положение таковы,  что бабы слетятся на них,  как на мед. Не чтоб
тебя любить и помогать,  разумеется,  а для супружества.  Ведь  с
одного  взгляда  на  тебя  ясно,  кем нужно прикинуться,  чтоб ты
сомлел. Будь уверен - тебя дешево покупают, а в мыслях у богини -
твоя  квартира,  твои иностранные конгрессы с прилагающимся к ним
иностранным шмотьем,  твоя карьера. А в сердце - Вася из пивбара.
Ищи женщин,  которые не притворяются. Они, правда, честно говорят
тебе,  кто ты есть,  и честно изменяют - но не предают,  как  эта
фифа  тебя предала". - "Мне никто не нужен".  - "Не смеши.  Курить
начал?" - "Начал".  - "И  по  бабам  бегать  начнешь.  Просто  ты
катастрофически  задержался  в  развитии".  -  "Я  правду говорю,
Валера - никто". - "Ой, ну пойди тогда, облучи ее своим спектром!
-  Вербицкий  захихикал  и  ткнул Симагина кулаком в бок.  - Нет,
ей-Богу! Вдруг и впрямь подействует!"
     Был получен  спектр  с  латентными точками.  Все завороженно
толпились  у  экранов,  а  по   ним   головокружительно   неслись
бесконечные  линии  спектрограмм,  то  и  дело  разрываемые  едва
заметными паузами...  Их было много,  этих пауз, куда больше, чем
ожидали.  Симагин огляделся,  чтобы отдельно поздравить Володю, и
тут только обнаружил, что Володи нет. Он спросил.
     Все помрачнели,  будто темный ветер окатил головы и плечи. -
У него умер сын,  - сказала Верочка.  - Вчера.  Симагин с  трудом
узнал  его  -  Володя одряхлел.  Они молча стояли,  глядя друг на
друга, - Володя,  кажется,  тоже не сразу узнал Симагина. Потом он
отступил  в  сторону,  пропуская  Симагина  внутрь.  Они прошли в
комнату, молча сели к столу. Зияла раскрытая постель, поперек нее
корчился женский халат. Пахло лекарствами. На полу белело крошево
растоптанных таблеток,  колко отсверкивали осколки ампул, и сами
ампулы  глумливо,  нагло лежали на блюдце посреди стола.  У стены
вверх ногами  валялся  осиротевший  плюшевый  медвежонок.  Рыжий.
Симагин   смотрел  в  черное  лицо  Володи,  изжеванное  внезапно
раскрывшимися  морщинами,  а  в  голове  гвоздило:  не  успеваем.
Володины щеки вдруг бессильно задрожали, и он, так и не сказав ни
слова,  уткнулся лбом в лежавшую на столе  симагинскую  ладонь  и
горько,  по-детски  безутешно заплакал.  И Симагин,  как Антошку,
стал гладить Володю по тяжелой, седеющей голове.
     Не успеваем, пульсировало в мозгу, когда полтора часа спустя
он вышел  на  лестницу.  Раскаяние  душило  его,  он  повторял  и
повторял:   не  успеваем.  Ничего  не  успеваем.  Бессилие.  Было
сумеречно, снаружи шумел и плескался нескончаемый осенний  дождь,
и  кроме унылого беспросветного плеска да гулкого шарканья шагов,
в мире  не  было  звуков.  Симагин  вспомнил  другую,  тоже  едва
освещенную лестницу, и тронул щеку. Бессилие...
     Он остановился   у   окна.   Из  тьмы  наверху  сыпал  косой
остервенелый ливень, асфальт в узком дворе безжизненно блестел, и
сомкнутые стены домов, тускло освещенные одиноким фонарем, были в
пятнах и потеках.  От ровного шума воды хотелось  повеситься.  Не
успеваем...  Эти  слова  казались  бессмысленными.  Если бы Антон
умирал...  Антон меня помнит? Дети быстро забывают. Сколько людей
страдает  и  умирает  от  болезней,  которые  мы научимся лечить?
Научимся. Это слово тоже не имело смысла. Нет "потом". А я, из-за
какого-то там себя, не могу сейчас. Голова пуста.
     Хрупко, хрупко...   Только  пустота  не  хрупка.  Невозможно
выбрать поведение до опыта - и поэтому  оно  всегда  возникает  с
опозданием,  вместе  со  шрамами  и переломами на своем теле и на
телах близких.  Но альтернатива - равнодушно  повиноваться  тому,
что  велят большие дяди:  ходи влево,  ходи вправо - ив это время
думать о чем угодно,  кроме дела,  а вне приказов быть  способным
лишь, соответственно темпераменту, благодушно сдувать пену с пива
или вопить "влип,  Абрам!.." И где гарантия, что эти большие дяди
выстрадали  то,  что  велят,  а  не были выдрессированы такими же
оболтусами?  Да,  да,  все так, но ведь шрамы! Переломы! Ведь так
хрупко!  И  память  тут  же рассыпала соцветия грациозных формул,
повествующих  об  исчезающе  малой  вероятности  и   младенческой
беззащитности   всех  без  исключения  антиэнтропийных  процессов
Вселенной.  Но формулы лишь  подтверждали  неизбежность  бед  для
всех,  кто  пытается  противостоять  накоплению  хаоса,  -  выход
следовало искать вне  формул.  Выход...  Человек  ломается,  чуть
надави.  Несломанный  человек  -  это  ребенок,  он еще не боится
каждую  ситуацию  решать  творчески,  вкладывая  всю  душу,   как
совершенно  неизвестную  и жизненно важную.  Он еще уверен,  что,
если ошибка и беда,  кто-то любящий поможет. А у взрослого - лишь
внеэмоциональный  инструментарий,  технический набор стереотипных
подстраховок. Не хочу в стереотипы! Создавать хочу, создавать!
     Как странно. Бежишь, бежишь - и вдруг...
     Конь на скаку и птица влет.
     Вспомни, как было.  Не бежать невозможно. Каждая мышца поет,
звенит,  словно парус.  А теперь? Насилие над собой, становящееся
привычным, но не способное радовать. Истошный бег не к радости, а
от стыда. Радость дают лишь результат и его оценка - но не бег. А
тогда какая разница: бежишь ты, превозмогая боль, или причитаешь,
лежа в луже,  - ведь всегда найдутся те,  кто,  лежа в  соседней,
смогут  лестно  оценить,  сколь  мелодически  ты  стонешь,  сколь
оригинален  колер  твоей  крови,  выставленной  напоказ.  В  этом
всхлипе именно фа-диез,  совершенно справедливо;  и кровь хлюпает
так зычно,  так жидко - и в то же время так,  знаете ли, кроваво,
лучше настоящей... Дело лишь в том, с кем ты.
     Шум дождя был мутным  и  зыбким.  Внизу  на  лестнице  стоял
кто-то, упрятанный в капюшон. Он прижимался спиной к облупленной,
крошащейся стене и,  казалось,  спал.  Но когда  Симагин  наконец
двинулся вниз и прошел мимо, спящий поднял голову.
     - Эммануил Борисович... - вздрогнув, пробормотал Симагин.
     - Я  давно  вас  жду,  -  сказал  Вайсброд и чуть улыбнулся.
Проваленные глаза его лихорадочно блестели.
     - Зачем?  - ошеломленно спросил Симагин. - В такую погоду...
Вы же совсем больны!
     - Подождите,   -  досадливо  шевельнул  рукой  Вайсброд.  Он
помедлил. Симагин напряженно ждал.
     - В самое ближайшее время мне придется оставить должность  и
заняться досужей беллетристикой,  - сказал он. - Я совсем раскис,
так что все справедливо.  Если вы, Андрей, в течение лет полутора
не  разработаете  методику  резонансного  лечения  нефритов,  вам
придется проститься со мной навсегда.  Тише, не перебивайте! - Он
резко махнул в сторону Симагина.  - Я приехал не дискутировать, а
информировать.  Вам известно, вероятно, что заместитель директора
давно  и  серьезно  питает  ко  мне  ярко  выраженную  антипатию.
Известно?
     - Известно, - после паузы сказал Симагин.
     - Я полагаю,  от его пика СДУ зашкалило бы все наши приборы,
но  это сугубо мое личное мнение.  Во всяком случае,  я плачу ему
той же неприязнью,  и у нас обоих есть к тому  уходящие  в  глубь
веков причины.  Так что тут опять-таки все справедливо.  Но я имею
веские причины полагать,  что эта антипатия перейдет -  и  начала
было переходить - с меня на вас, как на моего ближайшего ученика.
Подобный ход дел чрезвычайно повредил  бы  работе.  Академическая
карьера   Вениамина   Ивановича   начиналась   с   борьбы  против
кибернетики,  с доносов - такие люди остаются опасными при  любом
политическом раскладе в стране.
     - Эммануил Борисович...
     - Вы в состоянии три минуты помолчать?
     - Да, - после паузы ответил Симагин.
     - Очень рад.  Так вот. С тем, чтобы парировать этот процесс,
я уже довольно давно начал муссировать слух, согласно которому мы
с вами находимся в натянутых отношениях.  Согласно этому слуху, в
частности,   вы   ждете   моего  ухода  с  нетерпением.  С  вашей
мальчишеской невоздержанностью выражений вы, надо сказать, делали
этот слух чрезвычайно доказательным.
     - Эмману...
     - Мне  вполне  сознательно  помогали  Аристарх   Львович   и
Верочка...  Вера  Автандиловна,  которые  полностью  в курсе этих
сложных обстоятельств. Кроме того, я уж не знаю, как, но в Москве
вам  явно  удалось  нейтрализовать  Кашинского,  до  конгресса он
просто-таки ядом исходил в ваш - лично ваш!  -  адрес,  а  теперь
стал как-то очень выжидательно объективен. Мы берегли вашу голову
от этих дрязг,  сколько могли,  но теперь тянуть невозможно.  Мой
уход на пенсию - дело недель. Все, что от вас требуется, Андрюша,
- сказал он с неожиданной мягкостью, -  это,  кто  бы  с  вами  ни
беседовал...  директор  ли,  наш  куратор  ли,  или  кто-либо  из
райкома, - не разрушать уже созданного впечатления.
     Шумел дождь,  и  в  лестничном  воздухе  висела   промозглая
сырость.   Оставляя   темные   следы,   с  улицы  вошел  человек,
отряхнулся,  подозрительно глядя на Вайсброда и Симагина, пошарил
глазами по их рукам - не распивают ли,  и полез вверх,  по крутым
истертым ступеням.  Слышно было, как он идет, идет, хрипло дышит,
накручиваясь   на  полутемные  отсырелые  пролеты,  потом  где-то
высоко-высоко стали гулко звенеть ключи,  протяжно грянула дверь.
Эхо  забилось  между  этажами,  раскалываясь  и дробясь о твердые
своды, и снова наступил заунывный плеск.
     - Я его разрушу, - сказал Симагин бесстрастно.
     - Это преступно.  Вы подведете двух,  а то  и  трех  хороших
людей. Не считая меня.
     - Вы мой учитель. Я не могу...
     - А  я  могу?!  -  вдруг  сорвавшись,  старчески  надсаживая
дряблый голос, крикнул Вайсброд и затряс бессильными кулачками. -
Щенок! Если бы я так!.. - С тяжелым хрипом он втянул воздух. - Вы
бы корпели в каком-нибудь ВЦ,  или - в  самом  лучшем  случае!  -
читали,  как сказку,  работы японцев и немцев.  И отставали бы на
десять лет!  Но я дрался!  Я маневрировал,  да!  Мой лучший  друг
двенадцать лет делает вид,  что меня не знает! Он уже академик! А
мы служили вместе!  В одном артрасчете карабкались через Хинган в
сорок  пятом!  Другой  мой  друг,  когда  я  тайком  приехал  его
проводить, плюнул мне в лицо. Теперь, между прочим, он работает у
того  Маккензи,  о  чьей  бороде  вы  говорили  столь умильно!  И
бомбардирует   конгресс   штата   письмами,   согласно    которым
биоспектральные исследования  в  России ориентированы на создание
лучевого оружия!  И уже я плюнул бы ему  в  лицо!  -  Он  немощно
ударил  себя  в узкую грудь несколько раз.  - Но он далеко!  Но я
выиграл! Я нашел вас! И выучил вас! И мы обгоняем их на пять лет!
Не  сметь  испортить!  Сопляк!!  Эта  страна получит амбулаторные
резонаторы первой! Эта!! Тем и так неплохо!!
     Он был страшен.  Он задыхался.  Он полез в карман,  долго не
мог в него попасть,  потом вытащил какие-то таблетки и кинул их в
рот трясущейся ладонью. Откинулся на стену и закрыл глаза.
     - Эммануил  Борисович... -  прошептал  испуганный   Симагин. -
Эммануил Бо...
     - Не желаю больше слушать вас,  - сорванным голосом просипел
Вайсброд, придерживая валидолину языком. - Вон отсюда, мальчишка.
Слюнтяй.
     Они долго молчали.  Все было сказано.  Дело в том, с кем ты,
думал  Симагин.  Для  кого  ты.  Дыхание   Вайсброда   постепенно
выравнивалось.
     - Хорошо,  -  сказал Симагин.  - Я подумаю.  Вайсброд открыл
глаза.
     - Расходиться,  господа, будем по одному, - вдруг проговорил
он. -  Вы  -  направо.  Я, - он горько усмехнулся, - налево...  Я на
машине, Андрюша. Вас подвезти?
     - Благодарю вас,  Эммануил Борисович,  - безжизненно ответил
Симагин. - Я хочу пройтись.
     - Дождь.
     - Какая разница.
     Они медленно  вышли  в сетчато дрожащую темноту.  По крыше и
капоту бежевой "Волги",  выколачивая глухую дробь,  густо плясали
фонтанчики.  Вайсброд  открыл  дверцу  - внутри,  в мягкой уютной
подлодке,  затеплился  свет.  Молча  сделал  приглашающий   жест.
Нахохлившийся Симагин, пряча руки в карманы, отрицательно покачал
головой.
     - Жаль, вы не умеете водить машину, - сипло сказал Вайсброд,
садясь. - Гонщик из меня сейчас... аховый.
     Звонко ударила  в  корпус  дверца  и  защелкнулась  в пазах.
Заурчал стартер,  вскрылись алым  светом  габаритные  огни.  Едва
различимый за мокрым стеклом Вайсброд снял левую руку с баранки и
помахал Симагину -  Симагин  в  ответ  покивал  внутри  поднятого
воротника.   Проливной  дождь  увесисто  сыпался  ему  на  плечи,
барабанил по обвисшей шляпе.  Заходили,  поскрипывая, "дворники".
"Волга"  дрогнула  и,  расплескивая  протекторами  воду  из  луж,
покатила к арке проходного двора. Следом пошел Симагин.
     Он обещал подумать. На углу Большого и Двенадцатой линии его
едва не сбил грузовик.  На мосту Шмидта было просторно и ветрено,
твердый  дождь  гвоздил  щеки,  грохотали  в  рыжем свете фонарей
трамваи,  и мост упруго подскакивал над  водянистой  бездной.  На
набережной Красного Флота, прогремев парадными дверями, навстречу
вывалилась компания,  весело  и  нестройно  вопящая  под  гитару:
"Гоголь,  Гегель,  Бабель, Бебель - жидовня проклятая! Бля, и ты,
моя Маруська,  сделалась пархатая! Гоголь, Гегель, Бабель, Бебель
- классика опальная!  Бля,  до жопы надоела их брехня моральная!"
На Театральной,  из приоткрытых окон первого этажа консерватории,
слышалось  с  какой-то  репетиции  удивительно  красивое  девичье
многоголосье:  "У девицы в белом лице  румяны  играют.  Молодого,
холостого  парня  разжигают.  А женатому тошно цаловать нарошно!"
Симагин шел сквозь дождь и даже не спешил - все было далеко.  Так
далеко.  Резонаторы были еще далеко.  Но ближе остального.  Дождь
утихал.  На  канале  Грибоедова  -  в  Никольском   уже   пробило
одиннадцать   -   Симагин  вошел  в  будку  телефона  и  позвонил
Карамышеву.
     - Простите,  Аристарх Львович,  - сказал он.  - Не  разбудил
вас?
     - Нет,  что вы!  Да-да, он, - добавил Карамышев в сторону, а
потом опять Симагину:  - А мы  просто-таки  чувствовали,  что  вы
позвоните. Я слушаю вас, Андрей Андреевич.
     - Я,  собственно, у вас под окнами. Случайно, честное слово.
Я  просто  гулял.  И,  кажется,  придумал,   как   спровоцировать
развертывание.
     - Немедленно поднимайтесь! - взволнованно крикнул Карамышев.
     Симагин помедлил, потом спросил осторожно:
     - Но ведь вы, как я понимаю... не один?
     - Мы  с  Верой Автандиловной занимаемся математикой дважды в
неделю... она будет очень рада вас...
     - Прос-стите!  -  страдальчески  сказал  Симагин  и   рывком
повесил трубку.  Вышел из кабинки. Мотая головой от стыда, отошел
к парапету и неловко,  поломав три спички, закурил. Только теперь
он понял,  как продрог.  Карамышев.  Сухарь.  Молодец, Карамышев.
Верочка, легкая и радостная, как олененок.
     Завидуешь? спросил он себя и,  затягиваясь,  честно ответил:
завидую.  Хотел бы целовать ее?  Да.  Но,  наверное,  не смог бы.
Целовать и не чувствовать,  что чувствовал,  целуя Асю,  - обман.
Она-то может подумать,  что я чувствую именно так! Подло целовать
женщину,  не  ставшую  целью.  Но ведь и средством я не сдела