ю ее
никогда! Значит,  не подло?  Не цель,  не средство - просто.  Как
ласкают ребенка.  Как согревают в непогоду. А стоит улечься пурге
- улыбнуться и продолжить путь,  каждый - свой.  И даже если путь
един -  все  равно  как-то вчуже,  как-то отчасти порознь:  шажок
вместе,  шажок врозь...  Но еще страшнее и несправедливее - если,
сам лишь согревая в непогоду,  для нее станешь целью. Достойно ли
это? Или совесть уже кренится под напором продуктов работы желез?
Опершись на парапет локтями, нависнув над каналом, он жадно курил
и чувствовал,  как  медленно  растворяется,  рассасывается  стыд,
стянувший  сердце  тугим полиэтиленовым мешком.  Укол был слишком
внезапным.
     Резко ударила   дверь  во  влажной  ночной  тишине.  Симагин
оглянулся.  Верочка, ослепнув со света, в наспех накинутом пальто
-  как  Ася  когда-то,  озиралась  у парадного.  Потом,  заметив,
бросилась прямо  через  брызжущие  лужи,  по-девичьи  трогательно
всплескивая в воздухе каблучками.  Она так разогналась,  что едва
не налетела на Симагина.
     - Вы... -  проговорила  она,   задыхаясь. -   Вы   неправильно
подумали! Совсем!..
     Он смотрел  сверху  на  ее  гневные  и  виноватые глаза,  на
приоткрытые губы,  темно-алые и нежные - действительно как спелые
вишни.  Хотел  бы,  окончательно  понял  он,  и  горло сжалось от
непонятной жалости к ней. Вспомнилась фраза из Цветаевой, которую
любила повторять Ася: я не живу на своих губах, и тот, кто целует
меня, - минует меня...  Вычурно, но точно. Потому что те, кого она
целовала,  не были целью. Ее душа знала это, стыдилась и страдала
- но ничего не могла поделать. Цели непроизвольны. Их было только
две  -  слова из сердца и сын.  А у губ - свои цели,  своя жажда.
Расползаюсь по всем швам,  подумал Симагин,  и перед его  глазами
вновь поплыла  горькая улыбка Вайсброда:  "мне - налево..." Вот и
еще один шов затрещал,  между душой и губами. "Нечего ждать тебе.
Нечего  -  мне.  Я  -  на  Луне.  Заяц нефритовой ступкой стучит.
Смотрит.  Молчит. Он порошок долголетия трет - но не дает. Я свою
жизнь всем, кто спросит, пою. Но не даю..."
     Окурок обжег  пальцы.  Симагин  отщелкнул  летящую оранжевую
дугу,  и та медленно  втянулась  в  надтреснутое  мусором  черное
зеркало канала.
     - Идемте,  Верочка,  - сказал он, пряча руки за спину, чтобы
не коснуться  ее  даже  ненароком.  -  Идемте  вместе.  Сейчас  я
расскажу совершенно удивительные вещи.
     И уже у парадного добавил:
     - Послезавтра мы получим спектры латентных точек и приступим
к их дешифровке. Обещаю.
     - Вы совсем промокли, - тихо сказала Верочка.
     На лестнице удушливо пахло кошками.
     Он обманул Верочку лишь на сутки.  Назавтра стало ясно,  что
понадобится не два дня, а три.
     Один в темной квартире он лежал на диване,  закинув руки  за
голову,  и  смотрел  на  голубоватую  полосу,  мягко прочертившую
потолок.  Сквозь  щель  в  занавесках  сочился  с   улицы   свет,
сокровенно озаряя комнату. Как и полгода, и год назад...
     Мелодично пропел звонок.
     Симагин никого не ждал.  Он полежал еще, но робкий звонок не
повторялся. Он расслабленно встал и пошаркал к двери. Хотя никого
не ждал.
     На площадке, съежившись, стоял Антошка.
     - Ты... - выдохнул Симагин.
     Несколько секунд они молчали. Антошка прятал глаза.
     - Да заходи же!  - закричал Симагин и, подхватив его, втащил
в квартиру.  Ногой захлопнул дверь.  Антон мешком висел у него на
руках  и  только  цеплялся  хрупкими  пальчиками  за  симагинские
ладони. - Ты  что?  -  вдруг  осипнув,  спросил  Симагин. -  Что-то
случилось? Антон!!
     - Ты испугался? - спросил Антошка.
     - Я? Конечно. Господи... - Симагин перевел дух.
     - Я  по  тебе  соскучился,  - сообщил Антошка,  насупясь,  и
впервые, неуверенно, скользнул взглядом по лицу Симагина.
     - Тошка... - Симагин облегченно прижал его  к  себе,  и  тот,
поняв  наконец,  что  здесь  он  по-прежнему  дома,  рывком обнял
Симагина за шею, засунулся лицом к нему за ухо и притих.
     Так они стояли с минуту.
     - Откуда ты? - глупо спросил Симагин.
     - А я оттуда, - ответил Антошка, не разнимая рук.
     - Пошли!  - Симагин  внес  Антошку  в  Антошкину  комнату  и
осторожно поставил на пол. Антошка озирался.
     - Тут все как было, - сообщил он.
     - Конечно. А ты что же, думал, тут другой мальчик живет?
     - Откуда  я знаю,  - едва слышно пробормотал Антон.  Симагин
сглотнул.
     Антон нагнулся и вдруг,  со стремительностью котенка  нырнув
под диван, выволок за провод покрытый пылью планетоход.
     - Вездеходик... - произнес он дрожащим голосом.
     - Ты возьми его, - попросил Симагин.
     Антон замотал головой, с испугом выпустив игрушку из рук.
     - Мама выбросит... Симагин молчал.
     - Мы  с  бабушкой  гостили  на  даче  у  ее друзей,  а когда
приехали,  мама сказала,  что ты не  велел  нам  возвращаться,  -
сказал Антошка, искоса глянул на Симагина и заплакал.
     Это продолжалось недолго.  Шмыгая носом, он виновато подошел
к Симагину и уткнулся горячим, влажным носом ему в живот. Симагин
положил ладони на Антошкину голову.
     - Мама знает, что ты здесь?
     - Нет,  - ответил Антошка.  Подумал и объяснил:  - Я сказал,
что пойду в кино.
     - В  какое  кино?  -  бессмысленно спросил Симагин.  Антошка
помедлил и ответил:
     - Еще не придумал.
     Симагин сел и посадил сына себе на колени.  Тот  вцепился  в
его руку изо всех сил.
     - Как вы?
     - Мы?  Так...  Бабушка болеет.  Мама курит,  дарит игрушки и
приходит поздно.
     Симагин опять прижал его к себе.
     - Ты должен заботиться о ней.
     - Как?
     - Ты должен ее слушаться. Чтоб она не волновалась лишнего.
     - Я старался.  Но тогда она стала говорить, что у Симагина я
от рук отбился, а теперь стал хороший.
     - Это ничего,  - сказал Симагин сквозь острый, режущий ком в
горле. - Это не со зла.
     - А от чего?
     - От боли.
     - Боль - это болезнь?
     - Да, - твердо ответил Симагин. - Это я точно знаю.
     - Ты вылечишь маму? Симагин молчал.
     - Ты еще не умеешь,  - сказал Антошка,  гладя его руку.  - Я
ведь знаю - если бы умел, пошел бы и вылечил. Да?
     - Да.
     - Я все время жду, когда ты что-то сделаешь, и это кончится.
- Антошка помедлил. - А это не кончается.
     - Да, Антон. Не кончается.
     - А я могу тебе помочь?
     - Конечно.  Ты можешь заботиться о ней  пока.  Вместо  меня.
Понимаешь,  мне будет гораздо спокойнее,  если я буду знать,  что
рядом с нею мужчина, на которого я могу положиться.
     - Хорошо, - серьезно сказал Антон. - Полагайся.
     Он постепенно оттаивал,  лицо его  смягчилось,  и  вдруг  он
заболтал  ногой,  пытаясь  носком ботинка достать лежащий на боку
планетоход.  Симагин,  не выпуская  Антошку,  нагнулся  и  поднял
пультик.   Планетоход  начал  перебирать  резиновыми  гусеницами,
крутясь на месте и уютно жужжа; одна из гусениц загребала воздух.
Он раскачивался из стороны в сторону, наконец, повалился на живот
и сразу пополз, уставя вперед низкий настойчивый лоб.
     - Дай, - жадно сказал Антошка,  протягивая обе руки.  Симагин
вложил в них  пульт.  Планетоход,  вращая  лепесточком  локатора,
объехал  вокруг  кресла,  порыскал  вправо-влево  и  остановился.
Антошка выпустил пульт,  и с  приглушенным  стуком  тот  упал  на
ковер.
     - Нет, -  сказал  Антошка. - Знаешь...  Неинтересно.  Замерев,
Симагин ждал.
     - У тебя было так, когда ты был мальчик? - спросил Антошка. -
Что  все  игрушки  становятся скучными... - Он помедлил,  подбирая
слово: - стыдными?
     - Да, - сказал Симагин. - Было.
     - Знаешь,  пап,  не могу забыть.  Когда погиб дядя Витя, я в
тот же день играл в их аварию. Понимаешь? И у меня все спасались.
А ведь они по-настоящему погибли.  Навсегда.  А я в это  играл.  Я
только   недавно   понял,  что  все  происходит  по-настоящему  и
навсегда. Ты меня понимаешь?
     - Конечно, - тихо ответил Симагин.
     - Играть стыдно,  потому что чего захотел, то и стало. Но не
по-настоящему.  А значит,  этого и нет.  И только ты такой глупый,
что притворяешься,  будто  есть.  Сделать  не  можешь,  а  только
притворяешься. Понимаешь? Я это понял и пошел к тебе.
     - Спасибо, Антон. Ты мне очень помог. Правда.
     - Вот и хорошо, - сказал Антошка.
     Он затрепыхался,  и  Симагин поспешно выпустил его.  Антошка
съехал на пол с его колен,  взял планетоход и бережно задвинул на
прежнее место. Поднялся и вдруг замер спиной к Симагину.
     - А ты по нам скучаешь? - напряженно спросил он.
     - Очень.
     - Я спрошу, ладно?
     - Конечно, Антон.
     Он помедлил и совершенно чужим голосом спросил:
     - Мама меня обманула?
     Симагин смотрел ему в спину. Сын ждал ответа.
     - Нет,  - сказал Симагин.  Антошка молчал.  - Нет, Антон, не
обманула. Она сама верит в то, что говорит. Она больна.
     - А ты веришь в то, что говоришь?
     - Да.
     - А ты здоров? Симагин сглотнул.
     - Немножко здоров, - сказал он.
     Антон начал  поворачиваться  к  нему  и  вдруг завозился под
курточкой,  расстегнул рубашку и достал из-за  пазухи  скрученную
школьную тетрадку с таблицей умножения на задней стороне обложки.
Протянул Симагину. Симагин взял. Тетрадка была теплой.
     - Я  написал  рассказ,  -  проговорил  Антон.  -  Про   один
неразрешимый вопрос.  Я когда вырасту, обязательно стану писатель
и решу их все. Я их ненавижу.
     - Спасибо, - тихо проговорил Симагин, не решаясь открыть. - А
мама... читала?
     - Нет. Я же не хочу, чтобы она опять плакала. А знаешь, пап.
Если я у тебя останусь, мама ведь за мной сюда придет. А?
     - Нельзя так делать, - с трудом выговорил Симагин. Потом они
молча  ехали в метро.  Потом - в пустом трамвае.  И тоже молчали,
обнимая друг друга.  Зажужжала невесть откуда взявшаяся пчела и с
размаху ударилась о стекло. Заметалась.
     - Глупая,  - нежно сказал Антошка. - Все твои сестрички спят
давно, а ты что?
     Симагин будто  собственным  телом  ощущал  боль  и  отчаяние
бессильных,   смехотворно   легковесных  щелчков  о  непостижимую
прозрачную преграду.  Он порылся в карманах,  вырвал из  блокнота
листок  со старыми формулами и,  свернув из него кулечек,  поймал
пчелу.  Попытался  открыть  окно,  но  окно,   конечно   же,   не
открывалось-  Пчела  обреченно  бесновалась внутри.  Приговаривая
что-то ласковое и успокаивающее,  Симагин  подошел  к  дверям  и,
когда на остановке они раскрылись, выпустил пчелу. Она косо пошла
вверх,  мелькнула темным прочерком  на  фоне  освещенных  окон  и
пропала.
     Антон восхищенно смотрел на Симагина.
     - Она не умрет? - спросил он. Симагин молчал. - Папа! Теперь
она не умрет?
     - Умрет, - сказал Симагин. - Все когда-нибудь умрут, Антон.
     Антон помолчал и проговорил опять совсем чужим голосом:
     - А зачем тогда все?
     - Никто не знает, - ответил Симагин.
     - А как думаешь ты?
     - Я... Я думаю, Антон, что раз уж так получилось, и все, что
есть,  уже есть,  самое лучшее, что мы можем, - это помогать друг
дружке. Ведь если бы нас не было, кто спас бы пчелу?
     - А зачем ее спасать? Она все равно умрет.
     - А затем, что она успеет кого-нибудь еще спасти.
     - А  если бы нас не было,  трамвая бы не было,  и пчела бы в
него не зашла.
     - А если бы нас не было.  Альме в Лешаках  стало  бы  некому
лизать руки, она бы от этого очень обозлилась и всех бы старалась
покусать. И людей, и уток, и зайцев.
     Антон нахмурился.
     - Как все путается, - сказал он. - Это неразрешимый вопрос?
     - Да.
     Антон вздохнул.
     - А вообще бывают разрешимые вопросы?
     - Бывают. Но их так легко решить, что их даже не замечаешь.
     - А скажи, пап. Она правда успеет кого-нибудь спасти?
     - Правда,  - твердо ответил Симагин.  - Это я точно знаю. Из
трамвая он  вынес Антошку на руках.  Подержал немного и осторожно
опустил. Антон  чуть  отодвинулся,  глядя  на  него   по-Асиному,
звездными глазами.
     - Возьми мой рабочий телефон,  - сказал Симагин. - Если что,
звони. И приезжай почаще.
     - Как  смогу,  -  взросло и просто ответил Антон,  тщательно
упрятывая клочок бумаги.  Потоптался еще и,  шепнув: "Пожалуйста,
вылечи маму...", опрометью кинулся к дому.
     - Антон!  - не выдержав,  крикнул Симагин.  Антошка застыл в
темном провале входа, обернулся.
     - Хочешь уметь летать?
     Асины глаза смотрели серьезно с маленького лица.  У него был
красивый отец, вдруг подумал Симагин впервые в жизни, и по сердцу
опять будто полоснули  бритвой.  Антон  помедлил,  потом  коротко
посмотрел вверх,  в черноту,  где пропала пчела. Если с ней опять
случится беда, чтобы помочь, нужно лететь следом.
     - Хочу, - сказал он.
     - И я хочу,  - сказал Симагин. И ободряюще улыбнулся сыну: -
А крылья у нас будут диаметром двадцать метров.

                                6

     Он долго  стоял,  будто его пригвоздили.  Привела - и увела,
думал он, каким-то чудом продолжая ощущать в ладонях и на коленях
худенькое, смешно увесистое тело. Привела - и увела.
     Тот человек предал ее. Она несчастна.
     Неужели нельзя решиться ради счастья трех людей?
     Но разве  это  счастье  -  с  грохотом  вклепанное   паровым
молотом!  Ощущать  ласку,  зная,  что  это  я  сам ласкаю себя ее
руками,  будто тряпичными ручонками  куклы  вожу  по  собственной
коже...  Как если бы, отчаявшись обрадовать друзей, взял автомат,
поставил их к стенке и под  дулом  заставил  кричать:  "Мы  рады!
Спасибо! Нам хорошо!"
     Ненастоящая любовь   -   ежедневное  напоминание  того,  что
настоящей   добиться   не   смог,   нескончаемое    свидетельство
собственной несостоятельности...
     Свинья! О чем ты думаешь?  О себе,  о себе!  А Антон?  А она
сама? Какое право я имею из-за себя не лечить ее?
     Выдался погожий день.
     Морозно светящиеся  облака  медленными  грядами   плыли   по
ярко-синему небу.  Тени печатались длинно и густо. Ледяное солнце
ослепительно   гравировало   город,   остро   полыхая    стеклами
проносящихся машин.
     Симагин издалека увидел Асю.  Воздух застрял в горле,  кровь
приклеилась к стенкам сосудов.  Он боялся встретить ее с мужчиной
- нет,  она шла одна,  не торопясь,  спокойная,  во всем прежнем,
очень похожая на себя,  но совсем другая.  Он вспомнил ее  слова,
адресованные его другу:  мне нужно только то,  что мне нужно, - и
понял, что обречен. И решительно пошел навстречу.
     - Здравствуй,  Ася,  -  сказал  он.   -   Видишь,   солнышко
специально, чтоб на лето похоже было...
     Он сразу  понял,  что  начал  фальшиво.  Это  были  слова из
прежней  жизни  -  прежнего  Симагина  прежней  Асе,  о   прежнем
солнышке.  Симагин тосковал по тому себе смертельно, больше всего
на свете он хотел стать прежним, и при виде Аси прежние слова так
и  рвались  из  горла.  Но  солнце было иным,  осенним.  Права на
прежние слова он еще не заслужил.
     - Смотрите-ка вы, - ответила Ася. - Шляпу  надел.  Кто  ж  это
тебя надоумил?
     - Ты не скучаешь?
     - По кому? - спокойно парировала она.
     - По нам с тобой.
     - Нет.
     - Я плохой?
     - Ты никакой. Ты ничтожный, как моль. Вайсброд дал тебе идею
и работу,  я дала тебе любовь и ребенка -  а  сам  ты  не  можешь
ничего.
     Он покивал.
     - Скажи. Тот человек. Он не любит тебя?
     - Мне неинтересно рассказывать.
     - Я  спрашиваю  не из пустого любопытства.  Это очень важно.
Она молчала.  Но по ее  лицу  он  понял.  Он  взял  ее  ладонь  и
поцеловал. Она позволила.
     - Мне холодно, - с вызовом сказала она, позволяя.
     - Ну,   пойдем   потихоньку,   -  предложил  он.  Они  пошли
потихоньку.  Мимо монументального белоколонья Академии Наук, мимо
облупленного салата Кунсткамеры.
     - Я на пять минут. Надо поговорить, Ася.
     - Неужели  ты  не  понимаешь,  Симагин,  что  мне  больно  и
неприятно тебя видеть?
     - Понимаю. Но это необходимо, я объясню. Только успокойся.
     Она презрительно скривилась.
     - Я спокойна.  Это у тебя руки дрожат.  Мадам  твоя  к  тебе
являлась?
     - Нет,  - ответил он, не сразу поняв. Разговор все время шел
не туда.  Он видел,  что ее неприязнь  нарастает,  и  это  делало
совсем бессмысленным его отчаянный подход.
     - Странно.  Я  была уверена,  что она должна как-то отметить
годовщину своего апофеоза.  Даже  двух  апофеозов,  если  мне  не
изменяет память. Уж не умерла ли родами?
     - Ася. Ты сейчас любишь кого-нибудь?
     - Я  вас всех ненавижу,  - сквозь зубы проговорила она.  Это
было то,  что он надеялся услышать,  и, видимо, она заметила тень
непонятного ей удовлетворения,  скользнувшую по его лицу,  потому
что остановилась - он остановился тоже - и,  смерив его унижающим
взглядом, добавила:
     - Не  беспокойся,  спать  мне есть с кем.  А подштанники ему
пусть жена стирает.
     Она больна,  одернул себя Симагин.  Если бы он не знал этого
прежде,  то с очевидностью убедился бы теперь.  В родном ему теле
поселился другой человек.  Но можно ли сказать о зарезанном,  что
он стал другим?  Его просто зарезали.  Пока не ускользнули минуты
клинической смерти - надо лечить.
     - Тебе было плохо со мной?
     Ася неопределенно повела рукой.
     - Дура была.
     - Почему?
     - По кочану, по капусте. Отстань от меня.
     - Я хотел спросить, в чем это выражалось?
     - Сидела в розовом сиропе и квакала.
     - А как ты думаешь, Ася, Антону было...
     - Антошка - мой сын!  - крикнула она, сразу срываясь. - Мой!
Ему хорошо!
     - Да,  я знаю.  Ты чудесная, умная, заботливая мать. Разве я
мог  это  забыть?  Но с нами обоими ему было все-таки лучше.  Или
нет? Как ты думаешь?
     - Я не дам тебе искалечить парня. Он мужчиной вырастет, а не
пентюхом.  Он  только-только стал приходить в себя.  Он отрывисто
рассмеялся и тут же оборвал себя.
     - Прости.
     - Не прощу. Иди смейся где-нибудь в другом месте. Хоть раз в
жизни подумай обо мне.
     - Я думаю о тебе.
     - Ты обо мне не думаешь.  Ты думаешь, как бы вернуть лестную
игрушку. Ты ведь у нас ребенок. А если у ребенка отбирают игрушку
- пусть даже не очень любимую,  достаточно,  что привычную,  - он
клянчит, на пузике ползает. Чтоб потом потешиться пять минут и на
месяц кинуть в угол.
     - Ты не хочешь, чтобы все вернулось?
     - Упаси Бог. Опять караулить у окошка и трястись: то ли тебя
автобусом переехало,  то ли ты аспиранток  портишь  в  творческой
тиши лабораторий...
     - Да,  - сказал Симагин,  - признаться, именно это я и думал
услышать.  Но все-таки мне кажется,  что по...  не по мне,  не по
нам,  но  хотя бы по себе ты тоскуешь.  По той себе.  Не отвечай.
Послушай теперь ты  меня  еще  чуть-чуть,  только  спокойно.  Без
ненависти, головой.
     - Я совершенно спокойна.  Если ты думаешь, что способен меня
взволновать, - ты сильно обольщаешься на свой счет.
     - Хорошо.  Так вот.  Сейчас это еще  невозможно,  во  всяком
случае, опасно. Придется подождать... ну, полгода. Я буду как вол
пахать,  ты меня  знаешь.  Я  сделаю  это  абсолютно  безопасным.
Отфильтрую все, не относящееся к делу. Твоя личность, Ася... твое
"я", которое, Ася, я очень люблю... - он глотнул, потому что горло
опять  грозило  сжаться  и  не  пропустить  главные  слова,  - не
пострадает. Не исказится ни на бит. Я обещаю.
     - Что ты лопочешь?
     - Я подсажу тебе свой спектр, и ты снова меня полюбишь. И мы
снова будем счастливы, все трое. Трое, Ася!
     В устремленных на него  глазах  серыми  облаками  заклубился
мистический ужас.
     - Ты... серьезно? - выдохнула Она.
     - Абсолютно.  Сегодня у нас двадцать третье октября.  Обещаю
уложиться, - он чуть улыбнулся, - к Восьмому марта. Праздник, как
и  в  эту  весну,  мы  встретим вместе.  Ненависть и злоба улетят
далеко-далеко,  Ася.  И мы с Антоном  опять  подарим  тебе  много
цветов.
     Она закусила  губу  и  с ледяной ненавистью наотмашь ударила
его по лицу.  С