тут только,  а не болеют...  Когда же это  я
ломался, что невкусно, Ась?
     - Ах, Виктория?!
     Голоса удалились,  и Вербицкий усмехнулся облегченно,  сразу
поняв,  что Симагин-то не изменился, остался телком телок, и ни о
какой золотой голове речи быть не может.  Торговка,  заключил он.
Они кого угодно переговорят и переорут. Забавно, этакий вот крик,
по ее разумению,  выражает заботу и ласку; а Симагин, разумеется,
благодарен: ругает - значит, любит. Да, улыбочки лучезарные - это
на  зрителя,  разумеется;  ох,  тоска,  с  удовольствием  подумал
Вербицкий,  но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее  дуновение
проносящегося  рядом  солнечного  сгустка  -  и  вновь  зазвенела
проклятая  струна.  Вербицкий  досадливо  замотал   головой.   По
скандалам соскучился. Да что я, картошки себе не изжарю?
     В ванной грохнуло, и голос Андрюшки возопил: "И ты молчишь?"
И вот уже, всклокоченный, в трениках и выцветшей клетчатой рубахе
навыпуск,  с  разинутыми глазами и распахнутыми руками,  в дверях
воздвигся "золотая голова" Андрей Симагин.
     Вербицкий с натугой улыбнулся  и  встал,  пытаясь  выглядеть
обрадованным  - ему сделалось скучно,  как сразу делалось всегда,
когда он не  испытывал  эмоций  собеседника  и  вынужден  был  по
каким-либо   причинам   притворяться   ему   в  унисон;  он  тряс
симагинские руки, хлопал его по плечам в ответ на его хлопанье, и
тот   нелепо   приплясывал  на  радостях  и  хихикал,  удивлялся,
спрашивал.  Совершенно не изменился,  думал Вербицкий.  И в каком
виде  встречает  меня,  меня,  мы  же  друзья и двенадцать лет не
виделись - да, это уже не благодушие, не инфантильность даже, это
неуважение! Как  можно не меняться столько лет?  Жизнь спокойная;
живет себе, и все. Работа, дом, цветов приличных купить не мог. А
может,  все не так просто,  может,  он знает свое унижение; может
быть,  купить вот такой вызывающе облезлый букет - единственная
форма сопротивления,  которую он еще позволяет себе в собственном
доме? Рад мне. Будто я Нобелевку ему принес.
     Вот так сюрприз,  слегка обалдев от радости, думал Симагин и
оглядывался на Асю,  ему хотелось, чтобы она тоже порадовалась Но
она все еще дулась.  Надо же так опоздать именно сегодня. черт...
А Валерка совершенно не изменился. Породистый, сдержанный, только
усталый.  Валерка,  собака,  где ж тебя носило все это время! Как
всегда,  прикидывается надменным,  знаем мы эти  штучки!  Одет-то
как,  паршивец,  и лосьоном ненашенским воняет. Зонтик притащил -
Аська теперь долго будет ставить мне в пример  Симагин  задыхался
от счастливого смеха.
     Вот его и отняли у меня. Просто. Быстро. Ася стояла, стиснув
влажные цветы. Антон в доме, не на улице. Хорошо. Почему я начала
браниться?  Ведь  обнять  же  хотела!  Он так улыбался!  И теперь
улыбается. Но не мне. Все из-за хмыря. Притворяется обрадованным.
Плохо притворяется, лениво. Скользкий, слизистый. Чувство тревоги
и близкой опасности нарастало.  Я ревную.  Ревную,  да? Да. К той
женщине не ревновала, только грусть и боль за всех. Потому что та
Симагина  любит.  А  этот  не  чувствует  ничего.  Настолько   не
чувствует,  что даже притворяться не может.  Не представляет этих
чувств. А Симагин - не видит. Я боюсь. Ревность - это страх?
     - Идемте ужинать, - сказала она громко и ровно.
     - Да, пошли полопаем. Я, знаешь, есть хочу, обедал в три и с
тех пор ни маковки во рту.
     - Право? Ну, если хозяйка столь любезна и угостит меня тоже,
я с удовольствием подключусь.  Только,  Андрей,  я чертовски хочу
курить.
     - Конечно!  Асенька,  ты  дай нам что-нибудь под пепельницу.
Наконец к тебе собрат пришел,  да?  Знаешь, Валер, она тут тишком
дымит иногда...
     Привели мальчика   и,  как  и  ожидал  Вербицкий,  принудили
знакомиться с  папиным  старым  другом  дядей  Валерием.  Мальчик
немедленно   поведал  дяде  Валерию,  что  паника,  которую  мама
устроила из-за дождя,  - с переобуванием в шерстяные носки и чаем
с медом,  - совершенно никчемушная.  Он говорил это,  прихлебывая
чай.  Вербицкий взялся было посюсюкать в  ответ,  но  понял,  что
фальшивит,   и   умолк,  благодушно  улыбаясь.  Мальчик  выглядел
взрослее отчима - он смотрел  серьезно,  выжидательно.  Мать  его
быстро уволокла: "Здесь накурено".
     Потом они ели и пили.  Вербицкий курил,  царил.  Язвил.  Ему
было даже хорошо.  Посижу немного  и  пойду,  думал  он.  Симагин
тормошил   его:   а   помнишь?  а  помнишь?  Вербицкий,  кривясь,
поддакивал;  он  не  любил  прошлого  себя,   вспоминать   всегда
оказывалось либо больно - несбывшиеся надежды, либо унизительно -
как с Катей.  Не хотелось начинать то,  из-за чего он  пришел,  -
бессмысленно было начинать, но Вербицкий знал, что потом месяцами
будет глодать себя,  что память обогатится еще одним  нескончаемо
унизительным воспоминанием поражения, капитуляции, если сейчас он
даже не попробует подступиться к цели,  которая теперь  ощущалась
как   отжившая  свое  игрушка.  Ну,  подожду  еще,  думал  он,  и
одновременно думал:  даже не  выходит  к  нам,  увела  ребенка  и
исчезла.  И  опять  летела мимо,  мимо горячая лучезарная комета,
опять звенела вспугнутая струна...
     Стемнело. Блекло-синее,  похожее на хищную актинию пламя под
чайником бросала на стены призрачный, чуть дрожащий свет.
     - Злой, желчный, - говорил Симагин, - слушать противно.
     - Писатель не может не быть желчным,  - говорил Вербицкий. -
Не равняй желчность и злобу,  это  удел  глупцов,  Андрей.  Самые
добрые люди становятся со временем самыми желчными.
     - Да,  - задумчиво ответил Симагин.  - Помню,  меня потрясла
фраза - знаешь,  у Шварца в  "Драконе":  три  раза  я  был  ранен
смертельно,  и  как  раз  теми,  кого насильно спасал...  Только,
Валер, ты говори потише, пожалуйста. Антошка так чутко спит - как
будто в меня, прямо странно...
     Блаженный, думал   Вербицкий   о   Симагине,  -  и  это  мой
противник,  ух,  какой страшный...  уж лучше бы с Широм  драться,
право  слово,  из того хоть злоба брызжет - а когда имеешь дело с
ничтожеством, все как кулаком в подушку.
     Ему, наверное,  тяжело живется,  думал Симагин о  Вербицком.
Умницам    тяжело    живется.   Ну,   пусть   отдохнет   сегодня,
выговорится...  Сейчас чаек заварим покрепче - вот же как вовремя
заказы дали - индийский,  со слоном.  Что я еще могу? Аська так и
не показывается. Обидно - она здорово умеет снять боль.
     - Не разбужу,  не разбужу.  Доброта -  это  ответственность.
Когда нет  ответственности  -  легко быть добрым,  кормя голубков
хлебушком.  Захотел - покормил,  надоело - бросил.  Доброта - это
поиски выхода,  это нескончаемое чередование ситуаций,  в которых
долг и ответственность борются со слабостью, эгоизмом, неумением!
Когда каждый выбор производится не инстинктивно, а после миллиона
самооправданий и самобичеваний! Когда любой поступок, в том числе
и   самый   распредобрый,  совершается  осознанно,  после  отбора
вариантов.  Иначе основа  его  -  не  человечность,  а  трусость,
глупость,  этому  добрячку просто в голову не приходит иное - так
он   забит   и   задавлен.   Он    внутренне    несвободен,    он
запрограммирован, он не человек, по сути дела!
     Симагин смотрел на Вербицкого грустно и понимающе,  а у того
голос срывался от неподдельного волнения:
     - Понимаешь? В голову не приходит!
     Симагин молча поднялся и стал заботливо заваривать чай.
     - А это мне преподносят как доброту.  Да я чихать  хотел  на
доброту,  которая  не  закалена  ежесекундной борьбой с дьяволом,
которая ничего не знает,  кроме себя,  не побеждает тьму снова  и
снова...   Помнишь,   в  "Очарованной  душе"  цитируется  притча:
бодхисаттва спросил ученика:  а лгать  ты  умеешь?  Нет,  ответил
ученик,  я не способен лгать!  Иди и научись,  сказал бодхисаттва,
потому что всякое неумение есть не добродетель, а бессилие...
     - Да,  - сказал Симагин,  когда Вербицкий умолк,  - ты прав,
конечно. Но как-то странно не на том делаешь упор...
     - Нет,  ты  молчи  пока.  Я  тебе  слова  не давал.  Симагин
улыбнулся и заслонился, как бы показывая: ладно, устраняюсь.
     - Существует три уровня реакции на  окружающий  мир.  Первый
наиболее простой.  То,  что в просторечии зовется добротою,  а на
деле является конформистской ленью.  Вот как ты.  Я пришел в твой
дом, сожрал твой ужин, а когда тебе нахамил, ты уступил мгновенно
и без борьбы.  И еще подумал:  ах, какой я добрый, уступил другу,
пусть болтает...
     - Чем это ты мне нахамил?
     - Тебе даже в голову не пришло - именно!  - стукнуть кулаком
и сказать: я буду говорить, а иначе брысь пошел из моего дома!
     - Валерка, да побойся бога...
     - Второй уровень более высокий.  Стремление сопротивляться и
преобразовывать.  Это  прогресс.  Но  выглядит регрессом,  ибо по
недостатку  умения  активность  такого  человека  болезненна  для
окружающих,  она разрушает больше,  чем создает.  Этих людей твои
добрячки  ненавидят.  Только  на  третьем  уровне,  до   которого
поднимаются лишь титаны,  происходит синтез.  Активность и умение
применить ее, не калеча. Доброта действия, доброта вмешательства.
А эти твои добренькие...  На них и опирается тьма.  На таких, как
ты! Не ведающие, что творят. Их нельзя переубедить. Доводы разума
на  них  не  действуют  за отсутствием у них разума,  а чувства в
порядке: мы же добренькие, значит, все хорошо, жизнь прекрасна...
Их нужно брать за шиворот, вот так, - Вербицкий стал показывать, -
и бить. По морде! По морде!
     - Погоди, о чем ты?
     - О чем?!  Да все о биоспектралистике твоей!  Думаешь,  я не
знаю, что это за отрава?
     - Бога ради, Валер, не кричи... Тошка...
     - Да не кричу я!
     Он кричал,  конечно.  Ася сквозь двери слышала каждое слово.
Ее била дрожь от  ненависти  и  тоски.  Симагин,  звала  она.  Ну
Симагин! Зачем же ты это слушаешь. Книга лежала у нее на коленях.
Но она не могла читать.  Могла лишь звать.  И  надеяться,  что  в
комнате Антона все же не так шумно.
     - Да нет, - говорил Симагин, почти наугад разливая по чашкам
чай,  черный в темноте,  будто нефть.  - Ты на бегу просто не так
понял  Эммануила  Борисовича,  -  поставил  чайник  на подставку,
уселся  на  свое  место  напротив   Вербицкого,   подпер   голову
кулаками. - Варенье, мед... не стесняйся.
     - Не буду.
     - Вот...  Конечно,  бывает тревожно.  Когда получаешь в руки
принципиально новое средство воздействия  на  мир,  прикидываешь,
разумеется:  а  вдруг  из этого выскочит новое оружие?  Я об этом
много думал, Валера, потому что очень этого не хочу. Ну, казалось
бы,  чего  проще  -  зарядил  в  мощный  излучатель спектрограмму
инфаркта и полоснул радиолучом.  Хоп!  На сколько глаз хватает  -
трупы, да? - он прищелкнул языком. - Нет, не получается.
     - А тебе жалко? - язвительно спросил Вербицкий.
     - Ты опупел совсем.  Я рад-радешенек.  Конечно, теоретически
все  возможно,  но  практически  современный  уровень  знаний  не
позволяет  предположить,  что  возможно военное применение теории
подсадок.  Большего и требовать  нельзя  -  ведь  терапевтическое
применение    уже    реально    достижимо!   Уникальный   случай!
Созидательная функция более достижима, чем разрушительная.
     - А почему не получается-то?
     - Спектр инфаркта - а он один из самых коротких  -  пришлось
бы  крутить  семнадцать  минут.  И все это время расстояние между
излучателем и объектом должно быть одинаковым,  причем - не более
трех   метров.   Иначе  сигнал  зашумляется  вне  зависимости  от
мощности. Микроискажения. Но с другой стороны, ты подумай только,
мы же   посчитали:    уже    сейчас    на    один    кубокилометр
приповерхностного  слоя атмосферы в среднем пятьдесят четыре раза
в секунду спонтанно мелькает раковая подсадка.  Через десять  лет
это  число  утроится.  Это  не атомные бомбы,  разоружение тут не
поможет.  Мы не можем  отказаться  от  электромагнитного  аспекта
цивилизации.  Пятьдесят  четыре  раза  в  секунду  - это немного,
вероятность  попадания  в  человека,  который   отреагировал   бы
патогенным образом,  очень мала. Но она растет! И ведь это только
рак - а сколько всего еще!
     - Да, об этом Вайсброд рассказывал.
     - Вот видишь.  Нас ведь даже не засекретили. Хочешь, приходи
завтра в лабораторию - я похлопочу с утра, спущу пропуск.
     Теперь говорил Симагин.  Тихо.  Ася слышала только голос, не
разбирала слов.  Но ясно:  о спектрах. Это надолго. Мертвой рукой
она отложила  книгу  и  стала  стелить.  Странно,  что  Вербицкий
слушает.  Он ведь говорить пришел. Надо уснуть. Обязательно надо.
Он войдет - а я устала.  Сплю,  и все.  Я правда устала. А неделя
только начинается. И ведь вчера еще смотрела на свет под дверью и
ждала - вот так,  лежа... Ничего не жду. Пусть делает, что хочет.
Пусть унижается.
     - Векторные   эмоции   -   это  очень  интересная  штука,  -
рассказывал   Симагин.   -   Мы   обратили   внимание,   что   на
спектрограммах  высших  эмоций есть пики одинаковой конфигурации,
но разных интенсивностей и  у  разных  людей  противоположные  по
знаку.  Дело в том,  что разум и сознание со всеми их сложностями
изначально все-таки рабочий орган. Но, с другой стороны, сознание
- субъективный образ объективного мира, помнишь?
     - Да уж помню.
     - Стремление  вывести  обратно  в  мир  и  овеществить  свое
представление о нем присуще всем  -  стоит  только  взглянуть  на
детей.  Творчество  -  естественная  форма  работы развивающегося
сознания.  Другое  дело,  что  области  сознания,  через  которые
наиболее  успешно  происходит  выплеск,  у  каждого свои.  У тебя
словесность,  у меня вот - биоспектралистика...  Мы  их  называем
конструктивными областями.  У Аськи,  наверное,  любовь... Именно
конструктивная область связывает  личность  с  миром,  через  нее
срабатывают обратные связи.  Но...  Я не очень занудно говорю, ты
не устал?
     - Пока нет, - сквозь зубы ответил Вербицкий, - но скоро.
     - Вот.  Если,  однако,  каждое  движение,   например,   руки
доставляет боль,  в подсознании быстро возникает устойчивый блок:
не шевели рукой,  нельзя...  То же и здесь.  Бывает,  что внешние
факторы   долго   блокируют   творческий  выход.  Чаще  всего  он
запрессовывается неверным воспитанием,  конечно. Не дают творить,
хоть тресни!  Мы называем это синдромом  длительного  унижения  -
СДУ.  Тогда,  стараясь приспособиться к миру,  сознание отторгает
конструктивную   область.   Вокруг   нее   воздвигается    кордон
стереотипов мышления и поведения,  который подсознание,  стремясь
уберечься,  создает,  чтобы   убедить   сознание   в   ненужности
творческого  взаимодействия  с  миром.  Обычно  кордон основан на
неадекватном занижении собственной значимости:  ничего  не  могу,
плетью обуха не перешибешь, оставьте меня в покое. Или, наоборот,
завышении: я гений,  все канальи,  никто мне не судья.  Но задача
одна и та же,  единственная: разорвать обратные связи. Потому что
из мира по ним постоянно течет  невыносимая  боль.  А  отталкивая
конструктивную  область,  сознание  отталкивает мир в целом.  Это
понятно?  Отношения сознания с конструктивной областью мы назвали
векторными эмоциями,  - Симагин все время деликатно говорил "мы",
имея в виду лабораторию,  ибо  с  его  легкой  руки  эти  термины
действительно прижились,  хотя высшими эмоциями он занимался лишь
от случая к случаю,  вне плана.  - Хочу - не хочу,  приемлю - не
приемлю,  интересно  -  не интересно.  Пока есть обратные связи и
сознание развивается, доминируют эмоции типа "верю", "интересно",
"люблю",   которые  отражают  стремление  сознания  к  расширению
деятельности.  Когда конструктивная область отторгается, развитие
прекращается   и  личность  разом  теряет  двуединую  способность
усваивать ново" из мира и привносить новое в мир.  Остается  лишь
более  или менее беззастенчивое употребление мира.  Использование
того,  что уже в нем есть.  Доминировать начинает "не верю",  "не
люблю"...  Интенсивность  эмоций  субъекта  Икс по поводу объекта
Игрек - а  объект  здесь  все  что  угодно:  государство,  книга,
работа,  женщина,  сын - можно грубо представить в виде отношения
изменений,  вызываемых в "Я" субъекта объектом,  к изменениям "Я"
Икса  в  целом,  -  Симагин  огляделся  и,  зацепив с подоконника
салфетку, торопливо написал на ней карандашом:
                    L x(y) = _Я x(y) / _Я x.
     - Видишь?  Здесь числитель всегда меньше абсолютной величины
знаменателя,   но  ни  в  коем  случае  не  отрицательное  число.
Во-вторых,  знак знаменателя  -  а  знаменатель  отрицателен  при
регрессе  сознания  - определяет знак всей дроби.  И,  в-третьих,
если знаменатель стремится к нулю,  то,  каким бы мощным ни  было
воздействие   Игрека,  оно  не  вызовет  интенсивной  реакции... -
Симагин осекся и смущенно махнул рукой.  - Черт,  я  тебя  совсем
забодал.  В общем,  что я хочу сказать-то? Что контакт, например,
личностей с разнонаправленными  векторами  невозможен.  Тот,  кто
развивается,   увидит,   скажем,   в  бестактной  назойливости  -
преданность,  в злой издевке - дружескую шутку...  потому что все
накладывается на собственные фоновые процессы,  на знаменатель. А
тот,  чье  конструктивное  взаимодействие   с   миром   прервано,
наоборот,   увидит  в  преданности  -  назойливость,  в  шутке  -
издевку... Именно тут и расцветают всякие комплексы и мании. Если
бы  научиться  раскрывать кордон и вновь менять знак векторов!  -
Симагин  мечтательно  уставился  во  мрак  мимо  окаменевшего   в
снисходительной усмешке лица Вербицкого.  - Ведь ты подумай,  как
обидно: чем выше потенциал сознания, тем отторжение вероятней...
     Больно, думал Вербицкий.  Больно, больно, больно... Сволочи,
они   и   сюда   уже   добрались   со  своими  формулами.  И  это
омерзительное,  привычно-высокомерное ученое  "мы".  Мы,  Симагин,
царь всея Руси... Все, пора атаковать.
     - И это не кажется тебе подлостью?
     - Что? - опешил Симагин.
     - Разработка   методов   механизированного   манипулирования
психикой...  Ч-черт, - сказал Вербицкий,  тронув опустевшую  пачку
сигарет. - Курево кончилось.
     Симагин виновато  развел  руками,  а потом с осененным видом
вскочил.
     - Аська  где-то  прячет,  наверное,  -  проговорил   он   и,
заговорщически  подмигнув,  вылетел  из кухни.  А Вербицкий вдруг
представил,  как Симагин входит в комнату,  а  женщина  эта  -  в
постели. Ждет. Когда он придет. Когда я уйду, ждет.
     - Ась,  ты ведь никоциану прячешь где-то,  а?  - просительно
сказал Симагин,  войдя и прикрыв дверь.  -  Я  отвернусь,  а  ты,
пожалуйста, подари штучки три. У Валеры кончились.
     Ася холодно глядела исподлобья.
     - Вы шумите, - сказала она отчужденно. - Он скоро уйдет?
     - Да тише, - испугался Симагин. - Там же слышно все.
     - Антошке тоже все слышно. Симагин смущенно помялся.
     - Так дашь?
     - Когда  я  чуть  подымлю,  ты  вопишь полдня,  что квартира
провоняла и ты не ощущаешь себя дома.  И я,  как дура...  А  этот
твой уже целую пачку...
     - Ужас, - признался Симагин шепотом. - Как паровоз. Аж глаза
слезятся...
     Ася секунду смотрела на него, потом сказала: .
     - Можешь не отворачиваться.  Я больше не буду  никогда.  Она
откинула одеяло и тут же вновь резко набросила на себя.
     - Нет, отвернись.
     - Ася, да что с тобой?
     - Отвернись,  я  сказала.  И  скорей,  Вербицкий  заскучает.
Симагин  отвернулся.  Он  стоял  лицом  к  двери  и ничего не мог
понять.
     - Возьми,  - раздался Асин голос.  Она уже укуталась до шеи,
будто   мерзла,   и  на  журнальном  столике  лежала  полупустая,
покомканная пачка.
     Он подошел и сел на край постели. Ася отодвинулась.
     - Асенька,  - произнес он  тихо.  -  Что-то  случилось?  Она

взялась за книгу, будто не видя и не слыша.
     - Он чем-то тебя обидел, пока меня не было? Да? Нет?
     - Симагин, - сказала Ася устало. - Ну кто