он мне, чтобы мочь
меня обидеть? Это можешь только ты.
     - Я?  Асенька,  ну  это  правда,   совершенно   случайно   я
заработался, сегодня же у нас впервые...
     - Андрей!  Ты ему рад-радешенек,  а у него глаза мертвые, он
подлец.  Он смеется над тобой,  презирает, он враг тебе и нам. Он
через труп твой пойдет!
     Симагин встал.
     - Ася,  -  сказал  он серьезно,  - я не знаю,  почему у тебя
такое идиотское настроение,  но либо объясни,  либо держи его при
себе. Я с ним десять лет не виделся,  а ты все портишь! Стыдно! -
он захлебнулся негодующе.
     - Какой же ты дурак,  - потрясенно ответила она, глядя ему в
глаза.
     Он вздрогнул.
     - Мы поссоримся, - отчеканил он.
     Он ушел.  Она  чуть  не  расплакалась.  Он ушел.  И в дверях
взглянул на часы.  Он даже не подозревал,  что этим ее добил. Его
"Полетик"  давно стал символом.  Она всегда ловила момент,  когда
Симагин,  ложась,  снимал часы.  Это значило:  сейчас. На миг она
словно бы ощущала раздвигающее, пронзительное движение, с которым
Симагин входил в нее,  - и сердце валилось в звонкую глубину. Она
уткнулась в подушку.
     Вербицкий презрительно повертел пачку,  выщелкнул сигаретку,
закурил.
     - Дамская травка...
     - Что же ей, махру сандалить? - пробурчал Симагин. Вербицкий
усмехнулся.
     - За это время ты научился разговаривать,  - похвалил он.  -
Поздравляю.
     - Да-да, - ответил Симагин, думая о чем-то своем.
     - Так  вот.  Подавление  собственных мотиваций - преступно и
подло.   Ладно,   пусть   вы   не   способны   создавать    людей
запрограммированных - хотя не факт,  что не научитесь попозже. Но
вы научитесь создавать людей  одинаковых.  Нормальных.  А  всякая
гениальность   -  это  отклонение,  уродство.  Вы  сделаете  всех
жизнерадостными   кретинами   без   малейшей    ущербинки,    без
индивидуальности, без всякой способности к творчеству!
     - Да   я   как  раз  хочу,  чтобы  не  гибла  возможность  к
творчеству!
     - У кого? У согласных и веселых? Что они могут?
     - Погоди. А обычное лечение нервных болезней ты принимаешь?
     - Да.  Здесь  разница.  Вы  лишаете   человека   способности
выбирать, бороться с собой, побеждать себя...
     - Ну,  знаешь,  есть куда более интересные и нужные занятия,
чем постоянная борьба с собой.
     - Да-да.  Маршировать во славу рейха,  например. Электронный
фашизм ты предлагаешь. Насилие над сознанием!
     - Да ведь к хорошему же!..
     - Кто скажет, что хорошо, а что нет? Местком? Партком?
     - Да погоди,  Валерка,  очнись!  При чем здесь местком? Если
человека лечат,  ле-чат, от болезни, если он мучиться перестает -
хорошо это или нет?
     - Смотря от чего он мучился!  Не мучаются только идиоты.  Вы
лишите человека индивидуальности.  Пусть уродливой,  больной - но
только такие и способны к творчеству!
     - Как  раз  больной-то  уже мало способен к творчеству!  Он,
знаешь,  только болячки свои лелеять способен.  А если этот  твой
сильно   индивидуальный   параноик   башку  кому-нибудь  раскроит
кирпичом - это не насилие? Кто ответит за преступление?
     - Дело не в преступлении! Дело в том, что этот параноик, как
ты  говоришь,  видит мир так,  как,  быть может,  никто до него и
никто после него!  И этим он важнее,  нужнее миллиона  добреньких
обывателей!
     - И ты еще обвиняешь в фашизме меня?!
     - Вы  перестанете орать или нет?!  - болезненно крикнула Ася
из темноты коридора. - Как же можно?..
     И исчезла,  призрачно мелькнув светлыми крыльями  халата.  У
нее,  оказывается,  роскошные ноги, смятенно осознал Вербицкий. С
побитым видом Симагин встал.
     - Сволочи мы... -  прошептал  он. -  Слушай,  Валер...  малгаб
проклятый... прости. Может, мы пойдем, а? Я провожу...
     Вербицкий издевательски усмехнулся.  Так издевательски,  как
только сумел - потому что опять звенела проклятая струна.
     - Ну, проводи, - разрешил он.
     Дождь перестал,  но  было промозгло,  и темень стояла такая,
что хоть глаз  коли,  в  белые-то  ночи;  одно  название  от  них
осталось,  небо  чугунное,  а  тошнотворный,  липкий воздух будто
напустили из газовой плиты.  Да,  не забыть бы, завтра в институт
идти,  в  симагинский институт,  а ведь встречаться-то с Симагиным
мне больше не хочется; вся жизнь - это далеко не то, что хочется,
это  всего  лишь  "надо",  и  вечно взбадриваешь себя тем,  что в
результате очередного "надо" может появиться нечто интересное, но
интересного не появляется...  будь проклято и бетонное "надо",  и
трухлявое "интересно", не могу больше, не могу, правда.
     Дождь перестал,  было темно,  тепло и душисто,  как в  южном
саду.  Симагин  с  удовольствием  вдыхал  влажный стоячий воздух,
напоенный запахами влажной  июньской  зелени.  С  Асей  бы  выйти
погулять на сон грядущий...  Ася.  Ах,  как неладно, и что это на
нее нашло?  А посидели здорово,  как  встарь,  всласть  -  только
объясняю я неумело.  Надо было не горячиться,  а сразу оговорить,
что потенциал сознания -  то  есть  несовпадение  воспринимаемого
мира  и  представления  о мире - есть один из базисных параметров
личности.  Ноль - человеку,  в  общем-то,  несвойственная,  чисто
животная   адекватность,   влитость  в  окружающее.  Ни  о  каком
творчестве тут  и  речи  быть  не  может.  Дальше  область  малых
рассогласований,   которое   встречаются   чаще   всего,   но  не
обеспечивают выраженного творческого выхода. Еще дальше - область
рассогласований оптимальных.  Человеку кажется, будто он мыслит и
действует единственно возможным образом,  а на деле  чуть  ли  не
каждым  поступком  и представлением нарушает стереотипы и создает
новое,  иногда нелепое,  а иногда очень нужное  миру.  И  область
патогенных рассогласований.  Они настолько велики, что не имеют с
миром  точек  соприкосновения,   отвергаются   им.   Вот   тут-то
отторжения конструктивных областей неизбежны. Проблема в том, что
с   ростом   экономического   перенапряжения    и    политической
централизации       нарастает      жесткая      организованность,
регламентированность поведения,  а это сдвигает группу патогенных
рассогласований  все  ниже,  заставляя  ее  откусывать  от группы
рассогласований    оптимальных    самые    лакомые    куски.    И
противопоставить этому жуткому процессу,  кроме ахов и охов, пока
нечего...  Надо было сказать.  В следующий раз обязательно скажу.
Валерке  должно  понравиться,  раз  уж  он  так за шизиков горой.
Сейчас,  пожалуй, уже не стоит все сначала - он устал чего-то, вон
лицо какое больное...
     Они разошлись у остановки - автобус подъезжать не торопился,
и Вербицкий милостиво отпустил Симагина домой.  Тот почти побежал
и  сразу  пропал  в  парной мгле между домами.  Вербицкий смотрел
вслед и думал: к ней, к ней... Обида жгла.
     Он круто развернулся и подошел к будке телефона.  Этого  еще
не  хватало,  с  бешенством думал он,  шевеля губами и припоминая
номер.  Никакой хандры,  на это у меня ни сил, ни времени. Клин -
клином.
     - Аля?  -  спросил  он  ласково  и задушевно,  когда певучий
женский голос откликнулся на том конце. - Ты меня еще ждешь?
     - Я всегда тебя жду! - страстно выкрикнула она.
     - Правда? - он вдруг даже растрогался.
     - Конечно,  - ответила она обычным голосом.  - Черт  возьми,
кто это?
     Ты совсем захирел,  произнесла она,  когда он,  весь в мыле,
откатился на другую сторону  широченной  тахты.  Потом  неспешно,
будто  была  одна,  закурила.  Он  вырвал  у нее сигарету,  жадно
затянулся несколько раз и  отдал  брезгливо.  Тебе  всегда  мало,
хрипло сказал он.  Она усмехнулась и для верности спросила:  могу
считать себя  свободной,  полковник?  Он  не  ответил,  скривился
издевательски - так издевательски,  как только сумел - и она ушла
в душ.  А он закинул руки за голову и стал смотреть в высокий,  с
лепным бордюром и лепной розеткой,  потолок.  Переносье горело от
подступивших слез.
     Когда она  вернулась,  Вербицкий  спал.  Он  утробно,  глухо
всхрапывал,  его  веки  влажно  и как-то гнилостно отблескивали в
сочащемся из далекого коридора свете хрустальных  бра.  Ироничная
маска   расклеилась   на   его   лице  -  лицо  обвисло  и  стало
тестообразным.  Быстро он стареет,  подумала Аля,  стоя над ним и
щурясь.  Вербицкий вдруг застонал во сне - тоненько-тоненько, как
ребенок,  которому приснился Бармалей.  Ее передернуло.  Бродя по
громадной   квартире,   среди  смутно  мерцающих  глыб  помпезной
сертификатной мебели,  она еще долго курила. Чувство, будто в нее
выплеснули целое ведро гниющих нечистот,  не удавалось снять - ни
душем,  ни  сигаретами.  Хотелось  разодрать  себя  и   тщательно
прополоскать изнутри. Больше я так не могу, думала она. Нет, нет,
нет.  Вайсброд.  Или как там тебя,  не  помню,  кажется,  Андрей.
Сделайте  что-нибудь,  пожалуйста.  Сделайте  чудо.  Ведь нельзя,
чтобы это продолжалось - до старости,  до смерти,  всегда, ничего
иного;  нельзя,  я же ни в чем не виновата, я не могу так больше.
Она натянула пижаму на отвратительное  безупречное  тело,  зажгла
везде свет и, заглядывая в бумажку, где по пунктам было аккуратно
зафиксировано,  что просил по  телефону  муж,  собрала  сумку  на
завтра - завтра в госпитале был впускной день.  Спать она пошла в
комнату дочери.
     Задыхаясь от бега,  Симагин  влетел  домой.  Свет  не  горел
нигде.  Чувствовалось, Ася проветривала, но дымом провоняло все -
занавески,  одежда...  На столе в кухне стояла ваза  с  аккуратно
усаженными в  нее  гвоздиками,  и  сердце  Симагина  подпрыгнуло:
помирились!  Он босиком пошлепал в комнату, на цыпочках приоткрыл
дверь к Антошке. Антошка едва слышно, равномерно сопел. Спит.
     Ася спала тоже.
     Затаив дыхание  от  осторожности,  он  заполз  под   одеяло.
Кажется, не разбудил.
     Она была рядом.  Даже не прикасаясь, он ощущал, какая теплая
и нежная она,  та,  что рядом.  Он долго смотрел  ей  в  затылок,
разбросавший  по  белеющей  во  мраке подушке непроницаемо черные
вихри.  Разбудить?  Просто сказать, что вернулся, и все. Будто не
ссорились.  Или она еще сердится,  и рассердится, что я не даю ей
отдыхать?
     Она слышала каждое движение.  Как  раздевается.  Как  ходит,
заглядывает к сыну.  Как дышит - стараясь не дышать.  Потом диван
оглушительно  заскрипел  и  ощутимо  прогнулся   под   осторожной
тяжестью  его  тела.  Ася  нелепо позавидовала дивану.  Прильнуть
хотелось  так,  что  внутри  будто  бы  обозначилась  и   набухла
судорожно скрученная, готовая лопнуть пружина. Она была накалена,
наверное,  докрасна. Затылком Ася чувствовала его взгляд. Но я же
сплю. Сплю и все.
     Или повернуться и обнять, будто ничего не произошло?
     А он объяснит снова, какой Вербицкий замечательный и какая я
эгоистка...
     Так они уснули.

                                2

     Ощущение бессмысленности только  усилилось  после  визита  в
симагинский  институт,  и  совершенно унизительной стала память о
вчерашнем припадке альтруизма,  о приподнятом чувстве, с каким он
шествовал  к Симагину в его вылизанный трехклеточный скворечник -
чувстве,  близком к светлой гордости;  боже, какие глупости может
подчас  вбить  себе  в голову взрослый,  трезвый,  умный человек,
какие нелепицы.  Он снова подбросил на ладони кассету.  И была-то
она не больше кассеты от фотоаппарата, хотя весила словно отлитая
из свинца. Ему снова захотелось швырнуть ее в стену - обшарпанная
кирпичная  стена  тянулась слева,  уходя в смрадную хмарь.  Мышцы
напряглись, в них возникло горькое, исступленное ожидание - когда
же мозг, наконец, даст желанный приказ; но мозг, стыдясь истерики
мышц,  не давал приказа. "Вот и вся твоя любовь, - уже откровенно
издеваясь,  пояснил  Симагин.  - Только не говори никому,  что я
позволил вынести спектрограмму".  Он  же  буквально  навязал  мне
кассету,  ему  же  приспичило  добить  меня,  дотоптать,  сначала
превратить в подопытного кролика,  а  затем  сделать  так,  чтобы
свидетельство  этой  роли  потянулось  за  мною  через  всю жизнь
резиновой клейкой цепью.  Он мстит мне,  мстит за детство,  за те
благословенные светлые времена,  когда в рот мне смотрел, слушал,
как оракула;  верхом на своем чудовищном  механизме,  вооруженный
киловаттами, байтами, блинкетами, берет реванш у меня, у которого
- ничего,  кроме израненного сердца и белой,  белой  бумаги.  Два
часа  в  электродах!  И  Вербицкий  повиновался,  сам не понимая,
отчего  он,  такой  гордый  обычно,  позволяет  бывшему  другу  и
нынешнему    врагу   унижать   себя;   все   в   нем   бунтовало,
сопротивлялось,  требовало  ударить  наотмашь   и   исчезнуть   с
торжествующим  медным  криком  -  но  он был словно под гипнозом,
подчинялся и даже  подшучивал  в  тон  кретинически  улыбающемуся
садисту.   "Аппараты   для   облучения   практически   уже  есть.
Применяются они совсем не в медицине,  но мы хорошенько подумали,
и  пишем  теперь  на унифицированные кассеты.  Представляешь - за
полгода,  с  минимальными  затратами,   можно   оборудовать   все
поликлиники.  А вот сам спектрограф стоит не меньше авианосца..."
Симагин стал прокручивать спектрограмму -  на  экране  потянулись
бесконечные,  однообразные кривые.  "Думаешь,  я знаю, что это за
пик?  - кричал он,  размахивая руками и тыча в экран. - А вот эта
серия всплесков?  Где-то здесь чувство прекрасного... Но где? Что
именно?  Как прочесть?" Вербицкого затошнило,  когда он покосился
на   свое   чувство   прекрасного.   Молодой  хлыщеватый  парень,
прислушиваясь,  прогуливался рядом.  "Вадик, - спросил Симагин,  -
вам  нечем  заняться?"  И  небрежно,  выламываясь в роли большого
начальника,  дал ему какое-то поручение. Зато подклеилась совсем
уже юная девчонка, гроза младших научных - губки бантиком, грудки
торчком -  уставилась  на  Симагина  огромными  пустыми  глазами,
спросила,  не хотят ли тут кофе, потом стала встревать в рассказ,
подчеркивая личный Симагина  вклад;  Симагин  картинно  смущался,
махал на хитрую девчонку руками,  но было очевидно, что каждое ее
слово он принимает всерьез и что грубая эта лесть доставляет ему,
как всякому ничтожеству на коне,  неподдельное удовольствие. Было
очевидно,  что сексапилочка из кожи лезет вон,  чтобы понравиться
Симагину,  -  это  было  уже  какое-то  извращение,  и  не  сразу
Вербицкий сообразил,  что она просто подлещивается к тому, кто на
данный  момент  в  лаборатории  главнее всех,  а сообразив,  даже
посочувствовал ей - насчет Симагина это гиблое дело.  "Возьми тот
же рак,  - бубнил Симагин,  даже не замечая ее отчаянных потуг. -
Дай мне незнакомую регистрограмму,  и я сразу скажу, есть рак или
нет.  Но я не смогу определить,  рак желудка это или, скажем, рак
матки!" Девчонка  отчаянно  покраснела,  но  Симагин  видел  лишь
бегущие  кривые.  "Разве  меня можно подпускать к живым людям?  -
хныкал он. - Надо каждый пичок отождествить, каждую морщинку. Это
ж  такая механика,  Валера.  Ты даже не представляешь,  какая это
сложная механика - человек.  Как в нем все переплетено. И мы туда
-  со  своей  кувалдой..." Высоченный парень,  проходивший мимо с
какой-то   папкой,   остановился   поодаль,   остервенело    дымя
"Беломором".  Наверное,  ждет  не  дождется,  когда  его  вылечат
спектром от папирос,  подумал Вербицкий.  Или от  рака.  От  рака
матки. "Вот  это  пичище",  - сказал парень.  "Да",  - согласился
Симагин как-то неловко,  покосившись  на  Вербицкого  с  какой-то
виноватостью  в  глазах.  "А  помните,  какая блямба была здесь у
того? - тактично вставила пацанка. - Раза в два повыше..." Симагин
облегченно   вздохнул.   "Еще  бы.  У  чиновников  синдром  ДУ  -
профессиональная  болезнь".  Они   засмеялись   чему-то   своему.
Вербицкий  чувствовал  себя  болезненно  голым,  уродливо  голым,
синюшным,  и поэтому,  стрельнув  "Беломорину"  у  верзилы,  тоже
закурил  и стал,  кутаясь в дым,  снисходительно улыбаться.  "Вот
здесь где-то садомазохистский регистр,  - сказал Симагин угрюмо и
оперся обеими руками на пульт.  Ссутулился.  - Если я буду лечить
садиста,  мне же надо давать сюда какой-то блик... А куда?" Потом
Вербицкий ушел.
     Низкое небо  снова  собиралось  пролиться  тяжелым  нечистым
дождем,  с Обводного несло какой-то заразной  химией,  карболкой,
что  ли - запах был тошный,  поганый,  означал гангрену.  Кассета
готова была,  казалось, прожечь пиджак; невыносимо тяжелым грузом
она  моталась  в кармане и глумливо вопила оттуда о всемогуществе
науки   -   всемогуществе   вторжения   металлической   шестерни,
победитовой   циркульной  пилы  в  беззащитную  живую  плоть,  от
рождения не знавшую колеса,  но познавшую колесо и покатившуюся в
пропасть,  ибо  колесо,  как  бы  ни  было оно совершенно,  может
катиться  только  вниз.  Что  они  все  делают  со  мной,  кричал
Вербицкий,  идя  вдоль бесконечной обшарпанной стены,  зачем я-то
должен катиться вместе с ними,  ведь я  твержу:  не  надо,  а  он
твердит:  надо,  и  слушают его,  потому что верхом на его "надо"
удобнее, удобнее катиться! А катиться - всем! И мне!
     Ведь это иллюзия, это сон золотой: будто мы любим и не любим
точь-в-точь как  прежде,  покуда  грохочущие  колеса  и  шестерни
исторических процессов перепахивают и  перемалывают  пространство
отдельно  от нас,  на далекой периферии переживаемого мира - мира
друзей,  подруг,  детей;  нет,  они медленно мнут нас и плющат, и
выкручивают,  а  мы  лишь чувствуем смутно,  что любим и не любим
как-то иначе.  Пугливей,  бесплотней,  бессовестней.  Господи! Да
ведь даже рабы, столь же мягкие, слабые, ограниченные религиозной
этикой,  сколь  и  их  хозяева,  одним  фактом   своего   рабства
развратили  и развалили античность - что же говорить о не знающих
ни преданности,  ни ненависти,  вне добра  и  зла  кроящих  любую
органику циркульных пилах,  которые равным образом может включить
кто угодно,  зачем угодно!  Какой соблазн!  Как  мы  клянем  свою
рефлексию,  как  хотим себе действенной тупости нами же созданных
орудий!  И как привычно требуем от друзей,  подруг,  детей,  а уж
подавно  от  подчиненных  и подданных покорности орудий:  нужно -
включил,  не нужно - выключил,  забарахлили -  с  глаз  долой,  в
ремонт, в комиссионку, на свалку, пусть разбирается, кто умеет, а
я не мастер, мое дело нажимать кнопки!
     И он еще хвастается, недоумок! "Мы не в состоянии отказаться
от  электромагнитного аспекта цивилизации..." Полтора века играть
с  магнетизмом,  набить  атмосферу  излучениями,  убедиться,  что
включать   и   выключать   друг   друга  куда  легче  при  помощи
телевизоров,   радаров,   лучей   наведения,    помехосистем    и
помехозащит,  вещания  и  глушения  -  и  открыть,  наконец,  что
беззащитная живая плоть не выдерживает этих удобств!  Боже, какой
аспект!  А  еще  через  полета  лет  гниющий заживо,  пузырящийся
обрубок   с   мозгами   набекрень   от    постоянного    лучевого
самосовершенствования скажет:  мы  не  в  силах   отказаться   от
биоспектрального аспекта цивилизации. Выход один - биоампутация!
     А ты, спросил он себя, судорожно стискивая влажными пальцами
скользкую  от  пота  и духоты кассету,  что можешь предложить ты?
Представь,  тебе дали власть решать, ну на минутку представь себя
снова,  как  в детстве,  справедливым и чутким императором мира -
что сможешь ты сказать?  Что изначально все пошло наперекосяк? Но
это  пустые  слова.  Начало  - клубящаяся в темноте загадка,  над
началом даже ты не властен.  Что сможешь ты велеть сейчас - когда
есть уже и рак,  и ракета,  и радар,  и регистрограмма в кармане?
Пусть все изменится!  Пусть все станут иными!  Но какими? Как? Не
знаю, не знаю, не трогайте меня; литература - не врач, литература
- боль...  Кто? Герцен... Бо-о-оль?! Ни у кого не болит, а у тебя
болит? Барахлишь, машинка? Лечись. До новых встречь.
     Поутру не стало лучше.  Симагин наспех умял пару бутербродов
под кофе  с  молоком.  Отчужденно молчавшая Ася чуток поклевала и
ушла из-за сто