- Упрямая, ленивая и тупая, - ответила она.
     - Он  что,  -  осторожно  спросил  Симагин,  -  за  тобой...
ухаживает, что ли?
     Она досадливо поджала губы и ответила не сразу.
     - Да черт его разберет...  Завидует  он  тебе  зверски,  это
точно, - решительно добавила она. - И из-за меня - в том числе.
     - Он хороший, - сказал Симагин. - И рассказы хорошие. Я хоть
и не шибкий знаток, но когда сердце щемит - это понимаю.
     - Андрей, я женщина. Мне нужно только то, что мне нужно.
     - Ч-черт!  - Симагин опять мотнул  головой. -  А  мне...  мне
очень неловко. Рукопись - это ж такое доверие...
     Ася опять смотрела на него восхищенно и печально.
     - Ну попросим у него  потом,  -  сказала  она.
     После водки комната заколыхалась и поплыла.  Из глаз хлынули
наконец слезы.  Некоторое время корчился в кресле. Встал и, время
от  времени размазывая жидкую соль и горечь по лицу,  по обиженно
открытым губам, развязал тесемки на папке, вытащил оба рассказа и
начал рвать - каждую страницу отдельно. Когда страницы кончились,
с ворохом норовящих спорхнуть на пол клочков, натыкаясь то левым,
то  правым плечом на стены короткого коридора,  проковылял в свой
совмещенный санузел и запихнул,  безжалостно уминая кулаком, весь
ворох в ящичек для туалетной бумаги.  Долго стоял,  пошатываясь и
пытливо глядя в унитаз.  Белое керамическое  сверкание  клубилось
перед  глазами,  разлеталось бликами.  Неловко повернулся спиной.
Путаясь   дрожащими,   потерявшими   чувствительность   пальцами,
расстегнул  джинсы  и  взгромоздился,  едва  не повалившись носом
вперед. Пыхтя и плача в мертвой тишине маленькой ночной квартиры,
мучился минут десять,  но все-таки добился своего,  как добивался
всегда,  если дело зависело  только  от  него  самого.  Тщательно
размял  побольше  хрустких  неповторимых  клочков  и употребил по
назначению, а остальные спустил им вслед.
     Было очень больно.

                                2

     Бачок еще   шипел,   а   Вербицкий  уже  выгреб  из  глубины
письменного стола тяжкую кассету.
     Она выглядела   как-то   инопланетно.   Пугающе  -  как  все
абсолютно чужое. Полированный металл был прохладным и приятным на
ощупь.  По  вороненому  верху  шли  маленькие,  изящные буковки и
цифирки,  означавшие невесть что:  "Тип 18Фх".  Ниже: "Считывание
унифицировано для всех эндовалентных адаптеров".
     Вербицкому стало  страшно.  Он  вышел на кухню,  в назойливо
зудящей кофемолке намолол себе кофе,  засыпал в  кофейник,  залил
водой. Оставил. И потянулся к телефону.
     - Привет,  Леха,  - сказал он внятно и безмятежно.  - Узнал?
Вербицкий это,  Валера.  Ну,  конечно!  Прости...  да,  сто  лет.
Некоторое время они говорили о том о сем.
     - Да,  черт,  чуть  не  забыл,  -  спохватился Вербицкий.  -
Знаешь, мне одна штука нужна. Мог бы помочь?
     - Какая штука? Опять импортный видик сломался?
     - Смотри-ка,  даже это помнишь!  -  засмеялся  Вербицкий.  -
Только  он  был не мой...  Нет,  поднимай выше.  Потребности масс
неуклонно растут.  Нужен небольшой излучатель...  с эндовалентным
адаптером для считывания с кассеты восемнадцать эф икс.
     - Ты что,  с ума сошел? - спросили там после долгой паузы. -
Это же не игрушки, не бытовая электроника...
     - Потому и прошу, что не бытовая, - нагло ответил Вербицкий.
Он едва не запрыгал по комнате от восторга - там поняли!  Что его
могли понять не так,  и дать не то,  и это "не то"  оказалось  бы
опасным,  ему  не  пришло  в  голову  - для этого он недостаточно
разбирался в технике.
     - Да нет,  Валерка,  - на том конце нерешительно мямлили, не
отказывая, впрочем, сразу. - Такого даже нет, это не серийка. Нет,
не могу. Имей совесть...
     - Альбомы Босха и Дали  тебя  дожидаются,  -  быстро  сказал
Вербицкий. Там опять долго дышали.
     - Полиграфия чья? - спросили затем.
     - Милан.
     - Милан... -  прозвучало  сквозь  шорохи  мечтательное  эхо. -
Валер,  но ведь, помимо прочего, техника будет стоить денег, даже
если... Как ты сказал? Адаптер эндовалентный?
     - Угу.   Собственно,  у  меня  есть  кассета,  которую  надо
прокрутить. Можешь посмотреть сам.
     - Да знаю я  эти  типы,  их  сейчас  широко  вводят...  Если
считывание унифицировано...
     - Во-во, тут так и сказано.
     - Позвони через недельку.  Пока ничего не обещаю...  Слушай,
но  зачем  тебе?  Подался  с вольных харчей в ихтиологи?  На этих
системах изучают поведение высших рыб в полях.
     - Угу, - сказал Вербицкий. - Рыб, ага. Высших.
     - А что на кассете? - для очистки совести спросили там.
     - Да не бойся ты,  шутка одна.  Сюрприз хочу другу  сделать,
именно ихтиологу.
     - Ну, черт с тобой. Через недельку позвони.
     Он нажал на рычаг и затем сразу набрал номер Инны.
     Она ответила сразу, будто сидела у телефона и ждала.
     - Здравствуй, - сказал он просто. - Это я. Узнала?
     - Узнала, - после заминки, совсем спокойно ответила она.
     - Прости, что побеспокоил в такую поздноту.
     - Ничего. Ты же знаешь, мне можно звонить очень поздно.
     - Никогда  не  посмел бы тебя затруднять лишний раз.  Но мне
больше не к кому обратиться. Не сердись.
     - Я никогда на тебя не сержусь.
     - Мне нужны Босх и Дали.
     - Опять кого-то очаровываешь?
     Я зачахну и умру,  любимый,  если ты не  будешь  купаться  в
выгребной   яме.   Я  умою  тебя  своими  слезами,  вытру  насухо
гидро-пиритной гривой и,  постоянно зажимая двумя пальчиками свой
нос,  вслух не скажу ни разу,  как от тебя разит,  - но,  умоляю,
купайся...
     - Это подарок для мужчины,  - честно сказал  Вербицкий.  Она
помолчала. Затем произнесла тем же бесцветным голосом:
     - Будут тебе Босх и Дали. Через три дня. Устроит?
     - Разумеется! Можно даже через три с половиной!
     - Я позвоню тебе, когда сделаю. Можно?
     - Конечно, Инна.
     - Все? Ты ничего мне больше не хочешь сказать?
     - Не-ет,  - с досадой поморщившись,  ответил Вербицкий.  - А
что-то нужно? Ты мне скажи, что, и я тут же скажу, - пошутил он.
     - А... - проговорила она,  и он по голосу  почувствовал,  что
она  улыбнулась своей слабой,  беззащитной и беспомощной улыбкой,
которую он так ненавидел.  - Хорошо,  забудь. Только, пожалуйста,
Валерик, не пей больше. Я слышу, ты пил.
     Пошли гудки. Он глубоко вздохнул и положил трубку на рычаги.
И выпил еще.
     А в воскресенье уже шагал с огромным, тяжелым портфелем.
     Симагин с утра пораньше  отправился  в  химчистку,  и  Антон
увязался за ним.  Химчистка назревала  давно,  а  с  приближением
конгресса  и  отпуска  стала  неизбежной.  Симагина покачивало от
хронического недосыпа.  Каждое утро,  с трудом раздирая глаза, он
клялся и божился,  что ляжет сегодня пораньше,  и каждый вечер не
получалось.  Ну,  все,  думал он, слушая Антошку. Никаких сегодня
чаепитий.  Антона уложим - и завалюсь.  Он представил, как сладко
будет завалиться часов этак не позже десяти...  одиннадца.  та...
Всегда  что-нибудь  мешает.  Вчера,  например,  Ася  ускакала  на
какой-то день рождения, а к Симагину пришел Карамышев - вечеров в
институте  им уже не хватало.  Часов шесть кряду,  сделав перерыв
лишь для перекуса и для того,  чтобы загнать  в  постель  Антона,
который  весь  вечер  напролет  рвался  им помогать,  они думали,
спорили,  и черкали, кроша карандаши. Ничего у них не получилось,
спорь не спорь, и в начале двенадцатого им стало невмоготу. На их
головах,  по Асиному выражению,  можно было  кофе  варить  -  так
раскалились.  Выражение есть, а кофе нет. Дефицит. Симагин разлил
чаю,  они пошабашили,  и разговор пошел,  к  вящему  симагинскому
удовлетворению,   про  рыбалку.  Как  теперь  было  видно,  своим
приглашением Симагин пробил брешь в скорлупе  математика,  и  тот
раскрылся.  Это  было черт знает как приятно Они протрепались бы,
наверное, до утра, но тут заявилась веселая Ася, Карамышев оробел
опять и удрал.  Тогда Симагин сразу почувствовал, как вымотался, -
он был точь-в-точь,  по Валериному выражению,  выжатый  лимон  со
слабым  чувством исполненного долга - и поспешно начал стелиться.
Ася размашисто громыхала на кухне,  недовольно  бормоча:  "Раз  в
жизни  не могу прийти на все готовенькое..." Вернувшись в комнату
за сервизной чашкой - вот сегодня ей вдруг не захотелось пить чай
из  ежедневной,  - она заметила,  что сервиз был задействован,  и
возмутилась:  "Это называется,  он остался,  чтобы работать!  Это
называется,  ради  науки  я  сидела,  как  холостая!  Это  как же
называется?!"  Симагин,  таская   простыни   и   подушки,   сонно
отшучивался. "Знаю я теперь вашу работу, - брюзжала Ася, с чашкой
в руке разгуливая,  как привязанная,  за Симагиным по квартире  и
время  от времени прихлебывая.  - Работать он остался.  Там такие
девочки,  а он тут - с лысым мужиком...  Симагин,  ты  мне  лучше
скажи  сразу  честно  ты  кого больше любишь - нежных девочек или
лысых мальчиков?  Симагин подхихикивал,  глаза у него  слипались.
Ася  поняла,  что он отключается,  и сразу сменила тон,  поспешно
допила чай и,  как Антошку,  стала Симагина  укладывать.  Симагин
уложился мгновенно,  а она, вспомнив про хозяйство, даже зашипела
и уселась спарывать пуговицы с подлежащей чистке одежды.  Симагин
засыпал и опять просыпался,  слушал,  как она дудит и бубнит себе
под нос.  "Чтоб тебя",  -  урчала  она,  пиля  какую-то  особенно
неподатливую нитку;  улыбался от чувства уюта и опять задремывал.
Потом он проснулся от взгляда - Ася светлой статуэткой  стояла  у
постели и ждала, когда он почувствует и проснется. Увидев, что он
открыл глаза,  она робко  попросила  разрешения  полежать  с  ним
рядышком.  Я буду тихонько-тихонько.  Можно?  Симагин разрешил. С
полминуты  она  действительно  вела  себя  обещанно  -  только  с
бесконечной осторожностью, едва касаясь, рисовала что-то у него на
груди подушечками пальцев,  - а потом не  выдержала,  разумеется:
уселась,  подтянув  колени  к  подбородку,  и  начала.  А  у  них
бельчонок дома живет,  представляешь? И не в клетке, не в колесе,
а по квартире скачет,  веселый такой,  рыжий!  Провода погрыз.  К
людям сам пристает - на спинку опрокидывается  и  требует,  чтобы
пузень щекотали.  Пушистый,  ушастенький такой,  хвостатенький! И
она принялась руками показывать,  какой он  ушастенький,  а  всем
остальным   -  какой  он  хвостатенький.  Глаза  у  нее  сверкали
звездами.  Валентина  такую  пеньюрашку  отхватила  -   я   сразу
подумала: вот  бы  тебе понравилось!  Совершенно безнравственный:
прозрачный-прозрачный, и две пуговки всего, одна на груди, другая
вот  тут,  чуть шагнешь,  и он вразлет.  По твоей милости,  между
прочим,  меня за одинокую приняли!  Один хмырь  все  танцевал  со
мной...  Ну-ну,  и  что  дальше,  подозрительно  спросил Симагин,
слегка просыпаясь.  А ничего, посмеивалась она. Целоваться хотел.
До дому меня подвез. Такой интеллигентный, непьющий, с машиной...
Ты что,  с ума сошла?  Конечно,  сошла.  Знаешь,  как торопилась?
Думала, ты волнуешься, почему не иду, от окошка к окошку скачешь.
Нет,  погоди,  Аська,  - он что,  тебе понравился?  Здра-асьте! С
каких это пор мне кто-то нравится? Я тебе русским языком говорю -
к тебе торопилась.  А  тут  человек  предлагается.  Думаешь,  мне
интересно  одной  в первом часу трамвай искать?  Авантюристка ты,
Аська...  А ты не знал?  В детстве я всегда  была  миледи.  Черта
лысого меня Д'Артаньян догонял!
     Еще минут  пять  Ася  тараторила,  а  потом  вдруг осеклась,
растерялась и сказала удивленно:  "Вот и все". Симагин засмеялся,
счастливо глядя на нее,  и спать ему совершенно уже не хотелось -
спать ему хотелось, когда, покидав барахлишко в чемодан, он шел с
Антошкой  по улице,  до краев залитой солнцем.  Антон старательно
помогал ему нести, так держась за ручку чемодана, что приходилось
тащить и чемодан,  и Антона.  Ничего,  тешил себя Симагин,  скоро
отдых.  Конгресс,  вдвойне  приятный  оттого,  что  мы  наверняка
впереди,  а  потом  отдых.  Воздух,  напоенный  душистым  сиянием
луга...  и  узенькая  Боярынька,  укутанная  зарослями  орешника,
ивняка,  благоуханной  крапивы  -  с нею так любит воевать Антон,
лихо прорубая ходы к речке,  где вековые  ветлы,  увитые  хмелем,
роняют ветви к таинственной сумеречной воде...  и  сияющий  туман
Млечного пути,  призывно  распахнутые созвездия,  оранжевый факел
громадной луны  над  серебрящимися  яблонями,  неистовый  стрекот
ночных кузнечиков,  сеновал... и Ася, Ася - в телогрейке, которая
ей велика;  в купальнике,  покрытая искрами капель!..  И - покой.
Можно спать вволю,  никуда не торопясь, безмятежно чинить что-то,
стругать,  пилить,  и опять Антон мельтешит под  ногами,  тискает
пахучую  желтую  стружку,  делится соображениями,  что она живая,
только спит,  оттого и свернулась колечком,  и сам смеется  и  не
вполне верит себе,  и просит дать ему задание...  и Ася кричит из
оконца: "Мужики-и-и!" И мужики идут обедать, с сожалением оставив
неторопливую  работу,  и  маленькая  мама оспаривает с Асей право
разливать томленые в русской печке щи, и Ася, конечно, побеждает.
А потом - степенные послеобеденные беседы,  отец курит, присев на
ступени  крыльца   и   держа   папиросы   как-то   по особенному,
по-деревенски  - в городе он держит совсем иначе,  а Ася в Лешаках
не  курит  никогда,  а  Антон  грызет   морковку...   В   подполе
перегородки подгнили,  но  в  этот  год  подновить  уж не успеем;
белые-то отходят,  надо сходить,  сходим-ка  завтра  за  Мшаники,
помнишь,  там  еще  Гришки-то Меньшова кобель ногу подвихнул в то
лето,  как ты диссертацию к защите подал... ну, на Купавино через
бор, от развилки налево, сосна там молнией побита... А у сосны, -
Симагин помнил с детства -  просторная  поляна:  трава  по  пояс,
цветы,  цветы.  Воздух горячий,  смоляной, медовый, обстоятельные
шмели с гулом плавают в мареве...
     - Ты чего молчишь?  - спросил Антон.  - Ты засыпаешь? Или ты
не рад, что меня взял?
     - Да  нет, -  возмутился  Симагин. -  Просто   подумал:   мама
проснется одна, кто ее покормит?
     - Нас она кормит, а себя что, что ли, не сможет?
     - Да ведь это другое дело.  Других кормить приятно, а себя -
скучно. Детеныш ты, Антон.
     - Нет, - возразил Антошка, - я взрослый.
     - Это почему?
     - А все говорят. Совсем большой и не по годам развитый.
     - Ты им не верь,  - твердо сказал Симагин. - Ты сам подумай:
разве настоящему взрослому так скажут?
     Антон призадумался. Потом нерешительно проговорил:
     - Нет, наверное...
     - У тебя есть еще время взрослеть,  и я  тебе  в  этом  даже
завидую,  Тошка.  Тяжело  работать,  как  взрослый,  когда еще не
вполне взрослый.  Взрослость измеряется силой  человека,  а  сила
измеряется тем, скольким людям человек может помочь.
     - Да-а?  -  удивился  Антон. -  А я думал - сила это когда...
ну... и драться тоже...
     - Это совсем другая сила. Она измеряется в лошадиных силах -
помнишь, я рассказывал? Она тоже нужна, правильно. Но сейчас я не
про лошадиную силу,  а про человеческую.  Чем человек слабее, тем
меньше умеет помогать.  Он  хороший,  не  злой  -  но  не  умеет.
Например, друг ногу сломал, а тот стоит рядом и: говорит:
     "Ах, как я тебе сочувствую,  ах, как тебе больно, ах, да кто
же нам теперь поможет?.."
     - Это только старые бабушки так говорят, - обиделся Антон. -
Надо не болтать, а наложить шину.
     - Ну, и как ее накладывать?
     Антон насупился, а после паузы сказал с просветлением:
     - А  хорошо быть врачом.  Приходит больной,  мучается - а ты
что-то такое сделал,  и он уже здоровый.  Засмеялся и побежал  на
работу. Здорово, правда?
     - Правда, - сказал Симагин.
     - Я буду врач, - сообщил Антошка. - А ты почему не врач?
     - А я врач. Я самое лучшее лекарство изобретаю.
     - А когда ты его изобретешь?
     - Не знаю, Антон. Это трудно.
     - Ты  его  изобретай  скорей.  Девочка Лиза из нашего класса
очень часто простуживает гланды и заднюю стенку,  а когда ее нет,
мне скучно и даже уроки хуже учатся.
     - Извини,  Антон,  но  ко  второму  классу  я  не поспею,  -
улыбаясь, сказал Симагин. - Однако ты не думай, я стараюсь.
     - Да уж  я  знаю,  -  важно  поверил  ему  Антон.  -  Уж  ты
работаешь.  Вовка  меня и то спрашивает:  твой папа всегда с вами
живет или не всегда?  -  ехидновато-приторным  голоском  Виктории
передразнил  он.  -  Его  папа  всегда  приходит с работы в семь,
садится к телевизору и больше никуда уже не девается до следующей
работы,  -  Антон  подпрыгнул,  меняя  шаг,  чтобы пристроиться с
Симагиным в ногу, - А мама почему не врач?
     - Она  тоже  врач,  -  не  задумываясь,  сказал  Симагин.  -
Помнишь,  я часто прихожу усталый,  грустный...  А она меня сразу
вылечивает.
     - А еще помню,  как мы с мамой пошли в кино без тебя,  и она
только и смотрела кругом,  и у нее все время делалось такое лицо,
как когда  ты  приходишь.  И  сразу  пропадало.  А  ты  был  дома
грустный, а когда мы пришли, сразу вылечился.
     У Симагина стало горячо в горле.
     - Ну,  вот,  -  проговорил он мягко.  - Ты же все понимаешь.
Плохое настроение - это болезнь. Опасная и заразная.
     - Да-а?  - Антон задрал голову,  заглядывая Симагину в  лицо
пытаясь сообразить, не шутит ли он. Сразу споткнулся, конечно.
     - Да-а!  - в тон ему ответил Симагин,  и Антон заулыбался. -
Мама  и  на  работе  всех вылечивает,  кто грустный и нервный,  я
видел.  Только меня ей лечить приятнее,  поэтому  она  всегда  со
мной.
     - А  тебе  ее лечить приятнее,  поэтому ты всегда с ней,  -_
заключил Антошка.
     Интересно, что он думает сейчас,  прикидывал Симагин,  глядя
сверху  на темную Антонову макушку.  Сколько из того,  что сейчас
сказано, отложится там? И даже не сколько, а - как? Совершенно не
могу  представить.  Он думал так,  а разговор катился:  как лечат
друг друга мама и папа,  как лечат друг друга знакомые, как лечит
друга друг... и что это - друг...
     - Представь,  что  вы  где-то  делаете революцию.  И министр
обороны  старого  правительства  вроде  бы  человек   хороший   и
прогрессивный.  Может, даже вас поддержит. А может, и нет. Может,
он специально притворяется,  чтобы войти к  вам  в  доверие,  все
выяснить и предать.  И вот ты ему веришь и считаешь, что надо все
рассказать,  - тогда он вас поддержит армией.  А твой лучший друг
не верит, он считает, что министр вас обманывает.
     - Какой  же  он друг,  если по-моему не считает?  - обиделся
Антошка.
     - Твой самый лучший.  Вы с ним вместе выросли, вместе сидели
в тюрьме у старого правительства,  вместе бежали. Он тебя спас от
смерти, потом ты его спас от смерти. А теперь ты говоришь, что он
погубит дело, а он говорит - что ты. Как быть?
     - Собрать  большое  собрание  и проголосовать,  - со знанием
дела, уверенно ответил Антошка. Симагин даже опешил на миг.
     - Нельзя, - сказал он затем. - Нельзя об этом говорить всем.
Вдруг  есть  какой-нибудь  ме-елкий  предатель.  Тогда он погубит
министра.  А если министр станет  вам  товарищем?  Как  же  можно
будущим товарищем рисковать?  А во-вторых, кто будет на собрании?
Деревенские повстанцы,  в основном.  С министром они не  знакомы.
Разве можно заставлять их решать? Решать тем, кто знает.
     - Так а что же делать-то? - нетерпеливо спросил Антошка.
     - А ты как думаешь?
     - Не знаю, - произнес Антон после долгого размышления.
     - Вот понимаешь? Кроме вас двоих - в общем, некому решать. И
ты говоришь одно,  а  твой  лучший  друг  -  другое.  А  если  вы
поступите  неправильно,  могут погибнуть все революционеры.  И вы
сами. Оба, понимаешь? И тот, кто ошибался, и тот, кто был прав.
     - Да как же быть-то, папа?! - Антон был в отчаянии.
     - Никто  не  знает, -  ответил  Симагин. -  Это  называется  -
неразрешимый вопрос.  Сколько бы их ни было -  всегда  приходится
заново) мучиться.  И помочь никто не может.  И никогда не знаешь,
прав ты