глянув в окно, увидела
Симагина.
     Симагин стоял  у  дома  напротив.  Под дождем.  Из какого-то
букета целился в небо, упираясь бубнами в плечо. Антон и компания
завороженно следили.   Под  дождем.  Симагин  азартно  ударил  по
невидимой гашетке раскрытой пятерней.  Могучая отдача кинула  его
плечо назад.  Дети с восторгом запрыгали, у Аси обмякли ноги, она
нетвердо шагнула к креслу и села.  На  глаза  навернулись  едкие,
злые слезы.  Веселится.  В  игрушки  играет.  А я жратву ему грей
пятнадцать раз!
     В тот  момент,  когда  женщина отпрянула и грудь ее упруго и
открыто,  словно у бегущей навстречу влюбленной, заколебалась под
прозрачным шифоном,   горло   Вербицкого  сжалось  от  неожиданно
возникшего  и,  казалось,  уже  давно  забытого  и   давным-давно
недоступного чувства   желания.  Но  женщина  исчезла  мгновенно,
вспыхнув перед глазами на миг; с шаркающим звуком дверь глотнула,
едва не  прикусив  отдавший в полете язык черных волос.  Бедняга,
поспешно  догадался  Вербицкий,  успокаивая   себя;   родила   по
глупости,  ошалела от хлопот и пошла за первого, кто подвернулся;
теперь  стирает  симагинские  трусы,  штопает   носки,   отбирает
зарплату и  тупо,  замужне копит на новую мебель.  Вербицкий знал
такие   семьи;   беспросветной   тоской,   непролазной   и    уже
неосознаваемой скукой, затхлостью укатанной погибели был пропитан
самый воздух  квартир,  где  они  обитали,  -  Вербицкий  избегал
заходить  туда  и  дышать,  это  выбивало из колеи,  все начинало
казаться бессмысленным:  и честность,  и настойчивость,  и  белая
бумага. Ну, на большее Андрюшка вряд ли мог рассчитывать, подумал
Вербицкий, вероятно, он доволен... Дверь не открывалась; та самая
дверь, в ту самую комнату,  где они играли, придумывали, спорили,
где я читал ему вслух свои опусы... боже!
     Не дожидаясь приглашения,  он снял плащ,  аккуратно стряхнул
его у двери и,  повесив на вешалку,  прошел на кухню, где раскрыл
зонт и по-хозяйски поставил его сушиться.  Потом достал  сигареты,
но,   поискав   глазами,   с  обидой  понял,  что  пепельницы  не
предусмотрено. Стерильная идиллия. Стериллия. Ничего, чистенько -
как  во  всех  мещанских  гнездышках.  На  плите  булькает.  Куда
хозяюшка-то делась?  Ему  хотелось  скорее  увидеть  ее  снова  и
убедиться  в  правильности  того,  что  понял.  За спиной наконец
раздались шаги,  он обернулся и едва  сумел  сохранить  серьезный
вид,  как  бы  не  заметив  его  нелепого преображения,  и подумал
только: "Она что, с ума сошла?"
     - Простите,  я вас оставила ненадолго,  - сказала Ася. Голос
был  ледяной  и  очень  вежливый, -  Вы  правильно поступили,  что
разделись и пришли сюда.
     Она подняла крышку с Кастрюли.  Пар жестоко окатил  руку.  В
сердцах и это стерпела.  Весь выкипает.  Ну,  и сколько еще ждать?
Достала из холодильника сметану,  принялась мыть огурцы, редиску.
Что  за   хмырь?   Холеный...   Впрочем,   ощущение   безупречной
элегантности, возникшее при виде издалека, улетучилось. Холеность
была одутловатая. Несмотря на ухоженность, незнакомец имел сильно
употребленный вид.  Ну,  чего молчишь.  Расселся и молчит. Нож ее
легонько и шустро клацал об изрезанную деревянную дощечку.
     - У вас пепельницы не найдется? - спросил Вербицкий.
     - Нет, - ответила женщина с непонятным ожесточением. - Здесь
не курят.
     - Понятно, -  сказал  Вербицкий. -  Я,  извините,   не   успел
представиться. Мы с Андреем старые друзья и черт знает сколько не
виделись.  А тут оказался рядом,  дай,  думаю, загляну. Вербицкий
меня зовут, Валерий. Андрей не рассказывал?
     - Ася,  - ответила женщина,  безжалостно четвертуя огурец, и
Вербицкий подумал с привычной тоской: разумеется, таких писателей
двенадцать на дюжину, откуда ей знать...
     Только этого не хватало,  думала Ася. Легок на помине. Лучше
бы Тютчева пришла.  Хотя нет, женщин Симагину пока хватит, совсем
зазнается. Лучше бы пришел Экклезиаст.
     А ведь где-то должен еще быть и ребенок, вспомнил Вербицкий,
ну,  вероятно,  гуляет - и пусть гуляет. Хорошо, однако, Андрюшке
иметь детей.  Можно, пожалуй, позволить себе иметь и чужих детей,
если дома только спишь,  * весь день - на  работе;  но  вот  что,
скажите  на милость,  делать тому,  у кого работа - дома и только
дома?  Где,  интересно, работает эта женщина? Вербицкий попытался
вспомнить,  как она выглядела в первый миг,  но не смог, и только
горло вдруг снова сжалось,  и под ложечкой екнуло,  словно  опять
он, восьмиклассник, упившийся портвейном на патлатой вечеринке, в
первый раз прижал свой локоть  к  горячему  бедру  двадцатилетней
соседки, старшей сестры одноклассника Бори, виновника торжества -
ив первый  раз  в  своей  мальчишеской  жизни  почувствовал,  как
женское  бедро откликается мужскому локтю.  Зачем я это вспомнил,
попытался  спохватиться  Вербицкий,  я  же  не  хочу,  не  люблю,
ненавижу это вспоминать.  Поздно  -  мысли  покатились;  Катя  ее
звали,  точно.  Было так тревожно, он болтал не с ней, и она не с
ним, но они ощущали друг друга, они загадочно, даже не встречаясь
взглядами,  взаимодействовали,  и  уже перемешивались,  а потом в
комнате стали гасить лампы и зажигать свечи,  начинались танцы  -
танцы делятся на скаканцы и обжиманцы,  шутил Боря...  И,  покуда
гремели скаканцы,  Вербицкий скакал нещадно,  так что глаза лезли
на  лоб  и  пот  катился  градом;  позже  музыка стала медленной,
медоточивой,  и в первый раз в  его  мальчишеские  руки  небрежно
скользнуло нечто и не дрожащее от робости, и не пацански пресное,
но - пьяняще женственное...  Она вела его,  а он лишь одеревенело
храбрился,  непонимающе  шевелил  руками,  но  она,  играя  им  и
веселясь,  повела его  дальше,  еще  дальше,  совсем  далеко,  и,
оставшись   с   ним   вдвоем,  похохатывала,  когда  он  -  злой,
самолюбивый,  уже ненавидящий, путался в ее застежках, а потом не
умел войти, и снисходительно бормотала: "Да ниже... вот мальчишка
неловкий..."  Ловкость.  Это  он   запомнил   навсегда.   Умение,
сноровка,  навык.  Не важно, что чувствуешь - важно, как делаешь.
Он пришел  домой  в  два  ночи,  он  совсем  не  чувствовал  себя
победителем,  в пути его вырвало; он долго вытирал лицо, ладони и
забрызганные выходные брюки,  заботливо  выглаженные  мамой  пять
часов   назад,  только  что  выпавшим  снегом  -  брал  чистое  и
отбрасывал грязным,  и снова брал  и  отбрасывал,  и  снова...  И
навсегда   погасла   Настя  с  параллельной  колонки,  и  глупым,
тошнотворным стало то,  что вызывало трепет.  Она долго не  могла
понять перемены,  даже звонила сама и,  запинаясь,  как запинался
полгода он,  просила что-то объяснить по  литературе,  позвала  в
кино,  сама, и он пошел - он хотел воскресить трепет, без трепета
было пусто;  в  темном  зале  взял  Настю  за  руку,  совсем   не
стесняясь,  со  странным  и  пустым  хозяйским  чувством,  но  ее
неумелые пальцы по робости  ли,  по  лености  были  как  мертвые.
Трепет не вернулся.  Он выпустил руку и лишь усмехнулся злорадно,
заметив,  что  рука  не  ушла  -  осталась,  неудобно  свисая   с
подлокотника, готовая нырнуть в ладонь Вербицкого, если Вербицкий
снова  захочет  подержаться.  С  какой-то  жалостью,  но   наспех
проводив  прежнюю  сильфиду,  он  поволокся  туда.  На  звонки не
ответили,  но теплилось окно,  из форточки доносилась медоточивая
музыка  -  Вербицкий,  разодрав  пальцы о железо,  по водосточной
трубе вскарабкался и,  едва не разревевшись,  закусив губу, завис
напротив щели в занавесках, и висел, пока там не завершилось...
     А потом  холодно  и  свысока  любовался пунцовым Андрюшкиным
лицом,  небрежно объяснял про эрогенные зоны, про безопасные дни,
и  с чьих-то слов доказывал,  что поначалу отвращение для мужчины
естественно и физиологично...
     Хмырь глядел оценивающе.  Стараясь двигаться некрасиво,  Ася
залила салат сметаной. Посолила. Быть привлекательной для хмыря -
Симагина предавать.  А он?  Она опять вспомнила,  и опять на  миг
стало темно.  Наставить ему рога,  остервенело подумала она. Пока
он в игрушки играет.  Она представила себя в  ресторане.  Дорогой
коньяк  под  носом.  Сигаретка.  Нога на ногу.  Темное облегающее
платье, в разрезе недоступно мерцает бедро. На эстраде полупьяные
сморчки  с  голубыми  лицами.  Виляют сверкающими робами и узкими
грифами электрогитар.  Неразборчиво  орут  в  усилители.  То  про
честный  труд,  то про первую любовь.  Иногда про демократизацию.
Ослепительные улыбки,  ударяющиеся друг о друга,  как  бильярдные
шары.  Случайные касания. Кафка - Виан - жизнь тяжела - я провожу
- не хотите  ли  подняться,  выпить  чаю.  Неожиданно  Асе  стало
смешно.  Фу,  гадость какая,  искренне подумала она.  Симагин. Ну
когда же ты придешь. Надо как-нибудь поносить платье с разрезом.
     - Андрей всегда так задерживается? - спросил Вербицкий.
     - Очень  часто,  -  ответила женщина,  не оборачиваясь.  Ну,
разумеется,  Симагин нравится шефу:  приходит раньше всех, уходит
позже всех,  с восторгом делает черновую работу - это ж не голова
золотая,  ребята,  это,  простите,  золотое  седалище;  и  всегда
Симагин  был  таким,  и всегда,  видно,  будет,  бедняга.  Тут он
заметил сборник со своей повестью.
     Он сразу напрягся. Интересно, кто читал, подумал он и нервно
спросил шутливым тоном:
     - Чья это настольная книга?
     Женщина обернулась, и Вербицкому показалось, что углы рта ее
презрительно дрогнули.
     - Ничья,  - ответила она.  - Андрей взял  почитать,  да  так
получилось,  что  я  успела,  а  сам он не успел.  Но рвется.  Он
все-таки помнит, что дружил с автором.
     - Вот как,  - произнес Вербицкий. - Ну, и каково мнение? Она
помедлила и призналась:
     - Не очень.
     - Вот  как,  -  повторил  он и облизнул пересохшие губы.  Он
знал,  что его  проза  не  приводит  в  восторг  тупарей,  но  от
неожиданности растерялся все же,  потому что ведь Симагину должно
было нравиться!
     - Ну,  там есть,  конечно,  эпизоды,  которые дописывались с
целью...  как  это  было  в  редзаключении...  прояснить  позицию
автора. Вы же понимаете, иначе повесть вообще не вышла бы.
     - Ну и не надо, - просто ответила женщина. Он вздрогнул, как
от  пощечины.  Пол  мещанского гнездышка зыбко поехал под ногами.
Эта женщина - не  простодушная  маленькая  дурочка,  она  злобная
дура; а ты беззащитен, потому что полагаешь собеседника не глупее
и не хуже себя.  Сколько раз повторять,  заорал  себе  Вербицкий,
думай  о них хуже!  Еще хуже!  Совсем плохо - как они о тебе!  Он
перевел дыхание.
     - Это весьма субъективно.
     - Хорошо,  - женщина опять нервно заглянула в окно,  а потом
решительно   шагнула   к  плите  и  выключила  газ  под  бубнящей
кастрюлей. - Тут я не судья.  В чем ведущий лирический  конфликт?
Он и она.  У него опасное дело. Он обдумывает, как лучше сделать.
Она в угаре бабьей  жертвенности  бросается  и  делает  его  дело
благодаря,    как    затем    выясняется,   редчайшему   стечению
обстоятельств,  на которое он рассчитывать не мог.  Он унижен. Он
считает,  что  все  сочтут его трусом,  и она - в первую очередь.
Разрыв.  Занавес.  Ваш герой  ведет  себя,  как  торгаш.  Честный
торгаш,  я согласна - но трусливый и мелкий.  Ему выдали аванс, а
он не уверен,  сможет ли погасить долг эквивалентным  изъявлением
чуйств.  И  позорно  драпает,  прикрывая  высокими  словами  свою
ущербность - чтобы  не  платить  по  счету.  Любящую  подругу  он
воспринимает как кредитора. Ведь жуть!
     От этой уродливой бабы,  одетой,  как пугало, веяло холодной
жестокой силой - над Вербицким будто нависла гусеница танка.
     - Это все очень спорно, - беспомощно пролепетал он.
     - Это спорно только для тех,  - ответила она,  - кто никогда
не  любил.  И  не  был любим.  Женщина всегда вкладывает больше в
мужчину.  А мужчина - в мир.  И уж через это - ив женщину, и в ее
детей. Чтобы не просто им было лучше, а мир их стал лучше.
     Кто не был любим.  Она все знает?  Иметь хотели,  да.  Но не
любил никто.  Вторая пощечина  была  зверской.  Так  нельзя!  Эта
женщина  слишком жестока.  Если понимаешь все,  нельзя быть столь
жестокой,  мудрость добра!  Что же  это?  Она  -  жена  Андрюшки,
который  всегда смотрел на меня снизу?  Да нет,  она не любит его
этого муравья,  вечного мальчика, нет, она говорит о том, от кого
сын - только о нем!  Конечно, ей нужен был отдых, тихая заводь на
пару лет,  и она нашла эту заводь,  женив  на  себе  Андрюшку,  а
теперь   честно  выполняет  взятые  обязанности,  сама  прекрасно
понимая, что это - ненадолго...
     Резко говорю.  Может,  ошибаюсь?  Помрачнел. А зачем пришел?
Опять накатило гнойное ощущение его взгляда. Нет, не ошибаюсь. Но
он Симагинский друг ведь.
     - Я,  наверное,  резко  говорю,  -  произнесла  Ася.  -  Но,
наверное,  знаете почему?  Обидно.  У Андрея остались многие ваши
школьные рукописи,  я их читала,  простите.  Они  очень  честные,
понимаете?  Очень  чистые.  Я  говорила Андрею - такое понимание,
такая боль за людей, даже странно для мальчика. А тут этакое...
     Она, видно,  думала,  что его успокоила -  она  его  добила.
Вербицкий   сидел   неподвижно,   с  приклеенной  снисходительной
улыбкой,  ему было страшно,  потому что женщина  снова  оказалась
права  - как всегда правы враги,  как всегда правы накатывающиеся
гусеницы  танка,  и  он  уже  ненавидел  ее.  Она  упивалась  его
беззащитностью  и,  сладострастно  пользуясь тем,  что он рискнул
обнажить душу   в   мире   панцырных   существ,  изощренно  точно
расстреливала эту душу,  хохоча.  Понятно,  что первый ее сбежал,
только беспомощный Андрей, которому не с чем сравнивать, способен
выносить такое в собственном доме,  да и то - не случайно  же  он
чуть  ли  не  живет  в  институте;  а  ведь еще ребенок,  который
наверняка  умен  и  беспощаден,  матери  под  стать.   Ее   бесит
обреченность  жить  с  постылым  ничтожеством,  выполнять хотя бы
минимальные обязанности перед тем, кто ее приютил. Бедный Андрей!
Теперь  я  просто  обязан  его дождаться,  обязан помочь ему - он
должен порвать с нею,  еще до того,  как она бросит его, ведь она
его растопчет. Нет, она не права, эта женщина - как все враги.
     Ну вот.  Обиделся.  Ася  не  любила  обижать.  Теперь  стало
казаться,  она и  впрямь  наговорила  лишнего.  Не  такая  плохая
повесть, публикуют и хуже. Она смутилась. Как улыбается-то жалко,
подумала она с раскаянием.
     - Ну,  не дуйтесь,  пожалуйста,  - сказала она.  -  Вы  ярко
пишете,  только где-то потеряли ощущение настоящего...  по-моему.
Стали реконструировать от ума и перемудрили, что ли...
     - Вы судите чисто по-женски,  Ася,  -  ответил  Вербицкий  с
достоинством  и  дружелюбно.  Ася облегченно вздохнула.  Нет,  не
обиделся.  Просто удивился,  наверное. Я хороша, конечно. Будто с
цепи сорвалась. Повеселевшим голосом она ответила:
     - Так я вообще-то женщина и есть.
     Вербицкий заметил ее смущение и усмехнулся про себя: видимо,
она поняла, что он ее раскусил, почувствовала, что он сильнее - и
потерялась. Он молчал и снисходительно улыбался, глядя прямо ей в
лицо, и заметно было,  как она смущается все больше и больше;  он
уже знал,  она сейчас опустит глаза  и  постарается  любой  ценой
перевести разговор на другую тему, потому что не победила.
     О чем он думает?  Расселся и думает.  А я развлекай.  Да еще
психанула,  как на грех. Психанешь тут! Полдесятого, Антон мокрый
где-то  шастает,  а затемпературит - кому с ним сидеть?  Не скажу
сегодня.  Она опять вспомнила - томительный горячий шар возник  и
мягко  взорвался  в животе,  разлив по телу солнечное тепло.  Ася
прикрыла глаза, потаенно вслушиваясь в себя.
     Ну, вот,  удовлетворенно подумал Вербицкий и,  расслабляясь,
откинулся на спинку стула. Сдалась.
     - У вас есть дети? - спросила Ася.
     И тему сменила - да как неловко! При чем тут дети?
     - Нет, - благодушно ответил он и процитировал, подняв палец:
- "Ибо дом мой,  возникший отчасти против моей  воли,  уже  тогда
распался,  и,  не  расторгая  брака,  который длился два года,  я
вернулся к естественному для меня одинокому состоянию".
     Ася вскинула на него испытующий взгляд и прищурилась на миг,
как бы что-то припоминая.
     - Переписка Цветаевой? Люблю Цветаеву до дрожи, но... письма
читать было тяжело.
     - Почему? - поднял брови Вербицкий.
     - "Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо,
буду я.  Обрати внимание на ее глаза",  -  произнесла  Ася,  чуть
завывая.  -  Н-не  знаю.  Полтора  пуда  слов  про любовь,  самых
изысканных,  какие только может придумать крупнейшая поэтесса - и
не понять, что Рильке умирает. Старикан ей: я, мол, при смерти, а
она долдонит: будет все, как ты захочешь, мой единственный, но не
станем спешить со встречей, отвечай только "да"...
     - У вас прекрасная память, - барски польстил ей Вербицкий.
     - А узнав о смерти единственного,  пишет шестое,  посмертное
письмо -  исключительно  чтобы  цикл  закончить  -  и  отправляет
Пастернаку, которого только что послала подальше... Живой человек
- лишь повод для литературы. Бр-р! Знать этого не желаю!
     - Но это действительно так,  Асенька!  Глупо прятать  голову
под крылышко.  Да,  закон страшный и болезненный, но непреложный.
Он и дает таланту его привилегию - быть жестоким по праву.
     - Не знаю. Мне кажется, привилегия таланта - это возможность
работать с наслаждением.  Думаю,  вы даже не представляете, какая
это бесценная привилегия. Вот сидеть в канцелярии...
     - Вы, как я погляжу, много общались с талантами, раз все так
доподлинно выяснили,  - сарказм был столь тонок, что женщина, как
сразу почувствовал Вербицкий, его даже не заметила.
     - Это у меня врожденное знание,  - Ася  улыбнулась,  отвечая
шуткой на шутку. Кажется, замирились, думала она. И радовалась.
     - Человек,  который творит,  - заглублен в себя.  Он слушает
себя постоянно,  он живет в себе,  а внешнее  оценивает  лишь  по
тому, как оно влияет на созидательный процесс внутри.
     Ася снова  опустила  глаза.  Созидательный  процесс  внутри,
подумала она. Что мужчины могут знать об этом?
     - Талант не просит привилегий.  Необходимо и естественно  он
порождает  крайний  индивидуализм,  и  навеки свят тот человек из
внешнего мира,  который поймет  это  и  примет.  Это  нужно  либо
боготворить,  либо  уходить  в  сторону,  навеки  отказав  себе в
счастье быть сопричастным...
     Она не выдержала.
     - Вероятно,  вы больше интересуетесь  привилегиями  таланта,
чем им самим.
     Третья пощечина была нокаутом.  Эта женщина...  Ее следовало
убить.
     - По-своему  вы  правы... -  услышал он свой далекий,  глухой
голос и понял,  что сдался.  Она нашла его болевую точку  и,  как
Вайсброд вчера,  как все враги всегда,  била, не подозревая даже,
каково это - изо дня в день  целовать  жирную  похотливую  мякоть
хозяйски глумящегося мягкого знака.
     В дверь позвонили.
     Асю словно  швырнуло  с  места.  Словно  смело.  На один миг
Вербицкий  увидел  летящее  мимо  озаренное  лицо.  Сияние  чужой
радости  прокатилось,  опалило  и  ускользнуло  -  а  в  коридоре
знакомый,  забытый,  совершенно не изменившийся голос уже  бубнил
елейно:  "Асенька,  я задержался,  ты уж пожалуйста...  А смотри,
какие  гвоздички,  это  тебе..."  Вербицкий  перевел  дух.   Этот
дурацкий голос помог ему очнуться,  он снова расслабился,  и лишь
где-то в самой сердцевине  души  тоненько  саднило  -  постепенно
затухая, как затухает дрожание отозвавшейся на крик струны.
     - Совесть есть? - резко выговаривала Ася. - Я пятнадцать раз
разогреваю ужин,  ведь сам  же  будешь  ломаться,  что  невкусно!
Конечно,  невкусно!  Сейчас же снимай пиджак,  я сушиться повешу!
Куда ты Тошку дел? Он же мокрехонек!
     - У Вовки,  - вставлял Симагин.  -  Звездный  атлас  побежал
смотреть.  Виктория  обещала обоих высушить...  Дождик-то теплый,
Асенька,  от него рас