а спокойно лет рядом.
Полати были широкие, и  от нескольких подложенных  одеял лежать было удобно,
без простынь, конечно, только  на  подушках  были  наволочки.  Он накрыл  ее
одеялом, натянул на себя другое и задул  свечу. Таюнь видела краешком глаза,
как  закинул одну руку,  подложив  под голову, другой  протянул ей сигарету.
Стенки  вагона   подрагивали  на  ходу,  за  полузакрытой   дверью  медленно
протягивалась  ночь. В  полумраке  был виден оранжевый кончик  его сигареты,
освещавший  лицо. Может быть, начать  рассказывать  ему  что  нибудь,  чтобы
заснул поскорее? Или примет это за заигрывание? Его окурок полетел на пол --
мелькнула дугой выгнутая искорка.  "Держись, Сашка, начинается --" пришла  в
голову  дурацкая  присказка. Таюнь  еще очень  осторожно, поддерживая  рукой
теплый пепел, чтобы не  упал на пушистое и определенно чистое одеяло, курила
свою сигарету.
     Он не  переменил позы, но осторожно  и  тихо положил  свободную руку на
одеяло на ее груди.
     --  Уэлл, мистер  -- тихо и медленно сказала  Таюнь- выдавливая  каждое
слово из сжавшегося  судорогой  горла  -- я  не знаю  вас. И я знаю, что вам
очень трудно представить себе... но  постарайтесь  представить себе, хоть на
минуту,  что вот  в  Англии произошла какая то  невероятная катастрофа, -- и
ваша сестра, дочь, невеста,  мать, жена -- очутилась в  таком положении, как
я.  Одинокая женщина в  чужой стране, потерявшая всех  своих близких, и даже
все свои вещи. Одна и... представьте себе, что это случилось бы с кем нибудь
из ваших женщин!
     Больше  нечего было сказать. Замолчала, выжидая.  Что же  еще остается,
кроме психологической атаки? Кричать, бороться? Смешно. Второй не повернется
даже, а может быть еще и хуже. Хотя все таки ведь это англичане ...
     -- Вы правы -- произнес  он вдруг так же спокойно --  и снял с ее груди
руку.
     --  О -- Таюнь показалось  вдруг,  что она  задохнулась, так неожиданно
спало вдруг все  напряжение, вся судорожная настороженность -- о-о -- как  я
благодарю вас!
     Так же неожиданно для нее самой прорвались слезы, и уже не боясь ничего
больше, в радостной доверчивости, она вдруг обняла его, поцеловала куда то в
щеку, и прижавшись,  положив ему голову на грудь, заснула, почти внезапно, в
обессилившей  вконец  усталости,  но  все  еще с  благодарными  и радостными
слезами.
     А поезд все шел, неизвестно куда, останавливаясь неизвестно зачем.
     Только утром  Таюнь  смогла разглядеть  как  следует  обоих.  Спавший в
другом  конце,  темноволосый, видимо  сказал  что-то  скользкое, но  сержант
оборвал его. Сам он был особенно сдержан. Поезд снова остановился неподалеку
от станции и деревушки при ней,  и только теперь Таюнь узнала, что он идет в
Италию, а совсем не туда, куда ей надо.
     Они  втроем вышли  из вагона и подошли к  последнему.  Там была  кухня:
шипела и свистела  газовая  трубка  в  металлическом корытце,  и  Таюнь тоже
протянули  солдатскую манерку.  В  растопленном  сале  свивались  два  куска
копченого шнека  --  ну конечно  же, английский  завтрак,  давно  невиданный
бекон. Сбоку  лежали два  продолговатых куска чего то ноздреватого и белого,
как вата.
     -- Простите,  что это такое? -- расхрабрилась Таюнь, указывая на  белые
куски.
     --  Хлеб!  -- рассмеялись  все  кругом  и когда она недоверчиво  мотнув
головой, твердо заявила,  что не может быть,  такого белого хлеба не бывает!
-- сочувственно похлопали по плечу. -- Это не ваш военный хлеб!
     Итальянцы  тоже  вышли  из  вагонов,  завтракали   на  поле.  Англичане
раздавали продукты. Таюнь получила  три плитки толстого шоколаду и несколько
пачек сигарет на прощанье.  Но вот команда  садиться -- и поезд тронулся. За
этим уж не пойдешь -- а его жаль, ночную сцену она не забудет...
     Таюнь споткнулась и  чуть  не упала. От туфля отскочила подметка. Этого
еще не хватало!
     Солнце  продвинулось  уже за  полдень, когда  она нашла  в  станционном
местечке большеротого, краснолицего сапожника. Но он отказался. -- Ни денег,
ни сигарет  мне не  нужно. Вот,  если  в кровать  ляжете, другое дело. Тогда
пришью.
     Таюнь выскочила из его комнатушки и долго бежала, прихлопывая подметкой
--  вдруг  догонит?   Потом  остановилась,   села  на  дорогу,  с  отчаянием
попробовала отпороть  ногтями ленточку  на подоле юбки -- вместо  веревочки,
чтоб подвязать ... ленточка не отпарывалась, да и порвалась бы сразу.
     Изредка по дороге проезжали военные джипы, крестьянские повозки.  Джипы
не останавливались, но один крестьянин подвез ее дальше.
     ... на какой то  станции медленно шла  по путям. Стоит  пустой поезд  с
товарными  вагонами,  в  одном  раскрыты двери,  у самого  края полуразбитая
стеклянная банка -- с  мармеладом! Пришло же кому  то в голову везти с собой
варенье! Но после английского завтрака  три дня тому назад она еще ничего не
ела...  Таюнь  остановилась,  прислонившись  к прохладной стенке,  осмотрела
банку. Осторожно выудила один осколок стекла побольше, стала им зачерпывать,
как ложкой, кислосладкий мармелад, стараясь не касаться языком острого края.
     -- С хлебом лучше  -- посышался  голос.  Обернулась. Немецкий солдат  в
растрепанной форме.
     -- Можно  и  без хлеба -- если его нет.  Солдат  снял рюкзак, порылся в
нем, вынул небольшую горбушку, разломил пополам, протянул Таюнь.
     -- Значит, и варенье пополам -- обрадовалась  она. Они молча ели, макая
куском хлеба в банку, и сплевывая мелкие осколочки стекла.
     ... ночь на  вокзале. Неподалеку стоит несколько пассажирских  вагонов,
слышны голоса. Таюнь только подошла  к ступенькам, когда дверь раскрылась, и
карманный фонарь ослепил и отбросил назад.
     -- Вы куда? -- спросил железнодорожный  служащий. -- Эти  вагоны только
для американцев.
     --  Вагон кажется,  пустой -- робко взмолилась Таюнь. --  Мне бы только
ночь провести... я потеряла свой поезд...
     Служащий  присмотрелся  к ней, совсем  близко  поднеся фонарь и покачал
головой.
     --  Выкидывать  вас я  не буду, но  предупреждаю: если вы не шлюха,  то
станете, если проведете здесь ночь.
     Скамеек не было. На полу сидело несколько  женщин и солдат. Таюнь нашла
замызганную  половинку старой  газеты, валявшуюся  у  двери. Все таки, можно
подстелить хоть под голову. Пол из каменно холодных плит. Старалась сжаться,
не двигаться, чтобы согреться как нибудь, но как и укрыться одним жакетиком,
и лечь на него?
     ... -- Пойдите  в школу -- сказал ей  утром американец  в шлеме. -- Там
сборный пункт для иностранцев -- лагерь.
     Школу  нашла только  к  вечеру.  Это  уже  четвертый день бессмысленных
блужданий от  одной станции к  другой. У  водокачек  можно сполоснуть  лицо,
выпить воды  в  пригоршне. И  снова идти, спрашивать, объяснять. Руки висят,
как  плети, и на плечах ничего  нет, а их  так  выгибает  книзу,  так ломит.
Иногда удается найти окурок.
     -- Я больше самой себе не  верю, кто я  -- Таюнь  с трудом проталкивает
слова через слипшиеся губы. -- Просто не могу больше.
     Поляк-доктор за столом протягивает ей сигарету.
     --  Вижу. Вот  что, мадам. Все,  что  я  могу  для вас  сделать  -- это
положить в госпиталь на  три дня, не больше. Конечно, это не госпиталь тоже,
но  вам дадут поесть, и кусочек мыла. Идите  ложитесь  на  свободную  койку.
Немного, но хоть что нибудь.
     Благодарить нет сил.  Простыни на  койке  нет,  конечно,  но на подушке
бумажная  наволочка, и поверх соломы  лежат два  серых колючих одеяла. После
вокзала...!  Ложится, но  заснуть  сразу  не  может,  от  боли  повсюду,  от
чрезмерной усталости. Только  лежать, закрыв  глаза и ничего не думать, ни о
чем...
     Пролежала  сутки, не поднимаясь. Потом с тем же крохотным кусочком мыла
выстирала под краном в уборной свое белье,  а  на следующий день -- жакет  и
юбку, вывесив их  за окно. Доктор проходил иногда, и подсовывал ей сигарету,
она   только   благодарно  улыбалась.   Соседка   одолжила  гребешок,  чтобы
причесаться. На третий день Таюнь поднялась  на ноги. Усталость  прошла,  но
отчаяние не проходило.
     --  Больше,  сами понимаете,  я  не  могу вас  здесь держать --  сказал
доктор, когда она пришла к нему за загородку в конце комнаты. -- Бумаг у вас
никаких нет.  Я то вам верю. Я верю  каждому человеку  сейчас, в  наше время
ничего  невероятного нет,  потому  что  может быть только самое невероятное,
можете и  не  рассказывать. Только  запомните, пожалуйста,  очень прошу вас:
помните  всегда, что  нет положения, из которого не  было бы  выхода.  Выход
всегда есть,  как бы тяжело ни было, пока человек жив.  Поверьте,  что и для
вас найдется.
     Он смотрел на нее усталыми, понимающими глазами.
     -- И для вас... найдется.
     Действительно, должен же быть!
     ...  -- Вам  надо  пойти в  бюро для  находок!  --  сказал  служащий на
громадном  разбомбленном вокзале. -- Если поезд  пришел  сюда, ваши спутники
могли отдать вещи на хранение, только там они могут быть!
     В бюро для  находок --  одна стена обрушилась уступом -- сидела пожилая
полуседая женщина с добрыми глазами.
     -- Позвольте,  --  сказала  она,  --  мне  кажется,  что  действительно
несколько дней тому назад были сданы  на хранение вещи, -- что, вы говорите,
у вас было? Синий чемодан, синяя сумка, пальто?
     Она порылась в немногих бумажках и вынула листочек в клеточку.
     -- Вот здесь написано: синий чемодан, синяя сумка, пальто ...
     Значит, они действительно  отдали! Таюнь не выдержала и расплакалась от
радости. Боже мой, наконец то!
     Но та, как то странно смущаясь, вертела в руках листок.
     --  Я не совсем понимаю ... вещи  были сданы здесь, это ясно,  иначе не
могло быть составлено описи. Но -- где же они? Подождите, я пойду спрошу.
     Спрашивать  пришлось  долго.  Она  ходила  с  Таюнь по  всему  вокзалу,
останавливала всех, наводила справки... Никто не знал, кто принял вещи, куда
их положили. Таюнь попросили придти  на  следующий день. Она переночевала  в
развалинах вокзала и пришла. Вещей не было.
     На третий день стало ясно, что в этом хаосе никто ничего не может найти
-- и наверно, кто нибудь просто стащил беспризорный чемодан, только и всего.
     Таюнь долго сидела,  в сотый раз перечитывая  бумажку  с  неразборчивой
подписью. Женщина сочувственно  смотрела на нее, потом раскрыла свою сумочку
и вынула два снимка.
     -- Я знаю, что значит терять -- просто сказала она. -- Вот, посмотрите.
     Молодое,  мужественное,  веселое  лицо:  весь  мир,  вся  жизнь   перед
красивыми сияющими глазами и улыбкой.
     -- Это был снимок накануне его докторского экзамена -- ровный голос.
     -- А этот...
     Маленький  холмик, деревянный крест,  шлем  на  нем, надпись,  букетик,
положенный товарищами.
     -- Вот  это и все, что осталось  -- спокойный, сдерживающий себя голос.
-- Все.
     "...  Песни  пел,  мадеру пил,  -- К  Анатолии  далекой миноносец  свой
водил... На Малаховом кургане офицера расстреляли -- Без недели двадцать лет
он глядел на  Божий свет"  ... бормочет Таюнь ахматовские строчки, выходя на
солнечные разбитые улицы  города, и видит перед собой победную улыбку  того,
молодого  под холмиком...  а  ее  сын,  которого  она  ищет  -- где?  Ему  и
восемнадцати нет  еще... И  чемодан, пальто, сумка -- проваливаются куда то,
спокойно выбрасываются  в прошлое,  в приключение,  неприятную переделку, из
которой конечно может и должен быть выход...

        * * *

     ...  --  Садитесь, господин майор  --  шепчет серый  беспогонный солдат
пожилому человеку в несуразном штатском костюме -- и майор Власовской армии,
испуганно  вздрогнув   сперва,   всматривается   в   усталое  лицо  солдата,
изборожденное  струйками  пота.  Откуда  он его знает?  А  вдруг  -- выдаст?
Советская зона кончилась уже, или?  На третий день пути он  рискнул сесть  в
какой то случайный автобус до следующей деревушки. Он благодарно не садится,
а  падает на  кусочек  деревянной скамейки  и тихо,  стараясь скрыть акцент,
выдавливает: "данке" ...

        * * *

     ... -- И в каждом городе, местечке,  деревушке -- где бы я ни проходил,
когда удирал от красных -- на самой центральной площади я всегда писал мелом
или углем на  стене: "Манюрочка, иду  в Баварию". Только эти слова, чтобы не
заметили большой надписи, не стерли. И что же вы думаете? Жена, когда бежала
потом из Праги с дочкой, не знаю, где уж  --  подняла глаза от мостовой -- и
увидела надпись. Пошла за мной, и вот, теперь мы опять вместе... невероятно,
но факт. Хотите верьте, хотите -- нет, или чудом называйте -- но так и было.
Было!

--------
2

     Так и было. Множество чудес  и смертей, падений и взлетов человеческих,
бесчисленных  мельчайших  песчинок  на  искалеченных  путях,  на  оборванных
мостах, среди рухнувших стен. И имя  им -- легион, и всех их разносит ветер,
и каждого жаль до слез, только слез больше нет -- высохли на ветру.
     Это  замечательный  сумасшедший  дом  на  Омштрассе --  улице  большого
немецкого города, названной в честь известного ученого. Улица осталась, но в
честь  дома обитатели  переименовали  ее, и  дом  назывался:  Номер  Первый,
Хамштрассе. Стоял он в сущности, вторым, потому что начала не было: угловой,
на аллейной улице в высоких свечах тополей, рухнул. Остались маленькие кучки
щебня,  куски  стен,  разломанные кирпичи.  Раньше это  был  громадный  дом,
закрывавший его; теперь перед  Номером  Первым  лежала пустота,  громоздился
мусор, и от этого его передняя  стена совершенно обнажилась: голая, без окон
и дверей, неловко старалась прикрыться чем нибудь -- пустая, беззащитная без
рухнувшего соседа. Но  прикрыться было нечем.  Номер  Первый стоял в глубине
дворика, выложенного  крупными серыми плитами. Теперь они потрескались, одна
вздыбилась, на  низенькую  стену  ворот легли  какие то  железные коряги  из
бывшего  соседа.  Остальные три стены были просто  мерзко серыми,  и хоть  в
лохмотьях штукатурки. Давно немытые  окна  смотрели подслеповато и слезились
от  тонкого  дыма  из  неожиданно  высовывавшихся  печных  труб  в  кое  как
вставленных форточках или просто  кусках  жести. Надо же  как нибудь топить,
если отопление давно не действует. Все таки порядочные, привычные стены,  не
то  что эта голая, которой никто никогда не видел раньше, и кажется,  что за
ней -- пустота, через которую видно все.
     Если сцену разделить на пять этажей десятью  темными узкими коридорами,
и  на множество клетушек  побольше  и  поменьше,  набитых до  отказа вещами,
людьми,  и невероятным количеством тайн,  большинство  которых  известно,  а
часть -- немногим, то вот это и будет знаменитый дом.
     -- Вы пойдите в Номер Первый на Хамштрассе --  ну  да,  "Хам",  как  же
иначе назвать? Захамили улицу... так там вам ...
     Там вам помогут. Там вам дадут. Там вам объяснят.  Там вас  укроют. Там
вас направят. Там вам достанут. Что?
     Все.
     Потому  что Номер Первый -- это замечательный, знаменитый номер, приют,
убежище, навес,  крыша на дороге,  веселый  дом, разбойничий притон  --  все
вместе и еще много  сверх того. Потому что  на пустых, перекареженных улицах
большого   города  только  у  вокзалов  убирают  на   крохотных   платформах
игрушечного  паровозика  щебень  высоких  куч,  засыпают  пещеры с торчащими
балками. Остальные улицы пусты. На работу люди  не ходят, работать  некому и
незачем, магазины пусты и закрыты -- может быть, десяток, другой наберется в
громадном городе.  А вечером -- полицейский час, и тогда кренятся под ветром
одиноко торчащие стены со средневековыми зубцами выбоин, с провалами окон --
и  падают,  гулко ухая на вздыбленную  мостовую, засыпая  еще  один квартал.
Какие то фигуры мелькают иногда,  прижимаясь  к развалинам, перебегая  через
пустыри;  по улицам, где  еще  можно  ездить, проносятся  разваливающиеся на
первый взгляд джипы  с гудящими моторами и рослыми крепкими парнями в шлемах
с  синими  буквами:  ЭМПИ,  с  лоснящимися  лицами  и  торчащими  из  кобуры
рукоятками револьверов,  хлопающих  их  по общелкнутому заду. Они  презирают
развалины,  ночь,  людей  --  людей больше всего, им лучше не  попадаться на
глаза.
     Потому что все, что необходимо, в этом городе можно только "достать" --
кривыми,  окольными  путями. Ходов  много, хотя  выхода нет. А "все"  в этом
городе, как и во  многих других городах  в конце этого,  гнева Божьего сорок
пятого года сводится для очень многих  пришлых, неизвестно  почему  попавших
сюда  людей  -- то  есть, для нас -- к очень  сложным  и совсем  немудреным,
немногим  вещам:  бумажка  с печатью  -- кто  есть кто? -- раз; (все  равно,
какая: какая нибудь, лишь бы печать была); чего нибудь поесть (не все равно,
но  хоть  что нибудь); где нибудь переспать  (можно и на полу, и  на столе);
иногда  -- что нибудь  надеть (все  равно что, только не  военные  шинели --
мужчинам; женщины шьют себе из них пальто).
     И  во  всем этом  "все" обитатели  Дома  Номер  Первый  на  Хам-штрассе
разбираются еще как, только так!
     Как они  хлынули  туда, в  какой день этого  лета или осени, кто пришел
первым, и почему именно в этот когда то порядочный семейный немецкий пансион
--  вопрос без ответа. Вместе  с домом,  мебелью  и  двориком  он давно  уже
принадлежал  двум  сестрам  -- темноватой  сгорбившейся Урсуле  и  разбухшей
светловолосой  Аннхен.  Дом  принадлежал  еще  их  отцу,  оставившему  им  в
наследство как раз в  тот год, когда  скончался  и степенный  бухгалтер, муж
Урсулы. Она уже тогда начала горбиться над  расчетными книгами,  и перестала
надеяться на какое нибудь  счастье, всегда, впрочем,  представлявшееся  ей в
виде  кругленького  капитальца   в  банке.  Имевшихся   денег  было   вполне
достаточно,  чтобы,  перестроив кое  что в  доме, открыть  в нем пансион для
приезжих из провинции, студентов, художников  даже  --  если  будут платить,
конечно! Но этот район города, около университета и кварталов художественной
богемы обязывал: в двух  крохотных мансардных комнатках можно было без труда
вставить косое окно во всю стену,  поскольку  стена  была невелика -- но для
ателье, по мнению Урсулы, достаточно вполне. В нижнем этаже помещалась общая
столовая,  из нее  двери вели в "гостиную"  Урсулы,  она  же  и контора. Еще
дальше была ее спальня -- много ли нужно одинокой женщине? -- и комнатка для
Аннхен, перед загибающимся углом коридора в кухню.
     Кроме  дома в капитал, так сказать, входила  и Аннхен -- гораздо моложе
Урсулы, разбитная, вечно напевающая,  и быстро толстеющая от своих кастрюлек
и сковородок. Она любила готовить -- единственное, что умела вообще, ловко и
быстро  раскладывая  на  тарелки,  отмеряя  порции,  наряжая  их  кружевными
букетиками петрушки и бантиками салата. Аннхен была почти счастлива, хотя ей
никогда не приходилось морщить красивого белого лобика над таким абстрактным
понятием. В кухне она могла командовать  всем, и этого всего было так много,
целые  батареи  бутылок,  ножей, вилок! Завтрак-обед-чай-ужин  --  день  был
чудесно занят. Вечерами однако она выскальзывала иногда в коридоры наверх --
и  исчезала  в  комнате  какого  нибудь  постояльца,  прижимая  к животу под
передником  бутылку  вина и щедрые  бутерброды.  Урсула,  вечно шмыгавшая по
всему дому, покачивая  длинным  острым  носом  и  буравя  потемки  крохотным
узелком  волос на  затылке,  втягивая голову  в  сутулую  спину  --  Урсула,
слышавшая,  видевшая  и  знавшая  все,  что  творилось и  в коридорах, и  за
запертыми  дверьми  -- на следующий  день многозначительно откашливалась  на
кухне и кратко замечала:
     -- Ты опять заслужила штраф.
     "Штраф"  был  настоящим  денежным  взысканием,  которое  налагалось  на
Аннхен,  вернее  на  ее  долю  в доходах с пансиона каждый  раз после ночных
похождений.  Вообще Аннхен сама просила старшую сестру раз и навсегда давать
ей  только скромную сумму  на  карманные  расходы:  в  кино  ее могли свести
постояльцы, а поболтать з