юбились  сразу его  улицы, внезапные открытия старинных уголков,  витрины
магазинов,  к  которым  робко  жалась  всегда   сбоку,  всегда   с  чувством
неловкости. Казалась себе такой  бедной в дешевеньких туфельках  из полотна;
постоянно лакировала их сапожным  лаком, чтобы выглядели, как  кожаные, а на
дырку  в подошве  клала  внутри  каждый день новый  кусочек картона, и  если
попадался острый камешек  по  дороге, чуть не вскрикивала от  боли. Платья и
пальто  перешивались,  шляпку сделала  сама,  вышло  красиво  даже, но разве
спастись этим от мучительного отсутствия  третьей пары  чулок, и вот  такого
платья, как в  витрине,  вуальки,  таких  --  ах, таких  туфелек?  А шикарно
шуршащие   автомобили,   дорогие   цветы   за   стеклом,  кружевное   белье,
соблазнительные, наглые, бесстыдные, волнующие журналы в ярких обложках?
     Дома  нельзя  говорить  о  таких  желаниях,  с  матерью   можно  только
советоваться, как  перешить  еще одно теткино платье -- и нечего огорчать ее
зря. Панна Иренка только  мечтает, сидя у  печки, куда засовывается труба от
самовара,  и сует  в него одну  за  другой,  лучинки. Березовый уголь -- это
хорошо, они покупают его, когда есть  деньги, но они есть не всегда, и тогда
надо  ставить самовар одними лучинками.  Хорошо еще, когда попадется гладкое
полено -- на пальце у нее давно мозоль от ножа ... Самовар ставится три раза
в день -- если вместо обеда опять чай, а это бывает часто.
     Панна  Иренка  мечтает,  вырезая  ножницами силуэты  маркиз  из  черной
плотной бумаги, чтобы наклеить их на абажур. Занавески на окнах истрепались,
новых  не  купишь,  как  и  дивана,  из  которого  в  разных   местах  нагло
высовываются пружины.  Но  из старого шелка можно сделать  красивый  абажур.
Если бы еще музыкальную шкатулку к этим маркизам... с  танцующими фигурками.
Как та, которая играет в соседнем доме, когда открыто  окно, слышен перезвон
стеклянных, серебряных молоточков:
     "Ди-ни ди-ни дон!"  Коротенькая  песенка. И  приятно думать, что в  том
доме, в  комнате  с музыкальной табакеркой живет старик или  старушка, как в
сказке  Андерсена:  в чепце или шелковой шапочке на  седых волосах, поливает
розы или кактусы в горшках ...
     Панна Иренка мечтает  еще до боли о том, чтобы  учиться.  Об  ученьи  в
непонятном, но внезапном будущем  можно еще поговорить  с мамой и знакомыми,
доказывать  под  снисходительными улыбками, что  в Гамбурге,  например, есть
институт восточных языков, и студентам так уж  полагается -- бедно жить. Она
может давать уроки какие нибудь, и учиться самой. А знающим восточные языки,
в  особенности китайский, обеспечена работа  в  посольствах. Знакомые качают
головами, но тут вмешивается мама,  и  в подтверждение практичности замысла,
рассказывает, какие коллекции были у  дяди -- полковника. Правда, он не знал
китайского,   кроме   "твоя-моя  капитана",  но   участвовал   в  подавлении
боксерского восстания и спас от разгрома дворец какого то мандарина. Как они
объяснились потом  -- неизвестно, но в  благодарность мандарин нагрузил дяде
целый товарный вагон  китайских вещей: не только дом в их усадебке, но целый
сарай был забит ими. Десятки  кусков  чесунчи всех сортов сохранились еще до
революции,  хотя для всей  семьи из  нее  шились  платья, костюмы, пальто  и
белье.  Сервизы, веера,  вышивки, серебро и слоновая кость, туфли из черного
атласа на  толстой  подошве из тончайшей спрессованной  бумаги... Мало того,
мандарин  каждый год присылал им цибики чая, завернутые в тончайшие рогожки.
Сколько ни раздавали всем  друзьям, всегда  оставалось,  и  сами пили  такие
сорта,  которые  никогда  не появлялись  в  продаже --  мандаринный чай. Да,
теперь это разговоры об "острове сокровищ",  но сокровища были,  и китайский
язык как то  само собой связывается с этим богатством, и в нем, окружавшем с
детства, она научилась разбираться, чувствуя, как ей не хватает хоть кусочка
вышивки, чтобы надеть или повесить  на  стенку. Нежнейших прикосновений -- и
кожей, и взглядом.
     "Очень  оригинально,  конечно,  но...  необычное  для  молодой  девушки
увлечение.  Панна  Иренка  такая  серьезная ...  в  их семье давняя связь  с
Китаем... может стать женой  дипломата и  вообще  ... теперь женщины повсюду
стали  работать   ...  вряд  ли  ей   удастся,   но  ..."  --  рассуждающие,
рассудительные голоса вокруг, всегда с "но".
     "Вот, мы выиграем в лотерею,  и вообще, когда поправятся  дела" ...  --
это мама. Счастью, которое должно было непременно свалиться внезапно, вдруг,
и  совершенно непонятно,  почему  --  мать была готова  сделать уступки. Но,
только в таком случае. Ехать заграницу, в  чужую страну, одной, без  копейки
денег  --  или подумать о  том,  как дать  Иренке хотя  бы  самый  крохотный
прожиточный минимум для  ученья -- пусть не китайскому языку, а чему нибудь,
все  равно чему --  нет, это даже  не приходило  в  голову.  "Моя дочь -- на
фабрику?!" --  маме  от такого предложения сразу грозил сердечный  припадок.
Работа  ей  представлялась всегда только  на  фабрике --  верх вульгарности.
Можно вышивать  или давать уроки --  это,  еще, по бедности...  мать  строго
соблюдала приличия,  и несмотря  на  чай вместо  обеда, Иренка  не  решалась
возражать.  Усердно  готовилась к тому, чтобы давать как можно больше уроков
--  гимназию  кончила  с  медалью,  сидела   дома   за  толстыми  учебниками
французского   и  немецкого  языков,  за  книгами  вообще.  Удалось  достать
несколько  книг  о  Китае,  конфуцианстве,  в  городской библиотеке  умиляла
старичка  библиотекаря.  Ей  даже  робко  пришло  в  голову,  что  могла  бы
отправиться в китайское  посольство -- попросить показать ей хоть  несколько
иероглифов,  но мама сразу оборвала мечты: "Еще за шпионку примут!"  Иренке,
конечно, показалось  это еще интереснее, но и думать было нечего.  Говоря об
уроках, мать вспомнила кстати,  что ее хорошая знакомая  была классной дамой
по  французскому  языку  в  одном  из  провинциальных институтов.  Она живет
неподалеку, муж ее инженер, очень  интеллигентный  человек ... у  них Иренка
может  отшлифовать  свой  французский,  а  вместо  платы  пусть  поможет  по
хозяйству, поштопает что нибудь  ... прислуги теперь у Ольги Георгиевны нет,
конечно.
     ... Вот семнадцатилетние,  проходящие теперь мимо,  живут совсем другой
жизнью.  Отцы и дети -- теперь, при гибели целых миров... Но что так страшно
отличает молодость пани Ирены от вот этой группы студенток?
     Да,  за  ее  спиной  рушился  тогда целый  мир --  ее  родителей  и  ее
собственный кусочек его. Но  здесь, в  Германии,  да  и в других европейских
странах после теперешней войны тоже рухнул прежний мир -- для нее уже второй
раз, она в поколении тех, у кого эти дети.
     Усмехнулась и совсем ясно поставила панночку Иренку в семнадцатую весну
-- рядом с собой. Для  нее тогда  было поколение мамы, Ольги Георгиевны, еще
одной вдовы директора,  бывших офицеров и пожилых дам, которых из вежливости
нельзя  было  назвать  старухами. Относилась  с большим уважением:  кем  они
только  не были,  чего  только  не  знали  и  не  видели  я  жизни,  столько
прекрасного,  и  конечно все гораздо умнее,  опытнее ее. Иногда  становилось
страшновато:  неужели я тоже стану такой, в каком то чужом, непонятном мире,
и будет  такая же дряблая  шея, мешки под глазами, подкрашенные  губы,  а  в
волосах  все  седые,  седые  нити...  и  ничего  не  останется,  чему  можно
радоваться?  Как они могут жить так  -- без надежды, потому что как же может
жить человек, которому уже сорок, пятьдесят лет, и у него рушился его мир?
     Нет, она  не станет такой. Конечно, постареть когда нибудь придется, но
иначе,  и  она  не  будет ныть о  прошлом  тоже...  можно  и  старухой  быть
привлекательной ... видела одну такую, как маркиза!
     ... Да, так вот, шлифовка  французского языка в семье бывшего  инженера
путей сообщения Сперанского  -- высокого, чуть седеющего  блондина  с  очень
тонким породистым лицом. Англизированный тип -- сразу назвала его "милордом"
-- сперва про себя,  потом вслух. Жена его, Ольга  Георгиевна, тоже высокая,
полная, с усиками  над  полной  губой, с темпераментом, которого не  умерило
классное  наставничество  и  удивительно  мещанскими  вкусами.  Очень  скоро
выяснилось, что  в шлифовке  нуждалась  совсем не  панна  Иренка:  знания  и
словарь классной дамы ограничивались сотней шаблонных  выражений  и  простой
грамматикой. "Милорд", услыша попытки "шлифовки", сразу предложил заниматься
лучше  с  ним,  и  после  краткого экскурса  в  раннюю классику,  взялся  за
Вольтера.
     С  ним можно было  разбирать и Конфуция.  Говорили  они часами.  Иренка
приходила после обеда, когда Сперанский кончал службу, помогала  мыть посуду
его жене,  убирала  кухню  и садилась  за  стол,  чтобы обсудить  написанное
сочинение.  Говорили  до  ужина.  Потом  милорд  часто  провожал  ее  домой,
придерживая за  локоть при  переходе  через  улицу --  совсем, как взрослую.
Иренка видела, что он слегка сутулится, что костюмы могли быть элегантнее, а
рубашки  свежее,  и что  он  часто  ложится или садится  с книгой, вовсе  не
смотря, что сел на  выглаженную стопку  белья, или на  ножницы,  забытые  на
диване,  и вообще парит в поднебесье, предоставляя жене пилить его за мелочи
жизни.  Сперва та  прислушивалась  к их  разговорам,  потом  махнула  рукой:
"Метафизические джунгли"! --  выговаривала она  так вкусно,  как "изюминки в
булке", но с явным отвращением к  этой  болтовне, и если не уходила в гости,
то и не мешала забивать голову белокурой панночке разными бреднями.
     Уроки  начались зимой, а  потом пошла  весна, семнадцатая по  счету,  и
первая по настоящему. "Предвесенье" -- повторяла Иренка  запомнившееся слово
по  роману  Стефана  Жеромского. Запах  талого снега, мартовская капель,  от
которой звенит  все: колокола,  тающие  сосульки, хрустящие  и  по  утрам  и
вечерам лужицы, проступающие камни  мостовой под  колесами, --  даже трамваи
звенят по особенному, молодо и звонко, и бледное еще, но уже совсем  свежее,
звенящее  солнцем небо. Дни  становятся  длиннее,  вечер акварельными тенями
засинивает улицы. Ветер доносит, кажется, в  парки запах леса, сырых сучьев,
еще  чертящих дрожащими  силуэтами  свои  тени,  но ветер  отливает  на  них
зеленоватой дымкой, и  повсюду барашки вербы -- скромной,  робкой, обещающей
вестницы совсем близких фиалок, и пасхальных гиацинтов -- щемящего ожидания,
огромной, кружащей голову радости.
     Иногда она получала  вдруг утром твердый сиреневый конверт с исписанным
мелким, гравировальным почерком листком: о Вольтере и Гюго, несколько мыслей
вообще, и  в конце, вскользь, -- о встрече сегодня вечером на таком то углу,
у такой то церкви...
     Это  значило что сегодня  она  в назначенное время,  оглядываясь --  не
опоздать бы, не придти раньше, неприлично! -- будет на свиданьи. Потому что,
как ни говори, но это  -- назначенное свиданье. И от сиреневого конверта уже
кружилась  голова -- так же,  как кружилась  вдруг  от  того,  что при  этих
встречах он  слегка церемонно и все таки интимно поднимал ее протянутую руку
к губам  и целовал, как взрослой -- а однажды поцеловал еще раз, в ладонь. И
после  этого  они  долго бродили по улицам, уже под руку, и она часто ловила
его взгляд, теперь совсем по другому внимательный и теплый.
     К жене его  появилось  тоже новое чувство -- виноватости,  хотя, что же
тут  плохого?  Иногда  Иренка называла  себя  "подколодной  змеей",  которая
забралась в чужое гнездо, иногда возмущалась: та сама виновата тоже! Никаких
общих интересов с мужем!  Такой человек, как  он, не  может  удовлетворяться
одними ее тряпками и кухней!
     Все это немножко царапало, немножко  заставляло  краснеть, но не  могло
даже  на минуту  вытеснить другого: блуждающей уже  с  утра на  губах улыбке
навстречу  вечернему  свиданью  --  и замирающей,  трепетной радости от  еще
большего ожиданья: принесет ли он ей на Пасху  голубой гиацинт? Конечно, она
не могла даже намекнуть на это, но если он догадается сам, то...  и это "то"
было таким  сияющим и большим, что  можно было только зажмуриться,  чтобы не
задохнуться от счастья.
     -- Какие у тебя в сущности отношения со Сперанским? -- спросила однажды
мать.
     -- Отношения? -- удивилась Иренка. -- Мы, конечно, большие друзья...
     --  Друзья не смотрят  так, и на  прогулки  не приглашают  тоже ... Ему
тридцать девять лет, а тебе семнадцать!  Сейчас, конечно, он очень интересен
со своими седыми  висками,  и партия была  бы приличной, но Ольга Георгиевна
своего даром не отдаст, и приберет его к рукам, когда станет нужно. Что он у
нее  под  башмаком  это  ясно,   конечно.  Но,  пока  вы  только  гуляете  и
разговариваете, то еще ничего ...
     Мать смотрела на вещи  просто, а Иренку как хлыстом  ударило. Весь день
она кипятилась и волновалась из-за режущей боли в груди, от того  стыдного и
мерзкого,  что скалило зубы из-за  угла, тянулось грязной волосатой лапой  к
сияющему образу. Такой тонкий, умный, благородный, и "под башмаком?"
     -- Вы не думаете, что ваша жена против того, что мы так встречаемся? --
выпалила она сразу, как  только они в этот вечер --  опять! -- встретились в
городском саду у собора.
     Он чуть приподнял брови.
     -- Я не  докладываю ей о каждом своем шаге, но и не скрываю, а  если бы
она спросила...  не  вижу в  этом ничего  особенного.  Почему  вам это вдруг
пришло в голову?
     Ей сразу стало стыдно и она смешалась, и в этот вечер смущенно уступила
его настойчивым просьбам и пошла  с ним в кондитерскую. Он приглашал  ее уже
не  раз,  настойчиво  доказывая,  что  в  этот  час, и  в  вполне  приличной
кондитерской  нет  ничего запретного, но ей всегда было  страшно неловко при
мысли, что он должен будет за нее платить.
     --  Ну  вот, вышло по моему -- пошутил он -- торт  съели вы, а  не торт
вас, как вы наверно боялись... и никто не тыкал в вас пальцем.
     Правда,  но  зато видели  знакомые --  ив кондитерской,  и на улицах, и
видели не раз.
     ... Наивность? (Сказали бы семнадцатилетние теперь). Не совсем, однако.
В шестнадцать лет мать дала ей прочесть  толстую книгу профессора  Фореля --
знаменитый труд для просвещения не только молодежи, но и  многих взрослых --
все что  можно -- и нужно знать о половой жизни. Иренка читала, продумывала,
и разбиралась в  жизни, -- пусть еще  робко и неумело, но не окрашивая  ее в
грязные цвета. Завершение влечения  друг к другу с любимым человеком  -- это
одно.  Половой  акт с первым попавшимся, только  ради его  самого  -- совсем
другое. Знать это нужно -- но это нисколько не мешает голубым гиацинтам!
     ... Весною  солнце заглядывает в открытые окна, иногда в сердце тоже. В
том самом доме,  где жили андерсеновские  старички с музыкальной  шкатулкой,
нашлось  на  дне  неуклюжего  сундука голубое  шелковое платье  с  гипюрными
кружевами. Платье, с турнюром и  пуфами, было положено в картонку и передано
ухмылявшимся в гусарские усы дворником: "Панночке от соседей, у которых тоже
была такая дочка; для кукол или так..."
     Старый шелк с  упоением распарывался,  разглаживался,  перешивался -- и
платье  к Пасхе  получилось такое,  что хоть на бал впору. Мать  панны Ирены
была  полулитовкой, полурусской, и  в  доме часто  ходили и  в костел,  и  в
православную церковь. На Пасху уж непременно на заутреню. На первое "Христос
воскресе" Иренка ответила совсем не священнику "Воистину", а шопотом, только
чтобы самой было слышно: "Воистину, милорд".
     "Воистину,  милорд" -- прошептала она так  же тихо, когда он при выходе
из церкви остановился и похристосовался -- сперва с родителями, потом с ней.
Губы чуть коснулись щеки, и это был первый поцелуй. Она даже рассердилась --
почему не замирает сердце?
     Ему пришлось замереть только на первый  день праздника, когда он пришел
с визитом,  и в передней не было никого. Он  поставил на подзеркальник трюмо
голубой гиацинт,  сказав:  "К  платью",  обнимая ее  восхищенным взглядом, а
потом  сжал  ее  руки вокруг  шелковистого  голубого  яичка  с бантом,  и не
удержавшись  больше, крепко прижал к  себе, и начал быстро целовать -- лицо,
губы, шею, руки, грудь.
     Она  стояла, совершенно  ошеломленная,  а он выпрямился,  опустил руки,
сдавленно  произнес:  "Ну  вот,  и  похристосовались  по  настоящему"  --  и
сдержанно улыбнувшись, прошел к матери. Иренка, все еще сжимая в руках яйцо,
подхватила  гиацинт  и бросилась в  свою  каморку.  Сперва даже  не хотелось
успокаиваться  от  того,  что  нахлынуло  и  закружило,  но  любовь  милорда
обязывает, неправда ли? Пришлось прекратить  любоваться  яйцом и  гиацинтом,
потушить глаза,  сжать раскрывающиеся губы, и пригладив волосы  идти в общую
комнату. Мать внимательно, казалось ей, посмотрела на нее, когда выяснилось,
что они "уже видались" с гостем, но Иренка была как на крыльях. Ей казалось,
что вот это первый праздник, когда она сама принимает гостей, как  взрослая,
и это не в маленькой квартирке, а в  их старой усадьбе, с распахнутыми в сад
окнами, подъезжают тройки, и в белом зале скоро начнут танцевать, и  конечно
она в  первой  паре с  милордом -- а складки платья развеваются над паркетом
...
     Платье  было  бы  слишком  нарядно,  если  бы  в  комнате,  служившей и
гостиной, и столовой, не стояло еще несколько вещей, спасенных из усадьбы --
ампир  красного  дерева. Панна  Иренка не знала,  что  походит на статуэтку,
которые стояли раньше  в витрине с  серебром --  и,  как осколочек прошлого,
который сейчас  ни к чему: очень хрупкий,  беспомощный  и вероятно, жалкий в
глазах у многих. Но первая любовь  не слишком располагает  к трезвым мыслям,
при всем знании Фореля, мысли были туманными и совсем о другом. Конечно, это
ужасно --  но  если  он разведется, то  может быть  на  следующую весну  она
наденет белую  фату и станет с ним рядом... и  будет рядом -- всегда. Что за
глупости, что он старше!  Зато и умнее. Он  будет ее учить,  а она  смотреть
снизу вверх, и пойдет рядом не только по настоящей жизни, -- нет, она войдет
и в то  прошлое,  которое у него было, будет  жить и  видеть  его и в нем --
казалось даже, наденет ту шляпу со страусовыми перьями, которую носила мать,
когда выходила замуж, на фотографии ...

        * * *

     ...  Уже  цвели тюльпаны  и  ирисы, отцветала  буйная,  пьяная  солнцем
сирень, и Иренка упорно,  в каждой  ветке искала  "счастье", а  в  сиреневых
конвертах с французскими письмами оно  находилось на пяти  и семи страницах,
не только на лепестках.
     "Милорд" уехал в  командировку,  прокладывать дороги, и присылал письма
каждую  неделю --  чтобы она,  отвечая,  не теряла  практики.  О нет, нет! С
большими лишениями была куплена тоже красивая, дорогая бумага  светло серого
цвета,  и она старалась исписать  листок как  можно ровнее, чтобы уместилось
побольше!
     Содержание было конечно литературным.  Иногда Иренка вставляла наиболее
подходящие к ее чувствам строчки прочитанных стихов, и только в конце и его,
и ее письма, уже совсем  мелко, как приписка, было несколько слов с намеками
о любви. Он называл ее "Шери"  и "ма птит", и целовал ее руки, а она писала,
что очень  счастлива, хотя  ей грустно, и  она так  ждет, чтобы он вернулся,
потому что "я Вас люблю, мой милорд" . . .
     Потом  письма  оборвались на целый  месяц.  Сперва  она  написала через
неделю молчания, коротко, беспокоясь: что случилось? Болен,  или так  занят,
что не нашлось времени  для  нескольких строк? Но и на это письмо ответа  не
было: гордость не  позволяла писать больше. Оставалось ждать --  от ожидания
болело  сердце,  колючими  иголками пронизывало  грудь, застревало комком  в
горле.
     Милорд появился совсем неожиданно, в душный уже июньский вечер, и сразу
в передней сказал вполголоса:
     --  Лучше, если никто  не будет знать, что  я пришел.  Мне надо с  вами
поговорить. Пойдемте погулять ...
     Понял