стало. Но простыню  нельзя было  достать, конечно, так  я
надумал  сшить. И копил портянки. Высчитал, что четырех пар будет достаточно
-- выйдет небольшая простыня. Два года копил их.  Потом организовал все таки
нитки с  фабрики,  по кусочкам.  И вот,  сшил. Тоже  не  сразу конечно.  Все
простые дела в лагере требуют большой подготовки, и даже хорошо, что думаешь
о них, изыскиваешь пути, а то и думать разучишься. Какая же это была хорошая
простыня! Вам она наверно такой роскошной не показалась бы, но мне ... Когда
я первый раз постелил ее -- как будто в ванну лег, и единственный раз за эти
годы -- был счастлив. Недолго, конечно. Пришли с обыском. Схватили простыню:
откуда?  Объясняю,  что  это мол  портянки  ... видно  же, что  сшита.  Свои
портянки, за два года, которые полагались. "А вот простыня не полагается"! И
отняли."
     Демидова смотрит,  как Таюнь медленно разливает всем вино чуть дрожащей
рукой, и таким же медленным, шатающимся голосом заканчивает придавленно:
     -- Может быть вы, Таюнь, с вашим жанром могли бы нарисовать глаза этого
человека --  мечта поверх реальности,  картина в двух  планах? Конечно, этот
молодой  старик такая же песчинка,  как  и  все мы...  ну что в конце концов
такое -- одиннадцать  дет в советском  лагере, мечта  о простыне, сломленная
жизнь? Только  мне показалось, что он никогда не мечтал больше, ни о чем,  и
не сможет больше. Вот потому ...
     Она не  договорила, встала, молча пожала  всем  руки и пошла к  выходу.
Маргарита Васильевна и пани Ирена собрались по домам тоже -- кто то окликнул
их, чтобы проводить.

        * * *

     -- На что засмотрелись, кунингатютар?
     Таюнь,  уже  собираясь  вставать,  обернулась.  С  другого  конца зала,
придвигая  на  ходу  к  столикам  освободившиеся  стулья   и  обходя  группы
напившихся  уже  вдребезги,   мягкой  походкой   циркового   слона   подошел
монументальный Юкку и с усмешкой опустился на стул рядом с нею.
     --  Только  что  слышала  один  рассказ  ...  о  мечте   человека...  и
засмотрелась на эту фреску. Викинг, вы настоящий художник! Скажите, в чем же
действительно современное искусство?
     -- В очень серьезном ...
     -- Слишком для разговора на рассвете?
     -- Почему же? -- Юкку  не спеша вынул трубку, набил ее, протянул  Таюнь
пачку сигарет -- у  него, трубочника, всегда с собой сигареты для других! --
и оба закурили. Синеватый дым потянулся к таким же задымленным стеклам.
     -- Я,  дорогая  моя  кунингатютар, как  вам может  быть  известно, могу
выпить бочку,  не  задумываясь.  Но обычно выпиваю только полбочки,  и тогда
начинаю    задумываться.   Получается    прекрасная    яркость    мысли    и
безапелляционность мечтаний. Раньше  я выходил  обычно  в таком состоянии  в
море, ставил новый подрамник на мольберт, или шагал по болоту ...  Но это --
он широко отвел руку, загребая  в нее  прокуренный зал, гомон, бледные лица,
расхрыстанные фигуры, -- и закончил: -- Это -- не мой сюжет.
     Непостижимым  углом  врезалась  вдруг  в стену  прохладная высокая зала
выставки, и в  ее беловатом, рассеянном свете высокие и  узкие,  как  панно,
картины Викинга: кусок паруса  над гребнем волны, мерцающее полукружие маяка
в обрушившейся туче,  верхушка  сосны, разорванная бурей, перламутровый, как
речная  ракушка,  проблеск  воды  в  свивающемся  сиреневом  тумане.  Всегда
отрывок, подкос  угла,  ударяющий  по воображению, сжатая  гамма невероятных
оттенков сине-лилово-зеленого, поражавшая до  того, что захватывало  дыхание
-- и потом, в отливе напряжения, что-то  намечающееся только в ускользающем,
убаюкивающем тумане -- все богатство оттенков серого,  сливающегося со всеми
другими, цвета.
     ("Только  на  нем  можно отдохнуть --  говорил он всегда. -- После моих
синих взрывов я хочу покоя и  беспредметной мечты. Может быть, вам покажется
в  этом тумане  замок, или любимый  -- в тумане все возможно и может быть по
другому, как во сне, поэтому он так же нужен, как сон" ...)
     Пожалуй, именно эти неожиданные, но всегда обоснованные переходы и были
сущностью  его  цельности, уменья отсекать,  ставить  точку.  И  сказывалась
зоркость беспощадности в карикатурах: гибкий и сильный штрих пера в мазке.
     -- Вы знаете, Викинг,  что я всегда с особенным удовольствием смотрю на
вас? -- сказала, отвечая своим мыслям, Таюнь. -- Мне нравится, как вы умеете
устраивать свою жизнь.  Удивительно прямо, независимо и целесообразно. И это
несмотря на ваш талант!
     --  Поразительная формула,  кунингатютар!  "Несмотря  на талант!" Разве
талант  --  охранная  грамота для того,  чтобы, помимо  искусства, творить в
своей жизни одно безобразие? Гению,  мол, прощается все! Ну, скажем, гении с
одной стороны  так  редки, а с  другой,  по  последним психоанализам, сплошь
душевно больные люди,  что  можно, допускаю, махнуть рукой на исключение ...
Но талантам,  в особенности тем, кто помельче,  я ничего не прощаю.  В самом
деле: для того, чтобы найти собственное  выражение в искусстве, требуется не
мало:  сила, порядочное знание, мастерство. И раз у человека существует хотя
бы понятие об искусстве, как же он может не стараться всячески воплощать его
и в обыденной жизни, что гораздо легче, между прочим?  Как  можно, например,
биться  над  какой  нибудь  формой  --  все  равно, прозрачность  мазка  или
твердость пуантов  -- и  при этом закалывать юбку  булавкой  или  ложиться в
сапогах на  кровать? Если искусство связано с какими то идеалами,  то как же
человек, работающий  над  ним,  не  обязан связать  своей жизни  хотя  бы  с
элементарной порядочностью?
     -- Но богема ...
     -- Богема -- это беззаботность,  но  не распущенность, увлечение, а  не
неряшливость,  горение,  а  не запой!  И  прежде  всего  --  расцвеченность,
праздничность  жизни, а  не  ночлежка  на  дне.  Поразительно  умение  людей
испакостить самые прекрасные понятия!
     Он расправил  плечи  над  спинкой  стула, слегка запрокидывая голову, и
Таюнь снова обвела взглядом, как карандашом,  расширяющийся кверху лоб почти
квадратной  головы, прямые брови  над пристальными  серыми глазами,  твердый
подбородок, упорный рот.
     -- Спасибо, Викинг. Мне давно не  хватало  вашей  презрительной улыбки.
Для  задуманной  темы:  "Встреча".  С тем  графом  Роной  --  о  котором  вы
рассказывали на Хамштрассе. Жаль, что я его так и не видала. Но представляю:
послевоенная  толпа, забившая разгромленный вокзал, рукзаки, картонки, серые
лица, грязные руки, сброд.  А посреди --  фигура на  двух костылях, в старом
охотничьем костюме вместо офицерской формы -- и лицо ледяного рыцаря. И люди
невольно раздвигаются -- не  перед костылями  даже, а вот  именно перед этим
невероятным, до  дна  души застывшим презрением к  приниженности, обалдению,
податливости... натыкаются  на него, как на стену,  как  будто он хлыстом их
обжигает, и только от такой улыбки можно самому выпрямиться. И навстречу ему
-- вы.
     Юкку пригнулся к столу, подпер подбородок  скрещенными пальцами, слегка
усмехаясь.
     -- А в "сетку", на втором плане, что возьмете, кунингатютар? Кстати: вы
знаете, почему я вас упорно называю не принцессой, а  "королевской  дочерью"
по эстонски? То же самое, конечно, но мне кажется, что  это слово, как будто
вас в шелк закутывает -- чтобы и я сам охотно сделал, чорт возьми!
     -- А  в сетку я накину ему шлем со страусовыми перьями и на телеграфный
столб  за  спиной башню ... а за  вами -- парус, зюдвестку  и взлетающего на
гребне волны лебедя...
     Как  всегда,  говоря,  о  своей  "сетке",  двуплановости  картин  Таюнь
услышала,  как  у  нее  дрогнул  голос,  и виновато улыбнулась.  Но Юкку  не
улыбался. Он только надломил кончики губ, пристально и очень серьезно смотря
на нее.
     --  Как  жаль, кунингатютар,  что вы  старше  меня,  а не наоборот,  --
медленно сказал  он. --  Будь вам лет тридцать пять хотя бы -- мы бы  уехали
вместе в Канаду. Но надо смотреть на вещи реально. Ваш муж -- неудобство, но
не  препятствие  --  не  возражайте,  я  знаю.  Только для  кратковременного
безумства вас было бы слишком жаль, а еще через несколько лет вы устанете --
как раз, когда я всерьез примусь за то, чтобы сдвинуть вторую половину горы.
     -- Вторую? --  ухватилась за единственное, что могла  придумать в ответ
Таюнь.
     -- Признайтесь, что  первую я уже  сдвинул. Теперь уже больше эмиграции
откладывать  нельзя,  а то  упустишь время...  Может быть, это последний наш
вечер. Но если там и придется  заняться рубкой леса, так больше для практики
-- давно не обтесывал  бревен.  А они  пригодятся для  бревенчатого замка на
берегу,  в лесу, с дикими  лебедями  и  огненными кленами! Землю я  себе уже
здесь, хоть не топором, а пером и кистью заработал. Да  и там дорогу пробью,
не страшно.
     ("Да, с таким не страшно -- подумала Таюнь, подавляя -- нельзя и думать
такого! --  невольный усталый  вздох,  и  тут же напоминая себе, как  тяжело
лежит  на ней эта усталость, и будет пригибать все ниже, все тяжелее -- нет,
ей  совсем  не  тридцать пять лет, а  пятьдесят...  надо  смотреть  на  вещи
реально).
     --  Комплиментов я  вам не  делаю, -- говорил  дальше Викинг --  но  вы
напрасно  умаляете  себя.  Сознавать свои  границы  в какой  нибудь  области
искусства  можно  с  таким  же  чувством  собственного  достоинства,  как  и
подмастерью  в  ремесле.  Помните  девиз наших цеховых  гильдий?  Готические
расписные буквы фризом под потолком в зале:

        "Мастер -- тот, кто измыслил путь;
        Подмастерье -- может что нибудь;
        Школяром же -- каждый будь!"

     --  Подмастерье  должен  многому  научиться, прежде  чем  убедится, что
экзамен на мастера не  выдержит,  не может создать настоящего  произведения,
для которого знаний  и любви мало, а таланту  выучиться нельзя. Но, если его
нет, то  способности, знания, любовь  остаются же!  А  ведь  по этому девизу
выходит, что  свой голос, свое  измышление  --  не  знаю,  как бы  перевести
получше немецкое "эрзанн" -- у вас есть.  Вашу картину узнаешь  среди других
сразу, она останавливает рывком. И вы вглядываетесь в суть вещей. Что  такое
ваша  "сетка"?  Рисуете  реальный  сюжет  и  набрасываете  на  него  символы
происходящего. Скрытую мечту  -- самую подлинную  реальность. Но мало  того,
что вы  берете  символический  образ,  как подлинную  сущность  человека.  Я
нисколько не  сомневаюсь,  что  ваш  ледяной рыцарь  опирается не только  на
костыли, но на те традиции, с которыми он кровно связан. И вы связали вместе
нас, а это уже  не один образ, это мысль.  Да, его  замок на горе, а наш род
рыбачил на берегу, но мы оба привыкли бороться, любим ветер, и оба, наверно,
сумеем умереть тоже, не то чтобы без страха,  но по  крайней мере без визга.
Вместе  с  нашими  и вашими лебедями. Правы вы еще и  в  том,  что мы оба --
последние. Родовое  начало  с двадцатых годов  нашего  столетия стремительно
исчезает.  Жаль не  только  потому,  что я им тоже вскормлен.  Жаль в  общем
плане, но надо смотреть реально...
     Таюнь никогда бы не  могла повторить перед  зеркалом такой  улыбки, как
сейчас  улыбнулась.  "Пленительной"  --  подумал про  себя Викинг,  еще  раз
помянув недобрым словом лишние года между собой и своей кунингатютар: а ведь
и волосы цвета осенней  травы, и  платье на  ней  такого  же  туманного, как
осенняя волна, цвета, и нитка родного янтаря на шее -- сколько он находил на
берегу  таких  слитков мальчишкой!  --  а  не трескучая дешевка  бус --  да,
поторопилась родиться, жаль.
     -- При  всем моем уважении к чувству реальности -- продолжала улыбаться
Таюнь -- никак  не могу  представить себе ваших сетей, дорогой мой фантазер,
без  золотой  рыбки.   Но,  раз  мы  уже  стали  употреблять  понятия  в  их
первоначальном смысле, то разрешите мне сделать вам комплимент: ваша  манера
читать  лекции  весьма  оригинальна.  Я,  помнится,  задала  вам  вопрос  об
искусстве.
     --  Кроме  досадной жизненной арифметики я ни о чем другом и не говорю,
кунингатютар! Но для продолжения разговора -- что вы предпочитаете: вино или
сект?  В шампанское, по моему, тоже следовало бы бросать для торжественности
горсть золотых  блесток,  как  в данцигский  Гольдвассер.  Или пить  его  по
рецепту  Северянина:  шампанского  в  лилию! Так  вот  ... сейчас и  Рафаэль
наверно писал бы иначе -- но у него и сейчас получались бы шедевры.  Чего  о
Пикассо   не   скажу:   безусловно  большой  талант,  но   с  одной  стороны
разменявшийся  на  дешевку  оригинальничанья, а с другой просто издевающийся
над  снобирующими болванами,  охотно  платящих  ему  тысячи  за  две  кривых
запятых!
     --  Позвольте,  относительно  "дешевки":  ведь пресловутый "югендштиль"
тоже был вначале натиском  молодых, взрывавших академически застывшие формы?
Правда, у них, кроме этого  мятежа,  нового  было мало: хватались за все, от
Ботичелли до пирамид, часто нагромождали  без толку, но все таки  в дерзании
было горение. А что  получилось? За новое направление ухватилась и хлынула в
него  волна  мещанства, снобирующие  меценатики, и вместо изысканных  цветов
священной весны у немногих, получились восковые розы на комоде -- у каждого.
Через  каких  нибудь  двадцать  лет  новый стиль  стал  образцом  пошлейшего
безвкусия, нагроможденности, вычурности и пыли...
     -- Вы подходите близко, но  не совсем, притом  с житейской так сказать,
стороны. Марксисты  с наслаждением находят  подтверждение своей диалектике в
биографиях знаменитых мастеров: да, действительно, Рембрандт сильно  страдал
в своей жизни от "социальных заказов",  и  не  он один. Но поразительно, что
все  великие мастера  создавали  тем  не менее, часто  вопреки  собственному
благополучию, шедевры,  сияющие нам уже  столетиями. Правда, у  пресловутого
"народа" в то  время не было литографий  на стенках, и  вершины  культуры до
него, не  умевшего читать, не доходили. У  него было однако  свое,  народное
творчество, которое, в  конечном счете, питало и  высшую  культуру -- она из
него же развивается... Противопоставлять этому наше время нельзя хотя бы уже
потому, что научившиеся читать широкие круги теперь не поднимаются к высшим,
а наоборот, стянули их к  себе  вниз.  Вкус развивается  поколениями,  а вот
безвкусица доступна всем,  и сразу. Поэтому  в современное новое направление
хлынули сразу же массы не  любителей  даже, а просто людей, споткнувшихся на
своих  комплексах  или  желании  заработать легкие деньги. Почему  не  может
назвать себя художником человек, ездящий с малярной  кистью на велосипеде по
полотну в  десятки  метров  длиной,  если десятки серьезных  критиков  будут
разбирать  его  "произведения?"  Но,  если бы дело  было только  в  этом, то
история  с  шимпанзе,   получившей  приз  на  выставке   за  свои   картины,
представленные анонимно  -- заставила бы многих отрезвиться. Но  нет, дело в
другом: Я могу  не разделять новых течений, но это поиски новой формы, и как
всегда, масса заблуждений. Да и трудно справиться со всем тем, что нахлынуло
на нас за эти годы,  с  самодовлеющим развитием техники, перевертывающей все
науки. Правда, опять таки забывается, что восприятие теории  относительности
глазами,  так сказать, Эйнштейна простому  смертному  недоступно, сколько бы
абстрактных картин он ни видел, а потому, собственно, и не нужно.  Почему то
раньше никому  не приходило  изображать  "Критику чистого разума"  в лиловых
треугольниках, и даже марксизм -- на  что уж учение, перевернувшее весь мир!
--  в  сочетаниях  цветных  дыр!  Нет,  миллиарды  световых  лет   и  прочее
ошарашивают меня только поверхностно: одного миллиарда  чего бы то ни было я
ни представить, ни  выразить не могу. И вам не советую:  свихнетесь. Если же
мы  действительно  попадем  на  луну  или  еще  куда  нибудь  --  это  будет
действительно небывалое, но  изобразить эти  невиданные ландшафты  мы сможем
только своими же средствами, и нашей, земной радугой ... Простите, отвлекусь
в сторону: я  испытал  мальчишкой еще,  семнадцать  лет мне было, совершенно
ошеломивший  удар: остолбенел  до  неистовства  от  одного  романа  Герберта
Уэллса. Почему то он менее известен, чем другие, так вот напомню: в какой то
английской деревушке, пастор  и учитель, гуляя  по болоту, вдруг  обнаружили
голое существо со сломанными крыльями -- упавшего с одной звезды ангела. Его
одели,  спрятали обломки крыльев под сюртук,  как  горб,  и впоследствии они
выросли у него  снова,  когда  он кинулся  в горящий дом спасать человека...
прекрасная  история вообще,  но  дело  не  в  ней. Совершенно  недоумевающим
конечно джентельменам  ангел объяснил,  что он упал с другой планеты, где на
лугах пасутся драконы,  грифы и Синие птицы, а  радуга -- вот тут то и  было
главное, -- а радуга имеет не семь, а двадцать четыре основных цвета! Вы уже
понимаете,  что  со  мной произошло, когда  я  представил себе, что если при
помощи  наших  семи  цветов  имеются миллионы  оттенков --  то что же  может
написать  художник  с  двадцатью четырьмя  основными!!!  Это  стало  у  меня
навязчивой  идеей.  Увидеть  нашими глазами новый  цвет --  невозможно. Но я
пытался, зажмурив глаза, представить себе хотя бы мысленно небывалый цвет --
и не мог,  конечно.  Так вот к чему  я  веду: понятно, что каждому художнику
хочется сказать  новое слово, а  тут  на  нас  обрушились  совершенно  новые
горизонты: глубины подсознания, теория относительности, теория  квант, радио
волны, гамма  лучи,  электроны, атомная энергия,  кибернетика,  психоанализ,
полифония,  космос, мало ли чего еще, а с  другой стороны современный  культ
пола со специалистами по рекламе вместо жрецов,  и мохнатая пещерная бестия,
вылезшая  из  под  штукатурки цивилизованности  в концлагерях. Есть от  чего
зашататься! Но построить электронный мозг -- можно, а вот новый цвет увидеть
-- нельзя, и  развить это зрение такими же способами, как  построить машину,
невозможно.  Другими словами,  наши  средства  недостаточны для выражения  и
изображения всего, что существует во всех измерениях,  поскольку мы  созданы
только для  трех.  Старая,  как  мир,  история  с  невежественным  учеником,
вызвавшим колдовские силы, с которыми он не может справиться. Но ведь с этим
надо раз навсегда примириться и не прыгать выше головы! А наряду с сознанием
нашего  бессилия, которое переходит в подсознательный  или осознаваемый ужас
перед концом, перед безусловной гибелью нашей культуры и цивилизации вообще,
который  нам  предстоит  --  мы  уже  настолько  расщепились,  что  потеряли
человеческие устои, те идеалы культуры, на которых она покоилась, на которых
только и могла вырасти. Расщепление личности --  дьявольское начало, поворот
того пути, на который мы  ступили  когда то -- не могу сказать, когда, но он
неизбежно ведет нас  в тупик. Поговорите  с молодыми, с этими "разгневанными
молодыми людьми". Идеалы для  них -- пустой звук, они только пожмут плечами,
снисходительно  улыбнутся. Скучно,  пошло,  старомодно,  ненужно,  отжило. А
взамен веры, чести, любви, красоты? Пол и кибернетика, или не знаю  что еще,
но в том  же  роде,  и  это тоже  скучно,  осточертело  и  понятно,  почему.
Вернуться к простоте они  не  хотят и не  могут, они  потеряли  это чувство,
потеряли способность вдумываться в мудрость  совсем простых  слов и понятий.
Нет, им надо  нагромождение, цинизм, патологию, извращение, все равно что --
только  бы  било по  нервам, уже  не  реагирующим на  простой солнечный луч,
который  сожрала неоновая  реклама  -- сплошной мазохизм  какой  то!  Сказка
Андерсена  про  голого  короля  стала  действительностью,  только  наоборот.
Уверить окружающих в блеске несуществующего наряда удается почти каждому, --
от Сталина с Гитлером до Сартра и Пикассо; а  вот увидеть, что король гол --
этого  заставить  еще  не  может никакой  мальчик,  это мечта поэта, который
хорошо  сделал, что  умер  вовремя,  теперь бы его задушили  и отравили  все
критики  скопом, "ка