.
     -- Но в демократической республике ...
     --  Мимикрия,   миссис,  естественное  хамелеонство,   и  как  таковое,
поверхностно. Разумеется,  голосовать вы будете  только  за социалдемократов
здесь,  хотя  они  значительно поправели, правда.  Годесберговская программа
против циммервальдовской -- поворот чуть ли не на сто восемьдесят  градусов!
Но  коммунистическая партия здесь запрещена пока, и кроме того, вам немножко
неудобно все  таки. Вы -- совестливый человек, Берта. До  известного момента
вашей  биографии  мне  ваши взгляды  совершенно  понятны.  Выросли  в  семье
соратника Ленина,  можно сказать, родились  и выросли в  партии.  Само собой
стали комсомолкой и прочее. Но  затем наступает момент, когда вы попадаете в
лагерь, притом  -- после  расстрела  родителей. В  лагере, между  прочим, вы
впервые  столкнулись  с так называемым  народом  тоже,  от имени которого вы
говорили раньше,  неправда  ли?  Причем во всем  многообразии:  от  знатного
чекиста до воришки, от профессора  до дремучего  колхозника. До  тех пор  вы
были  в  привилегированной   касте.  При  известной  склонности  к  садизму,
сексотству или просто по женской слабости, скажем, вы могли бы выдвинуться и
в лагере. Но на это у вас не хватило подлости, вы хорошая баба. Охотно верю,
что  работали на стройке,  муровали кирпичи,  и старались выработать  норму,
чтобы не умереть с голоду. Наверное, как нибудь ловчились тоже, без этого не
выжили бы, но  в  известных этических  границах.  Читал  я  книгу  Елизаветы
Лермоло, сидевшей  в  изоляторах. Встречалась она  там со  многими  знатными
чекистами.  Очень  живо  описаны  их  настроения,  например,  небезизвестной
Мировой.  Примитивная мегера, которую  партия  вскормила,  и  велела  блюсти
заветы:  стрелять в затылок.  Партия была  для нее  идолом, потому  что  она
любила стрелять.  Если потом стали пытать  ее  самое --  значит,  так  надо.
Древние ацтеки тоже добровольно ложились под нож, чтобы с них живьем сдирали
кожу для священной пернатой змеи. Если в голову примитивного двуногого вбить
понятие  о божестве,  то ни для каких других  представлений места  больше не
находится. Миллионы людей за  тысячелетия не  изменились нисколько,  если не
считать  одежды  и  обстановки.  Но  вы  -- не  чекистка  Мирова!  Партийное
образование и  положение для вас просто  случайные обстоятельства. Ваша мать
была  врачом, отец  --  публицистом, интеллигентные люди оба.  Вы не обязаны
всем, что  у вас  есть,  одной  партии, кроме  нее у вас могут  быть  другие
интересы, личная  жизнь, способность мыслить,  наконец. Сперва по молодости,
неопытности,  оторванности  привилегированного  слоя  вы   не  могли  делать
сравнений  и не допускали сомнений.  Но  вот в лагере наконец  вы увидели не
теорию, а  практику коммунизма во всей полноте. К каким  же выводам вы могли
придти -- и пришли?
     --  Викинг,  когда  я пойду  с  вами в музей или  на выставку,  и начну
выражать свое мнение о картинах, то вы наверное  скажете, что я дура, хотя с
вашим  салонно-рыбацким воспитанием  не скажете, а подумаете  только.  Но  в
марксизме вы  понимаете  столько  же.  Не забудьте  для  начала,  что  между
коммунизмом  и сталинизмом есть разница. Я потом тоже была против Сталина, а
мой отец всегда был!
     Следовали длинные лекции по марксизму, которые  сперва возмущали  Юкку,
потом клонили  ко  сну. Прямых  вопросов не стоило  задавать уже потому, что
прямого ответа ни  один уважающий себя марксист дать не может: самая простая
вещь должна быть разжевана по всем правилам диалектики до тех  пор,  пока не
будет  перевернута вверх ногами, и от  ее первоначальной  сути не  останется
ничего, а будет доказано совершенно обратное, вопреки элементарному здравому
смыслу  и  всем  божественным и  человеческим  законам.  Кроме  того,  и это
пожалуй,  главное -- во  всем виноват,  конечно, Сталин. Если  бы  к  власти
пришел не он, а другие -- в частности, фракция собеседника -- то все было бы
иначе. Сомневаться  в  этом действительно не приходилось -- в лагерях сидели
бы  тогда,  Сталин,  Берия,  и  все  президиумы  --  поскольку  не  были  бы
расстреляны сразу. Закономерность прихода Сталина -- то есть, закономерность
происходящего, как единственно возможного и логического хода развития учения
Ленина на  практике -- была конечно насквозь буржуазной, контрреволюционной,
троцкистской, белогвардейской, черносотенной  ересью, крамолой, показывавшей
полный идиотизм собеседника, не понимавшего коммунистического  коллективного
блага.   Насильственная  коллективизация,   искусственный   голод,  разруха,
хищническое  хозяйство в государственном масштабе, нищета  и через несколько
десятков лет, несколько десятков  миллионов  замученных людей --  это только
болезни  роста.  Но,  разумеется,  коммунизм --  единственное правильное  во
всяком случае.
     Это -- упрощенная, но исчерпывающая схема всех объяснений и Берты, и ее
друзей: видных меньшевиков, занимающих прекрасное  положение заграницей, и в
качестве непререкаемых  экспертов направляющих общественное  мнение; молодых
людей, окончивших  высшие  марксистские  школы и затем,  из-за чистки  после
смерти  Сталина, решивших "избрать свободу" на  Западе,  поскольку  жизнь на
Западе  все таки меньшее  зло,  чем  смерть  на Востоке; бывших партийцев  и
беспартийных среди  новых эмигрантов,  иногда  бежавших в случайной  панике,
иногда увезенных насильно --  или просто попавших неизвестно почему в котел;
настоящие эмигранты по убеждению,  т. е. беженцы  от советской власти,  были
другими. Эти же -- одни устроились очень неплохо, другие занимались не своим
делом и были этим возмущены. Почему,  например, бывшему офицеру или  актеру,
говорящему только на родном языке, приходится работать не по специальности в
Германии и Америке? Советской властью все они, по их словам, были недовольны
и там.  Но  здесь они читали  с жадностью только  советские  книги и газеты,
слушали по радио только  Москву, ходили с восторгом на советские  фильмы, и,
продолжая ругать, жили  с  головой, повернутой  назад. Конечно, "там" многое
было плохо,  а некоторые вещи просто ужасны. Но это было свое,  подмосковные
вечера, и если  бы немного полегче стало, -- то все было бы  в порядке. Жили
же они раньше, и часто недурно! И другие живут...
     Так,  без  диалектики,  а  по  существу,   сверху   и  до  низу,  очень
многочисленная,  увы,  категория этих людей всех уровней представляла  собой
то, что можно действительно назвать продуктом большевизма.
     Юкку  не  был силен в диалектике, и не огорчался этим.  Ему  нужны были
ясные понятия, как краски на палитре. Слушая однажды разговор Берты с бывшим
директором  какого  то треста, служившим теперь  бухгалтером, но с  прежними
аллюрами, он вынул машинально блокнот, и вдруг оживился, найдя мысль.
     По  бумаге  поползла  черепаха,  из  которой коммунистические  бесенята
выбили все кости, и наращивали ей панцырь. Он становился все толще и крепче,
а черепаха -- слабее и тоньше, потому что панцырь  выжигал ей  внутренности.
Но зато он крепко держал ее -- и вот, она твердо стояла на ногах, и сама уже
выучилась размахивать серпом и молотом.
     Юкку  перевернул  лист.  Бесенята  остались  по  ту  сторону  Железного
занавеса, а черепаха очутилась по  эту. Панцырь дал трещину. Не большую,  но
достаточно  глубокую,   чтобы  стало  видно   пустоту   внутри.  Способность
самостоятельно  мыслить  атрофировалась,  а с  нею  утрачена  и  способность
восприятия. Понятия, которые были  вытравлены, теперь  обступили извне снова
-- и скользят, только царапая потрескавшийся панцырь, но не проникая вглубь,
не  заполняя  пустоты,  не  вызывая  даже  тени  вопросов  --  скорее всего,
неприязнь... мир остается чужим и чуждым.

        * * *

     Проблема Берты  осложнилась скандалом. Явившись в редакцию Остинформа с
очередной  карикатурой,  Юкку  не  застал  однажды  ее на  месте.  Остальные
сотрудники ответили не вдруг, подозрительно уклончиво, что  нет, и не будет,
и  не больна. Ничего  неизвестно. В кантине шушукались. Уволена --  никто не
знает, почему. Общий совет -- держаться подальше, пока не выяснено.
     Юкку отправился  к  Берте. Она взволнованно ходила  по  комнате, лицо в
красных пятнах, волосы растрепаны, глаза припухли.
     -- Ничего не понимаю! Вот уже неделю, как бьюсь о резиновую стенку! Она
отскакивает и  встает такой же.  Никаких ошибок я не  пропустила, ничего  не
делала и не сказала -- понять не могу. Обо всем, кем была, где, с кем -- все
рассказала в свое время, в десятке анкет, ничего не скрыла!
     -- Скрывать вам действительно было нечего: чем выше партийное положение
по ту сторону,  тем больше почета по эту. Совершенно обратное явление старой
эмиграции. Раньше князьям с трудом доверяли место швейцара, а теперь скажите
только, что вы бывший чекист -- директорское кресло обеспечено.
     -- Юкку, я никогда не скрывала, что была коммунисткой!
     -- И скрыть не могли бы.
     -- Вам хорошо шутить! Меня  не только выгнали из Остинформа, в двадцать
четыре  минуты!  "Мы пришли к  выводу,  что занимаемое вами  место  является
лишним,  получите  в кассе  за  шесть  недель  вперед!" Так  домработниц  не
рассчитывают! А  знаете,  что  сказали  на  радиостанции,  куда я  сразу  же
кинулась? Раньше они брали у меня все скрипты подряд, и всякий раз в кабинет
к  директору, а теперь  вдруг  швейцар  потребовал  пропуск!  Директор занят
оказался, когда я ему по  телефону позвонила, начальник отдела тоже, наконец
добилась до  одного поляка.  Он  и  руки потирал, и извивался,  но  все таки
прижала его к  стенке,  и выяснила: скрипты от  меня  брать  запрещено.  Она
тяжело перевела дух.
     -- Юкку, я найду  себе работу, конечно. Есть еще и  газеты, и  журналы.
Мою подпись знают. Напишу  в Лондон, там старый приятель отца ... в Америку,
в  конце  концов.  Муж тоже работает.  Как  нибудь  проживем пока, сдам одну
комнату, потеснимся... С  одним издательством  насчет лагерных  воспоминаний
почти договорилась ... но дело не в этом! Тут что-то новое! Если бы донос --
непонятно: поймите же, что я  им все рассказала! Было время  меня проверить.
Или заяви просто: обвиняетесь в  том-то. Даже у нас предъявлялось обвинение!
И тоже все так отшатывались сразу...  ведь вот звонили мне с утра до вечера,
а теперь хоть бы кто нибудь спросил, что со мной!
     ... -- Я понимаю -- говорил Юкку знакомому сотруднику Остинформа -- что
советским агентам проникать сейчас на  Запад так легко, как никогда. Так  же
легко, как неимоверно трудно в обратном направлении. В работе обеих разведок
неравенство полное, все преимущества на стороне советской. Даже и маскировки
никакой не нужно. Либо человек ругает советскую власть за то, что претерпел,
якобы  --  либо  заявляет,  что  он вообще  беспартийный  и ему  бы зарплату
побольше, а на все  остальное наплевать. Словом, обыватель или жертва -- вот
и вся  "легенда" подосланного эмигранта. Но с какой стати Берте, если бы она
была агенткой, не скрывать, что была убежденной коммунисткой, осталась такой
же  в  лагере, и  если теперь  на  Западе,  то только  из-за  оппозиции  еще
родителей Сталину, а вот если бы к власти пришел оппозиционер, Лев  Троцкий,
скажем,  или  фигурально выражаясь  ее  отец или она  --  то  все  было бы в
порядке:  именно  для них,  честных  коммунистов,  разумеется,  ни  для кого
другого... Какая  агентурная работа,  скажите, вяжется с такой логикой? Ведь
это такая же нелепица, как и то, что человека с подобными взглядами посадили
здесь на антисоветскую пропаганду! Но это уже -- западная логика ...
     -- А я  вам советую все таки подальше. В чем дело вы не  знаете, а сами
можете быть скомпрометированы. Лучше держаться в стороне, пока не  выяснится
...
     О Берте Штейн поговорили недолго: опасная тема.
     У Берты прекратились не только телефонные звонки. Многие знакомые стали
просто переходить на другую сторону улицы, или отворачиваться, чтобы не быть
вынужденными поздороваться.
     Что  ж, надо  примириться  с опалой.  На-днях опять прислали  статью из
одного  журнала  обратно  --  намек  на  нежелательность  ее сотрудничества.
Резиновая  стенка -- бей, сколько угодно. Но спасает крупная газета, где все
таки удалось удержаться. Редактор участливо расспрашивает, но объяснить и он
не может -- или не хочет.
     Но  Юкку упрямо мотал головой. "Ползучие  люди"! "Как бы чего не вышло!
Лучше держаться в стороне, раз отшатнулось начальство! Мы --  маленькие люди
и знать не  можем! Нас это не касается,  --  а  осторожность не  мешает!" --
формулы, которых он  совершенно не выносил. Взвесив все  "за" и  "против" он
решил,  что  засланной  агенткой  Берта быть  не может --  почти,  какую  то
крохотную возможность дьявольского умения надо все таки  оставить, допустим;
но против этого на другой чашке весов трусливый,  подлый, не по убеждению, а
по страху -- бойкот "ползучих". Американцы, возможно,  повиновались  приказу
свыше;  но на  остальных сотрудников  и  знакомых Берты этот приказ явно  не
распространялся,  его  никто не  получал. В  Советском  Союзе  знакомство  с
человеком, впавшим в немилость, могло стоить  головы. Но  что грозит  здесь,
кроме сплетен? Чем вызван этот страх -- кроме бескостной ползучести шкурного
примитива,  или свойственного русской интеллигенции брезгливого  отстранения
от всего, что заставило бы ее прямо высказать свое мнение и не дай Бог,  что
нибудь сделать  в  подтверждение этого -- все  равно,  что! Часами разводить
теории, забираться в  любые  дебри  -- это да; но  ответить за что нибудь --
страшнее  огня. Многие никогда не распахнут  окна, --  и  не  закроют его по
принципу: пусть отвечает за это другой. В крайнем случае оставят щелку.

        * * *

     Юкку продолжал, как и раньше, изредка звонить  Берте,  время от времени
заходил к ней. Каждый раз она пристально вглядывалась в него.
     -- Не боитесь, Викинг? Я ведь опальная, передо  мной закрыты все двери!
Недавно пришла в один институт, надо было книгу взять -- так в библиотеку не
пустили! Я разозлилась,  пошла в  редакцию, принесла справку,  что мне,  как
немецкой журналистке, необходимы  материалы  -- так  чуть  ли не под охраной
проникла. А если бы вы видели, кто там сидит!
     --  Дорогая  миссис  -- усмехался  Юкку  -- с  таким контрреволюционным
прошлым и репутацией, как у меня, я могу позволить себе роскошь знакомства с
любым коммунистом. В первую советскую оккупацию Балтики в 1940  году  отец и
сестра были расстреляны вашими  товарищами,  а мать увезена в Нарым. Меня не
увезли, потому что я успел махнуть за море, в Швецию. Братья спаслись только
потому,  что ушли  в  леса. Потом, во  время  войны, мы все были  конечно на
фронте с немцами. Братья получили по деревянному кресту, кроме железных, а я
-- только  Железные,  по  одному  за  каждое ранение -- всего три. Если бы я
считал вас тайной  агенткой, и был бы уверен в этом, имел доказательства, то
не  объявляя никакого  бойкота, просто пристрелил  бы.  Но вы  не агентка, а
любопытное уродье. Впрочем, если  нам доведется встретиться  когда нибудь на
двух фронтах -- очередь из моего автомата вам обеспечена. Пока же вы вредите
не больше других болтологов, а всех не перестреляешь, увы. "Безгранична лишь
глупость людская" -- как сказал поэт.
     --  Интереснее всего, что я  вам верю,  и  вы мне,  честное пионерское,
импонируете  даже,  хотя у вас кулацкая психология, конечно. А может быть вы
побочный сын балтийского барона? Не обижайтесь, Викинг. Я встретила в лагере
одного настоящего аристократа, голубая  кровь видна на  расстоянии. Польский
граф. Так его даже урки уважали. И он тоже не боялся, говорил приблизительно
так, как вы. Что это -- порода такая? Но вы ведь не граф. Вы просто кулак. В
чем же дело? Почему вы так не похожи на других?
     -- Потому что вы имели дело видимо главным образом  с пролетариями -- в
белом  воротничке или без него, но все равно, беспочвенными,  и  с такой  же
беспочвенной интеллигенцией. А вот  с вашим графом,  и  с нашими баронами я,
сын эстонского рыбака и хуторянина -- сразу заговорю на одном языке. Мне так
же понятен его мир, как ему -- мой, потому что у нас этот мир один и тот же,
пусть у него была раньше тысяча гектаров,  а у меня двадцать. Впрочем, после
реформы в  двадцатых годах его тысячи тоже превратились в скромные сотни. Но
это -- земля,  на которой  мы стоим  оба. Вы вот пишете  статьи, и выучились
разным  измам,  а как растет хлеб,  который едите, понятия не  имеете.  И не
знаете,  что это не только  зерно и  мука, рыба и  сети. Если меня  захватит
норд-ост, если на мое поле  ляжет  град  --  мне помогут только моя голова и
руки, -- кроме  Бога, конечно, да может быть еще не  товарищи  по партии,  а
друзья, у которых то  же небо над  головой  и та  же  палуба  или  земля под
ногами.  Вот это небо и учит нас  самому главному, и терпению прежде  всего.
Нет погоды -- сиди на берегу. И уважению учит ко всему живому, что и нашими,
и  не нашими руками  создано. И  благодарности за все, что  дается. А прежде
всего -- любви, миссис.  Не к  какому нибудь там человечеству, которое  надо
облагодетельствовать  пришедшей в голову идеей,  а настоящей,  живой  любви.
Потому мне понятна любовь  барона к его  замку.  Свою  лодку и дом я так  же
люблю, и  он это знает. А когда  вечером зазвонит где нибудь дальний колокол
-- мы  оба скинем  шапки и подумаем об одном: благослови и помилуй,  Боже, и
сохрани, Боже! Иначе не сохранить  того,  что  мы  строим, каждый по своему,
каждый для себя и других, каждый на своем месте. Рыбу в замок я носил сперва
на продажу --  но что такое искусство -- увидел впервые в этом замке. Ходили
туда  и  за племенным быком, и за сельскохозяйственным каталогом тоже, когда
своего не было ...
     -- Как будто эти  замки в  карты не  проигрывались, не прокучивались, и
никаких расправ и безобразий не творилось!
     -- Бывало.  А у нас  один рыбак  семью по миру пустил,  пропил  все,  и
других искалечил. Были  и такие, что из  замков и  хуторов уходили  в город,
отрывались от земли, сами пропадали и дом разваливали. В семье не без урода.
Но  вы ведь  только  плохое  замечаете, и  для вас мы, стоящие  на  земле --
неприемлемы вообще. Чему  же  вы  удивляетесь? У вашего польского  графа и у
меня,  несмотря  на  различие  веры,  национальности, состояния,  положения,
возраста  --  найдутся  общие понятия:  традиции  и  устои,  притом в  самом
главном, в  коренном.  А  для вас  это  пустой  звук, даже  еще  хуже:  либо
враждебно,  либо забавная экзотика.  Это  те  корни,  которые  вы стремитесь
выкорчевать у других, но  сами не  имеете никаких корней.  Знаете, Берта, по
имеющимся данным около двадцати пяти миллионов людей погибло за сорок лет от
голода, расстрелов и  пыток. Ужас, которого нельзя себе  представить. Но это
глыба  на  одной  чашке весов.  А  на  другой  --  второе  ваше  достижение:
неисчислимые миллионы нравственно искалеченных, изуродованных людей,  теперь
уже второе, скоро третье поколение. Вот вы, например, сами: неплохая баба, в
конце концов, и неглупы,  и  работать умеете, в редакции и дома  у вас  тоже
что-то  прибрано и  сварено,  хоть и невкусно, дети есть.  Но многие понятия
атрофированы, и ничем  не поможешь. И  детям передадите эту пустоту, которая
заполняется газетной статьей  вместо  чувства  свободы,  дома,  достоинства,
красоты...
     -- Будущее все таки принадлежит нам, Викинг!
     Юкку встал и расправил плечи, запрокидывая голову.
     -- Как замечательно,  миссис,  что мне хватит еще  нашего старого мира!
Вот уеду  в  Канаду  или  Австралию. Там  дивные краски, масса совсем  новых
сочетаний, невиданные скалы, деревья, пустыни... А потом все таки надо будет
перекочевать  на север. Экзотика хороша только на время.  Если не Канада, то
Норвегия. На берегу,  конечно, чтобы  лодка или шхуна была: трубку  курить и
картины писать. Женюсь наверное. Красавицы  мне  не