судя по  бездарности,  отдаленных теток.  Эти портреты  достает "тевтон"  --
голубоглазый  белокурый  Ганс,  и Оксана  замазывает  их  зелененьким  фоном
повеселей,  а затем рисует  букеты или вазы с цветами: маки покупают охотнее
всего. Невероятно,  но вот покупают же  немцы... и откуда у них только стены
берутся среди этих развалин, чтобы на них  картины вешать! Может быть именно
потому, что стен осталось так мало, ими дорожат больше...?
     Ганс, не  устоявший  перед вишенными  глазами  и темными  косами вокруг
головы  -- Оксана не одному парубку кружила  голову  -- достал  краски ей, а
цветную  тушь  --  Юкку  Кивисилду.  После  того,  как  Юкку  изобразил  его
"Парсифалем",  польщенный   Ганс  повел  его  знакомить  со  своим,  ревниво
охраняемым источником:  эта мансарда напротив. Дом цел, хотя сильно пошарпан
снарядами; стекла выбиты, и очевидно,  некоторых внутренних перегородок нет,
но никто не живет, как ни странно. Когда Ганс и Юкку поднялись по шатающейся
лестнице на  чердак, под самые стропила, и из-за погнувшихся балок мелькнула
черная  тень  в монашеской  рясе,  подпоясанной красным шнуром --  Юкку чуть
свистнул даже от удивления, сразу узнав его. Поэтому он не удивлялся больше,
когда хозяин, тяжело  опустив  широкий рукав  на костыль, прихрамывая прошел
вперед,  толкнул сколоченную  из неструганных  досок  дверь -- и  в  большой
чердачной комнате, разгороженной несколькими блеклыми ширмами, в глаза сразу
бросились  старинные кресла,  и  пузатый  бидермейеровский  комод с парчевой
дорожкой, на которой с застывшей улыбкой сидел бронзовый Будда.
     У окна лежали  на  козлах  доски,  и на них -- цветные стекла,  краски,
груда  серебряной  бумаги.  То,  что  получалось  из этого, было расставлено
вокруг Будды -- всевозможные  расписанные стекла: в жирных  черных  контурах
светящиеся  от подложенного  серебра  орнаменты  и  древние  рожи каких  то,
византийских что ли, уродов.
     --  Увлекался мальчиком  этим  занятием,  а  теперь вспомнил  -- сказал
хозяин,  --  и  представьте  себе,  их  покупают   для  подарков.  Вот  ведь
неистребимая традиция  наших немцев, в  особенности сейчас перед Рождеством,
когда нигде ничего нет. Иногда меняю даже бауерам на сало...
     Он умолчал, что около пузырьков с красками  стояла  старая, драгоценная
пишущая машинка с готическим  шрифтом. Незаменимый инструмент для выделки не
менее красочных  официальных  документов! Самые  важные  немецкие учреждения
пользовались  этим  шрифтом,  и   вот  пожалуйста,  какое  угодно:  брачное,
метрическое,  военное  свидетельство  ... Любую  печать  можно  вырезать  по
образцу  из сырой  картошки  -- производит  прекрасное впечатление,  и  куда
важнее настоящей,  поскольку  той -- нет.  На  документы люди  раньше  редко
обращали  внимание, теперь  от них, или хоть  от каких нибудь, часто зависит
жизнь.  (Американские  эмпи,  агенты  советских  военных  миссий  на  каждом
шагу...)
     Хозяин  опустился  в  кресло  напротив  Юкку,  и  молча  и  внимательно
разглядывает его, картинно запахиваясь в рясу, потом, все еще опираясь одной
рукой  на костыль, вынимает  из кармана  резную  табакерку, нюхает привычным
движением из нее белый порошок и любезно протягивает ее Юкку.
     -- Между  нами...  пожалуйста!  Ганс  рассказывал  мне, что  вас  зовут
Викингом. Я заинтересовался, и теперь понимаю, почему.
     -- А  я  вас сразу узнал  --, медленно  говорит  Юкку,  спокойно отводя
протянутый  кокаин. -- Нет, вы меня не  знаете. Но  я редко  забываю лица, в
особенности такое, как ваше. -- Он еще замедляет слова, будто ощупью находит
их,  одно за  другим.  -- Это было  летом  в  Гиссене --  да. Смешно  -- шел
проливной дождь, когда я попал в город, который зовут "Гиссен". Я только что
удрал тогда  из лагеря, решил отправиться сюда. Пробирался по всякому  -- на
крышах,  буферах,  ну как  теперь люди ездят. Устал, давно не ел  -- словом,
вряд  ли чем нибудь  отличался  от серой,  жалкой толпы. И поезд, неизвестно
откуда и куда,  стоял, и на  перроне сплошной стеной стояла  эта  толпа -- и
вдруг она расступилась, сжалась, --  и тогда я увидел вас. Тогда у вас  были
два костыля подмышками, серая куртка, -- и такой ледяной, невидящий  взгляд,
такая сила в этом презрении  и к собственной,  и к чужой  жалкости, что  мне
стало сразу стыдно как то, и я подумал: вот,  у этого  поучись, это из  тех,
настоящих людей, которые не сдаются ...
     Ганс удивленно поднял голову. Викинг, признающийся в своей слабости! Да
он стоит среди них всех, как скала, и еще улыбается при этом.
     -- Потому  что  есть  и другие -- еще  медленнее  продолжал  Юкку, тоже
невидящим взглядом  смотря в окно. -- В сорок первом,  когда  нас освободили
немцы,  пошел  в  подвалы  местного  НКВД, Каика  искать,  племянника моего,
семнадцать  лет ему было,  когда забрали.  Кряжистый был, первым  силачом  в
классе считался, -- а  потом  наверно,  пожалел  о  своей  силе, --  был  бы
послабее,  не  вытерпел  бы  столько.  Видно   ведь  было,  как   мучили  --
"теломеханикой" это у товарищей называется. А среди них всякие были, русские
и украинцы, азиаты,  еврей  один,  и  наши эстонцы,  Теннисен, например  ...
Интернационал.  Это бестиальное зло  никакими географическими  границами  не
ограничивается.   И   пусть  мне  не  говорят   ура-патриоты   и   тряпочные
интеллигенты:  вот  этот, мол,  народ, жесток по натуре. Жестокость именно в
натуре, а не  в национальности... У меня, как видите, скандинавский тип, так
многие  "фазаны", как  у нас нацистов называли, заглядывались... их плюгавый
истерик  должен  был  хоть окружать себя северной  расой,  чтобы  расистскую
теорию  проповедывать. Вы  заметили, что Гитлер  и  Геббельс были ее ходячим
опровержением? Не будь Гитлер фюрером  -- в его еврейской бабушке не было бы
в то  время никаких  сомнений. Так вот, привязался  один фазан -- уж очень я
ему понравился, завербовать  хотел в  какой то  там штандарт. Сам невысокий,
рыжеватый, прыщеватый, очень узкие  губы,  как ниточки,  а  глаза  улитки --
крохотные,  выпуклые,  щупающие  и липкие. Пригласил  меня однажды к ним  на
"Бунтер Абенд" --  пестрый вечер.  Хотел очевидно  проверить, гожусь ли  для
них,  я  по наивности думал, что  просто  вечеринка с попойкой -- от скуки и
ради наблюдений  отчего  не  пойти.  Оказалось,  что они отгородили от  зала
барьером возвышение, вроде сцены, за которым мы сидели за столом. Напротив в
углу поставили нечто вроде виселицы, на которой висел человек на собственном
члене, а в залу выпустили несколько голых женщин и озверевших догов-кобелей,
которые их насиловали...  Простите, о таких вещах не следует говорить вслух,
рассказы о  пытках  считаются предосудительными,  их  замалчивают.  Надо  же
пощадить  наши  бедные  нервы,  и  спрятать  голову  в  песок,  --  ах,  ах,
пожалуйста,  не  надо ужасов! Мы  никогда  никаких  ужасов  не хотели,  Боже
сохрани, мы всегда старались их  не видеть,  мы ничего,  ничего для  них  не
делали,  кроме того, что не  делали вообще ничего для  того, чтобы этого  не
было, да и как мы могли, мы, маленькие люди могли только трястись и бояться,
нас нужно только  пожалеть  за то, что  мы  такие несчастные!... Простите. Я
наговорил  лишнего.  Но  все  таки,  не  горячась,  а  совершенно  спокойно,
разрешите задать вопрос: всякая диктатура держится на штыках или пистолетах,
как хотите. Это аксиома. Но почему не аксиома то, что ни один штык, ни  один
пистолет сам по  себе держаться в воздухе не может? Почему всегда забывается
о том, что диктатура держится не неделю, а  годы, десятки лет только потому,
что находится  очень  много --  повторяю -- очень  много людей,  которые,  и
притом  нередко  с удовольствием, с охотой держат в руках эти самые пистолет
или штык, и  пулемет вдобавок? Да,  держат по разным причинам. Одни  потому,
что хотят  просто  держать власть в своих  руках, другие  потому,  что будут
всегда  на  стороне  сильного,  третьи хотят добиться своих маленьких целей,
четвертые просто  из  страха за  себя самого и  семью. Одни  отдают приказы,
другие их исполняют, третьи пишут о них  в статьях и романах, как приказано,
четвертые пашут или  льют сталь, как  им  приказано. Формы разные,  но  суть
одна,  --  поэма или  космический  полет,  "теломеханик" или инженер --  все
держат пистолет в руках, и сменяют его  только на пулемет во  время  войны в
защиту этой самой власти! И все это вместе  называется пресловутой любовью к
родине, и всякое иное действие считается изменой и предательством!
     -- Что же вы сделали? -- выдавил хозяин.
     --  Много  не  успел  --  процедил  Юкку  тоже  сквозь  зубы,  и  отвел
потемневшие глаза от окна. -- Я сидел с краю,  и помню еще, как полетел стол
со всеми бутылками, когда я поднял  его ... не заметил, что один  гестаповец
стоял  позади  меня -- только потом, когда пришел в  себя, то увидел, что  у
меня весь затылок в крови  -- он меня рукояткой револьвера очевидно стукнул.
Почему они тогда решили, что я был просто пьян -- не знаю. Единственное, что
я  выпил за столом -- была рюмка коньяку. Но я догадывался, что если из меня
для  них ничего не вышло, то они просто приберегут меня до следующего такого
развлечения  --  но  уже  по  ту  сторону  барьера.  И  ушел.  Потом  был  в
добровольном Латвийском Легионе, вместе с честными немецкими солдатами бился
против товарищей, но если мне случалось встретить "фазана"  один-на  один...
несколько  таких случайностей удалось устроить. Честно  не могу  сказать все
таки, чтобы я сделал, если  бы пришлось решать: остаться в лесах, как многие
из нас, и вести войну дальше,  пока не  убьют, -- или уходить с немцами. Это
решение с меня было снято -- я был сильно ранен и в последние дни войны меня
увезли без  памяти.  ...  Но этому  учиться  я  не  буду -- совсем раздельно
закончил он после паузы, отодвигая коробочку с кокаином.
     Вот откуда эти синяки на бледном, породистом и  строгом лице  "монаха".
Кокс? Мальчики? Раны? Страх  и  бегство в сумасшествие  любой экзотики? Надо
познакомить его с Оксаной.  Она простая  и яркая, как ее маки, хороводится с
мальчишкой  только от нечего  делать, под  руку подвернулся. Оксане  надо  и
кусочек  души  тоже,  или хоть что  нибудь,  бьющее  на  воображение,  а  не
примитивное тевтонство. Ганс славный парень, но слишком молод и глуп.
     -- Спасибо. -- Хозяин чуть поднялся на костыле и протянул только сейчас
руку. -- Меня зовут граф  Рона. Я разбился с самолетом на  восточном фронте.
Тогда, перед Гиссеном, только что вернулся домой -- и замок как раз занимали
американцы. Здесь у  меня  был дядя, антиквар. Он погиб при налете, квартира
внизу разгромлена, это его дом ... а рясу дал мне один францисканец -- очень
теплый домашний халат. Спасибо за эту встречу.
     "Эту?" -- подумал Юкку,  крепко пожимая ему руку. Вернее, обе. Одна  из
славнейших  германских фамилий,  недаром такое  лицо.  А кокаин  он  бросит.
Споткнулся только, но не свихнется. Снобирует больше ...
     --  Моему графу -- мягко  улыбнулся он -- я всегда приносил лучшую рыбу
из улова в подарок, а он потом всегда покупал именно ту мою картину, которую
я сам  считал  лучшей... Я  рыбак и  художник, граф, в  нашей  Балтике  люди
занимались чем угодно, не теряя  связи с землей или морем. И с парусом, и  с
сетями я управлюсь не хуже моего  отца, а  это уже много значит, поверьте! А
живопись ...
     Он встал, подошел к доскам у окна, нагнулся, попробовал кисточку, тушь,
взял  кусочек  картона,  и  зажал в  чуть  прищуренный глаз фигуру хозяина в
кресле, почти незаметным движением набрасывая штрихи.
     --  Вы развлекаетесь этим белым ядом  --  продолжал он ровно, нанизывая
слова на штрихи, как на  нитку -- а  многие пьют даже древесный  спирт, хотя
известно, что  от  него  ослепнуть  можно...  Я  живу  напротив,  в  притоне
разбойников  у мещанской хозяйки,  где  в  одной  комнате  делают  фальшивые
документы для ни в чем неповинных людей, а несколько квартирантов занимаются
грабежом американских складов,  и от  них кормится  бывший красавец и бывший
адъютант   бывшего   главнокомандующего  одной  из   армий,  один  профессор
энтомологии,  один  бывший контр-разведчик,  несколько  просто стерв,  и три
настоящих  поэта,  не  считая других  людей... Нет,  пожалуйста, закуривайте
спокойно, это мне  не мешает, а  если  скрутите  и  мне сигарету... спасибо.
Интереснейшая  жизнь,  если  понимать  юмор,  философски  мыслить  и  любить
стихи... или  краски, что почти  одно  и то же.  Эти три условия,  по моему,
необходимы для молодости души,  а  она  нужна для жизни, и эта  единственная
молодость к тому же, которую мы можем  сохранить... В этом доме живет и одна
принцесса,  иначе не  назовешь. Я ее  зову по эстонски  -- "кунингатютар" --
королевская дочь, чтобы не ослабеть от ее настоящего имени -- очень уж оно у
нее  нежное:  "Таюнь" -- сокращенное от Таиса. Чуть седеющая  уже принцесса.
Представьте, я встретил ее молниеносно первый раз в Берлине, на вокзале Цоо,
перед самым  налетом, осенью сорок четвертого  года.  Шел мимо  и вдруг вижу
даму:  летнее платье, в котором можно пойти на любую гарден-парти,  шляпка с
вуалькой, белые  перчатки и такие  ножки  в туфельках, что  я  просто  встал
столбом. Она  не могла меня не заметить, и через  несколько минут  спросила,
что мне  собственно нужно.  Я говорю -- ничего,  совершенно  ничего.  Просто
посмотреть  -- глазам  не  верю. Знаете, тогда -- Берлин  в развалинах,  все
серое,  и вдруг  явление  из другого мира. Пусть  не  молодая, но прелестная
женщина! Невероятно! Она  улыбнулась и  сказала,  что это -- психологическая
контр-атака: противопоставление действительности, чтобы не дать втянуть себя
в душерубку. Кроме  того, она ездила недавно в этой же шляпке и перчатках на
восточный  фронт. Да, полдюжины белых лайковых перчаток в этой вот сумке  из
крокодиловой кожи, на которой она спала, как на подушке в вагонах и на полу,
как попало  в пути -- но когда являлась во все командные пункты на фронте --
то ей ставили самые  невозможные  печати на самые невероятные пропуска -- ей
надо было вызволить  контуженного сына -- несмотря, вернее, только смотря на
парижскую  шляпку...   Вы  себе  представляете  малиновую  вуальку  на  фоне
отступающей  уже  армии?  ...  А сейчас мы  встретились опять,  и  она  была
босиком,  в веревочных туфлях на этих самых ножках, в бриджах с заплатанными
коленками и самодельной  сумкой. Лил страшный дождь, мы  встали в подворотне
--  я и она со  своей  компанией -- один по  виду седой музыкант, другой  --
внезапно постаревший  юноша, а третий на цыгана смахивал. Я ее сразу  узнал.
Что они  делали?  Читали  стихи. Вслух, с горящими глазами.  Я  позавидовал.
Совершенно  бездарен  в поэзии.  Пение люблю, о красках не говорю,  это  моя
настоящая жизнь,  а вот стихи... культуры  не хватает.  Но люблю тех, кто их
любит... К нам приходят иногда чужие  и просто спрашивают:  а где  тут поэты
живут? Кунингатютар тоже художница, между прочим.
     -- Мы живем  вне времени  -- тихо вставил вдруг молча  сидевший  в углу
Ганс слышанные от кого то слова.
     --  Ни   будущего,  ни  настоящего  --  кивнул  головой  граф  и  сразу
спохватившись, принял прежнюю позу. -- И прошлого тоже нет.
     -- Благородный напиток некоторая горечь не портит, граф, только придает
особый вкус... но  вы глубоко ошибаетесь. Именно в  такое время легче понять
очень   важную  вещь:   неотъемлемость   прошлого.   По  праву   гражданской
собственности различается два  рода имущества: движимое  и недвижимое. Но не
по праву, а по существу, есть еще и третье,  притом единственное реальное, и
это  --  прошлое  человека.  Все остальное  может  быть уничтожено временем,
катастрофой.  Многое  в  жизни  скользит  мимо,  рассыпается,  утрачивается,
снашивается,  отнимается, или просто уходит, когда  пришел срок.  И вещи,  и
люди.  Всякая реальность  данного момента -- свой дом, кресло,  лодка -- эта
застывшая в формы действительность, даже какой нибудь угол,  о который можно
ушибиться,  цвет,  запах  --  осязаемое,  видимое,  чувствующееся  --  вдруг
ускользает или уносится стремглав, выбивается из под ног -- и  именно в этот
момент   пропадающая   реальность   становится,   уже  навсегда,  совершенно
неприкосновенной, незыблемой, непреходящей, до тех пор, пока  жива память --
своя или других. Пока они здесь,  в руках,  --  вещи и люди могут исчезнуть.
Но, как только  исчезли, то остаются навсегда. Даже больше: можно сделать из
кресла табуретку или лампу, пересадить сад по другому рисунку, а вот прошлое
-- единственная неизменяемая ценность. Конечно,  можно  приукрасить, из трех
березок  сделать аллею,  но  в  конце  концов за это время  она  может  быть
действительно выросла,  и  такие  воспоминания для других только, свои глаза
помнят без прикрас. Самому можно обойти грязные пятна, ямы, провалы, ошибки,
неудачи -- можно не  вспоминать  о них, раскаяться,  даже  забыть  -- но  не
изменила  же... В карете прошлого далеко не уедешь,  правда. Да  и  не стоит
ехать в ней дальше,  с  головой, повернутой назад. Но ее и не отнять никому,
только с жизнью. "Из той же плоти мы, что наши сны и грезы, и  наша жизнь --
не более, чем сон" ... Вас не удивляет, что Шекспир нашел эти тишайшие слова
именно в "Буре"? Кстати, они вырезаны на замечательном памятнике ему: статуя
Гамлета, вылитая из стекла,  с черепом Йорика в руке, и на цоколе эти слова.
Не  знаю  памятника лучше, разве  что Русалочка на  берегу  моря  к столетию
Андерсена. Вот эти два всегда со мной тоже. Да, сначала трудно привыкнуть  к
такой  мысли. Мы ведь хотим надежности,  защиты,  уверенности в  чем нибудь.
Любовь до гроба, твой или твоя  навсегда.  Смешно,  но часто искренно. Пусть
"навсегда" -- только до завтра, но все равно, хоть мираж вечности. Что бы мы
с ней делали, впрочем,  если бы ее дали нам на самом деле? Страшно подумать.
А за миражем мы гонимся, вырастаем в этом  стремлении, внушаем, учим других,
и без надежды на него пожалуй не могли бы ничего создать. Свой угол, близкие
люди, свое творение -- всегда рядом, теплое, успокаивающее, охраняющее... Но
мираж вечности вечно ускользает, а мираж прошлого  -- это крепость. Незримая
и  нерушимая,  может  быть,  спасающая иногда. Да,  единственное  недвижимое
действительно  имущество  --  это  воздушный  замок!  Но  жизнь  состоит  из
парадоксов,  и  если  к  ним  сознательно  привыкнуть, становится  легче.  Я
попробую  перевести вам -- представьте, две строчки  стихов  одного русского
поэта, Гумилева,  которого  так любит  моя принцесса: рифмы  не будет,  зато
смысл:
     "Что создадим мы впредь -- на это власть Господня;
     Но что мы создали -- то наше по сегодня!"
     -- А ведь выходит, что и на все завтрашние  дни тоже останется? Вот как
этот ваш портрет. Готово. На память.
     Юкку  размашисто  написал  в  углу: "В  благодарность  за Гиссен" --  и
поставил свою подпись.
     -- Когда  вы снова  войдете в портретную галлерею своего замка, граф --
позовите меня, и я напишу ваш портрет во весь рост с этого наброска.
     -- Но ведь... это просто  драгоценность! Викинг --  можно мне  называть
вас  так? Викинг, вы -- громадный талант! И только две краски -- ах так,  на
столе  не  было  других  --  лиловая и желтая  на  сером  картоне  --  какой
импрессионизм, ничего  реального,  все угадывается  --  под моей  монашеской
рясой кажется, латы поблескивают...
     -- Рыцарские латы, граф.
     "И  нужно  же  было   придти  балтийскому  рыбаку   вот  сюда,  в  этот
полуразрушенный  дом, на протекающий чердак,  чтобы напомнить мне  о них  --
подумал Рона, сжимая губы.  --  Нужно было  чудесному  художнику  взяться за
лиловую штемпельную краску, которой я делаю за сто марок печати на подложных
метриках, чтобы купить  за три  метрики пакетик кокаина -- ни одной  понюшки
больше теперь! -- чтобы напомнить мне тот ужасный день на вокзале в Гиссене,
когда  я еле шел,  и вокруг в