се рухнуло, и мама умерла для  меня в тот самый
день, хотя  она умерла уже раньше, и единственное, за что я держался  тогда,
было ... да, наш легендарный замковый вяз ..."
     Он снова увидел его с осенней листвой,  посреди громадного двора позади
замка,  переходящего в парк за снесенной  наполовину крепостной стеной. Вяз,
посаженный  знаменитым  предком,  триста  пятьдесят  лет тому  назад,  когда
древнему  роду  грозила гибель, и вяз  должен  был выполнить завет:  пока он
стоит,  род  не прейдет.  Теперь  человек  шесть  не  обхватят  его.  Вокруг
посеревшего,  совершенно каменного ствола, как башни, стоит  кольцо  дубовой
скамейки, а тень от верхушки дерева -- ее только издали,  запрокинув голову,
увидеть можно  -- достает  до крыши замка. "Башенный вяз"  --  называли  его
крестьяне. Первая  его  поездка на пони верхом была вокруг него. А если лечь
ничком  на  скамейку, чуть  повернув голову  вбок,  так, что у  самого  лица
окаменевшие куски серебристо зеленоватой коры в столетних бороздах, и листья
чуть  шумят над головой, --  то этому вязу можно рассказать все  --  даже не
нужно рассказывать, он  понимает и так -- и полученную несправедливо двойку,
и первую любовь,  и трагедию отца, поспорившего с Гитлером на свою гибель --
его, сына, спасли только во время сломанные ноги и брильянтовый крест...
     ... как  понимает вот  этот, тоже могучий,  с запрокинутой под  потолок
головой балтиец, умеющий брать в руки и сети, и кисти, и -- и жизнь.
     Юкку давно уже ушел  с Гансом,  а  граф Рона  продолжал сидеть и курил,
упорно разглядывая  грязные  ручейки  дождя на стеклах.  Такой же  серый, но
приятный туман часто поднимался с речки за тем лесом,  справа  от замка... и
чавкала вода под копытами лошади на лугу. Когда сломанные кости окрепнут, он
сможет снова сесть на лошадь. Наверное! И наверное всей Германии коммунистам
не отдадут.
     Flieg, Käfer, fliege! Vater ist  im Kriege; Mutter ist  im  Pommerland;
Pommerland ist abgebrannt...
     Сгорела земля... и жизнь?  Нет, жизнь у живых остается еще. Надо только
собрать, что  еще осталось,  и  снова... Отца  расстреляли за заговор  20-го
июля, у матери было всегда слабое сердце. Да, костыли подогнулись, когда все
это  свалилось  на него -- и  прохладный  полусумрак антиквариата в Мюнхене,
щекочущий дым  дядюшкиных сигар  показался  единственным  прибежищем,  как в
детстве  после шалостей.  Дядя  погиб при налете,  все  дела  по  наследству
откладываются,  может  быть  тоже  все  будет  конфисковано, он  остался без
гроша...  но  что же?  Может быть,  сестра жива  еще.  И  ему  самому только
тридцать  лет -- и  он последний в роде. Вот у этих  людей  напротив, в этом
сумасшедшем  "пансионе"  нет  ничего, кроме потертых  чемоданов, а если даже
вырубят  половину парка, то хоть  картошкой засадить его, картошку  позволят
сажать   победители,  при   всех  обстоятельствах  какой  то  клочок   земли
останется...  нет, балтийский  рыбак сам  сплел бы сети,  и кистей  своих не
бросит на берегу, только  рукава засучит.  Как  он сказал: война для нас  не
кончилась! Только  фронтов  прибавилось  ...  Викинг!  Они,  Рона,  тоже  из
викингов -- датский род ...
     (Он сажал картошку уже  следующей  весной, хотя и не в парке, и  жил во
флигеле бывшего управляющего; вокруг "башенного вяза"  прохаживались, шаркая
ногами  по  плитам,  новые обитатели  замка: американский лагерь  для бывших
офицеров  югославской королевской армии. "Генеральский  лагерь" --  называли
окрестные  жители  седых  и  седеющих  людей в мятых  пиджачках  с  цветными
рубашками, срывавшихся с робкого взгляда на барский жест  и расправленные по
военному плечи.  В  коридорах  замка стояли еще  многосотлетние, несгораемые
шкафы из резного дуба, лари и статуи; в комнатах с лепным потолком обитатели
сидели  на  походных  койках;  разваренные макароны  в  солдатских  манерках
подогревались на  электрической  плитке;  стратегические  вопросы  войны  --
бывшей и  завтрашней  -- (в том, что она будет уже завтра, сомневались разве
только в глубине души, но не признавались в  этом и самому себе) -- решались
на скамейке под вязом...

        * * *

     "Но мы забежали вперед:  вернемся  к  рассказу" -- писалось в старинных
романах. К ним же относится и другая  мудрая сентенция: "Но действительность
выглядит иначе, чем  ее описывают господа романисты". Совершенно  правильно.
Мы  достаточно набегались, чтобы добровольно нестись  куда то еще, хотя бы и
вперед, в  будущее.  Виновата  только экранная стена Дома Номер  Первый,  на
Хамштрассе,  и если на  ней отразилось что-то, чего еще не было, но будет --
то  кто разберет  тени будущего на  голой пустой стене  в серую,  промозглую
осень -- грязный порог путающей зимы...
     Даже   Викинг  слегка   передергивает  плечами,  спускаясь  по  выбитой
снарядами лестнице из выстуженного графского чердака на улицу. Надо подумать
о пальто.  Пока  что он небрежно делает вид, как будто  только что  вышел из
дома за углом -- стоит ли одеваться ради этого,  и разве это настоящая зима?
Но если  делать  вид часами,  и в  дождь,  то  не  спасают никакие  поднятые
воротники, а "соседних домов" за углом просто нет на километры развалин -- и
становится  неуютно.  Викинг по привычке зажимает в прищуренный  глаз  голый
угол  стены, прикидывая, к  кому обратиться:  пожалуй,  лучше всего спросить
Разбойника, синеглазого латыша на  верхнем  этаже.  Этот на  все руки, а  то
Сашка-вор  больше  специалист  по краже продуктов,  поэты  промышляют только
махоркой,  а молодой  советский  инженер,  уже  третий  раз  за  три  недели
переменивший фамилию... ("Штаб -- ротмистр"  -- назвал его Викинг, интересно
все таки, как  нельзя  скрыть породы: кто он на  самом  деле, неизвестно, но
зато и видно, и  удивительно: как мог такой "барчук" и вырасти, и оставаться
в  живых  на  сороковом  году  советской  власти?)...   Инженер   занимается
изготовлением... неизвестно, чего.
     Впрочем, на первых же ступеньках дома вопрос решен.
     --  Фрау  Урсула, мне нужно  хорошее довоенное  мужское пальто,  на мой
рост. Не найдется ли у вас знакомых?
     Узелок  волос  на  макушке  взметывается вверх,  и  фрау  Урсула  сучит
головой, как испуганная крыса.
     --  Разумеется,  в виде  большого  одолжения мне  лично...  тянет Юкку,
спокойно усаживаясь в ее лучшем кресле и вытягивая ноги на половину комнаты.
Он знает, что Урсула очень  осторожна в своих  делах с унтерменшами (никогда
нельзя знать, и  лучше  подальше...)  -- но  потребованная в первый  же день
щетка для чистки костюма произвела впечатление.  (Унтерменшы не то  что  без
щетки,  но  и  без  костюмов  обходились). Сейчас он  смотрит  на нее,  чуть
прищурясь, по обыкновению, и с обычной ленивой сдержанностью. И, как всегда,
она действует неотразимо -- на женщин в особенности.
     --  Пальто  для  "господина",  разумеется,  --  добавляет  он  немецкую
тонкость. Еще чего  доброго  вытащит какое нибудь  задрипанное пальтишко  из
сундука!
     -- Не знаю, право ... с деньгами теперь ... не знаешь, как... -- мямлит
она, но быстро прикидывает уже взглядом его рост.
     -- Метр девяносто четыре -- любезно подсказывает Юкку.
     --  И кто говорит только о деньгах,  дорогая гнедиге фрау!  Кофе, может
быть? Или сигареты? Масло, конечно ...
     Сейчас она  не говорит ни  да, ни  нет, но  пальто достанет,  это ясно.
"Очень хорошее", -- говорит он еще, уходя. Цвет безразличен.
     На  площадке  лестницы Юкку опять останавливается и соображает.  Пальто
обойдется в тысячу или полторы марок. Но есть чемодан кофе. Да, классический
"чемодан дипи" -- фанерный ящик с набитым замком, и набитый зелеными бобами.
Юкку, согревшись в хозяйкиной комнате, усмехается  даже  на  этом лестничном
сквозняке.  Американцы  стали  спешно организовывать  лагеря для  "дипи"  --
беженцев, набивая ими пустующие немецкие казармы и школы, и обильно  снабжая
диковинными  (по  мнению  дипи)  продуктами,  одеждой  и  сигаретами.  Кофе,
разумеется,  входило в каждый паек: экстракт  в порошке, или просто  зеленые
бобы.  Но  в том лагерьке,  куда  он ездил недавно,  единственным человеком,
пившим в своей жизни кофе, была "Кунингатютар", работавшая там переводчицей,
хоть и недолго. Остальные обитатели  --  из  Смоленска и  Харькова -- не все
даже слышали о нем.
     -- Экстракт я признаться, тоже никогда не пила, -- смеялась Таюнь, -- и
сперва  решила,   что  такой  маленькой  коробочки   вполне  хватит  на  мою
кастрюльку. Сварила, попробовала  -- горечь такая,  что в  рот взять нельзя!
Потом стала расшифровывать  надпись на банке. Оказалось, чуть ли не на ведро
воды ее хватает ... Ну,  а остальные мои подопечные -- немудрено, что сперва
бобы, как кашу варить пробовали -- и выкинули, даже свиньи, говорят, не ели.
Не удивляюсь. Ну, я  сразу сообразила и говорю  -- давайте сюда,  обменяю на
махорку.  Накопила  целый  мешок  и  этот  ящик. Теперь  они  пошатались  по
окрестным немцам и узнали, что  за кофе у немок все получить можно,  так что
только из уважения дают иногда щепотку ...
     Он  оставил ей сигареты и взял ящик. В вагоне  ящик повалился на бок, и
было слышно, как застрекотали, перекатываясь, сухие бобы.
     -- Что это у вас? -- невольно спросил кто-то.
     -- Кофейные бобы -- спокойно  ответил  Юкку, и весь вагон загрохотал от
смеха. Вот скажет тоже, юморист! Почему не золотые монеты сразу?
     Надо будет дать парочку фунтов Разбойнику, в обмен на сигареты и масло.
Хотя  нет, сигареты дадут американцы за  рисунки  ... Новые знакомства  надо
налаживать через парижанина ... кстати, зайти к нему выпить рюмку настоящего
коньяку. Дорого берет, но зато не "автоконьяк" ...
     Юкку  круто  поворачивает  в  первую дверь в начале  коридора.  А масло
Разбойник пусть дает натурой, а не своими подозрительными марками.  Впрочем,
какие  тут  подозрения -- просто печатает продовольственные карточки,  а это
опасное дело все таки. Знай край, но не падай!

        * * *

     Владек-Разбойник организовал у себя отделение Латышского  комитета. Где
то настоящий  комитет  действительно  существовал.  Его  печать и  бланки  у
Разбойника, во  всяком  случае, были. Снабжал он ими  с разбором, не меньше,
чем за сто марок, и выбирал подходящих людей.
     --  Если из  Ленинграда, скажем... так я его вроде  как ингерманландцем
сделаю!  Что то нам, латышам, родственное. За рижанина сойдет --  по  русски
правильно говорит, литературно. Опять же -- если по  польски  хоть два слова
знает -- есть у меня приятели из польских комитетчиков. У кого восточный нос
имеется  --  можно сказать,  что он из рижского гетто бежал  и скрывался  --
очень даже выгодно теперь выходит. Но если человеку достаточно рот раскрыть,
чтобы "буйными витрами" так и повияло -- то увольте! Мне в комитете за таких
латышей голову свернут. Нет, тяжелый  случай. Стойте, а может быть он еще во
времена гетмана Скоропадского смылся?  Не подойдет по годам?  Ну, что нибудь
придумаем!
     Насчет того,  чтобы  придумать,  Владек-Разбойник  был  непревзойденный
мастер.  В  ярко-синих,   наглых  и  веселых  глазах  загорался  огонек,  он
встряхивал темными,  теперь  поседевшими  кудрями, свистел, засунув  руки  в
карманы -- и выход был найден.
     Сам он  был личностью не менее оригинальной, чем его "подданные": после
гимназии в Риге, поступил  в ремесленное училище, получил медаль на выставке
художественной мебели -- а затем  начался  фронт: два  ранения, два Железных
креста -- и  решил, что хватит. Дальнейшее  руководилось вдохновением  --  и
счастливой  звездой.  В  зависимости  от  обстоятельств, --  он был  латышом
наполовину  -- сходил и за русского, и за поляка, и  за еврея, а  при случае
становился завзятым "фольксдейче".
     Остальную войну он проводил в командировках -- от одной части к другой.
Иногда  его  искали с  приказом  об  аресте полевые  жандармы  --  тогда  он
оказывался в недосягаемых эс-эсовцах. Потом  обнаруживалась очередная ошибка
начальства -- и он  выплывал  в Добровольном Латвийском легионе  или отвозил
казаков Краснова в Италию. Возил он кого  нибудь постоянно: карманы его были
набиты "маршбефелями" и продовольственными карточками (тогда без  фальшивок)
самого  лучшего разряда. По ним  он получал в  самых  крупных и самых мелких
городах  продукты и обмундирование: в первом случае  действовали  совершенно
наглое вранье и обоснованная надежда -- что при таком громадном аппарате кто
разберет -- во втором -- столичный вид и опять таки нахальство.
     Получаемое загонялось частью  на черном рынке, частью  пропивалось  или
раздавалось добрым знакомым. Все  было  настоящее --  не существовало только
большинстве случаев тех групп, которые он "сопровождал" -- во всяком случае,
не в таких размерах  -- потому что  из  трех человек ему  ничего  не  стоило
сделать тридцать. "Нуль, -- говорил он, -- великая вещь!"
     Кудри поседели в Праге; сперва  его чуть  не расстреляли немцы,  за то,
что власовская часть,  при  которой  он  был в то  время,  подняла восстание
вместе с чехами. Он вывернулся, став немецким унтером  в самый  неподходящий
момент, а именно следующий: немцы отступили, и чехи повесили его, как немца,
причем  за ноги, и разложив внизу  костер. Это был самый серьезный  момент в
его  жизни:   костер  горел.  Но  он  успел  рассмотреть  проходившего  мимо
советского офицера --  и возопил таким виртуозным  матом,  что  тот, услышав
своего,  должен  был  остановиться.   Владек  стал  разумеется,  "остовцем".
Вывернуться же из советской  репатриации  особого труда  уже  не составляло.
Только   думать   обычными   понятиями  и   категориями   нормальных   людей
Владек-Разбойник перестал вовсе. Совсем и надолго. На всю остальную жизнь.
     Да, если в углу голой стены написать сверху "пальто", -- просто пальто,
нужное каждому человеку в  странах умеренного и холодного  пояса  зимой -- и
перевести его стоимость  и  возможность  достать на  сигареты,  получаемые в
обмен на карикатуры, кофе, получаемое в обмен на сигареты, масло, получаемое
за кофе и полученное в  свою  очередь на фальшивые карточки, напечатанные за
то же масло, кофе и сигареты -- то получится довольно сложное алгебраическое
уравнение, формула извлечения квадратного корня по никогда не существовавшим
правилам --  сложная формула человеческой  жизни в  сорок  пятые годы нашего
века в послевоенной Западной Германии.
     Страшное время? О да.
     Если  взобраться на  верхушку этой  голой стены и  взглянуть на  него с
птичьего полета, так сказать -- то картина становится еще менее понятной для
людей -- к  счастью,  может быть  -- которые  не имеют о  нем  ни  малейшего
понятия. Но представить его вкратце все таки нужно.
     Страна -- города, деревни,  вокзалы, фабрики -- в  развалинах. Впрочем,
некоторые -- совсем недавнего происхождения: занявшие страну войска взрывают
оставшиеся еще заводы, или "демонтируют" их, что равносильно взрыву. Военные
соображения тут разумеется, непричем -- как при разрушении фабрики  мыльного
порошка, например -- а причем проведение плана Моргентау;  превратить страну
в  картофельное поле с козами в виде скота. Что ж -- идея реванша не нова, и
после  "третьего Рейха" с  гетто  и прочим даже более обоснована, чем многие
другие случаи разгрома побежденного победителями.
     В  стране, понятно, голод, причем  -- после долгого  подголадывания  во
время войны. Но тогда давали по  карточкам пятьдесят граммов  жира в неделю.
Теперь  дается столько же -- в месяц, но далеко не в каждый. Сигареты, мясо,
овощи, фрукты -- в  минимальных  количествах, но  во  время войны  --  были.
Теперь  дается только картошка. Остальное можно только "достать" у  крестьян
или имеющих с ними связи. Но не  за  деньги. Деньги почти так же обесценены,
как  во  время пресловутой инфляции  двадцатых  годов после  Первой  мировой
войны.  Следовательно -- начинается водоворот,  называемый по  праву "черным
рынком", или, совершенно неосновательно -- спекуляцией. Спекулирует человек,
наживающийся на мошеннических махинациях и человеческой глупости.
     А если он, вот хотя бы как  сожитель Юкку, Янис Лайминь, отправляется в
трехдневный путь на буферах и подножках  вагонов за центнером лука, привозит
его, рискуя  десятки  раз  свалиться под колеса, наткнуться  на  контроль  и
потерять все или  даже  угодить  в  тюрьму -- и  продает  его за те же пачки
сигарет,  которые  дают  ему  возможность   другого  обмена,  чтобы  прожить
полусытым несколько дней -- то подходит ли это к названию: "спекуляция"? (Не
говоря  уже о  том, сколько  бы  людей заболело цынгой  и  другими голодными
болезнями, если бы не могли достать пачки масла, головки лука или куска мяса
без  карточек). Нет, прежде чем  осуждать спекулянтов, попробуйте поголодать
сами -- годами ...
     Следующее: эта разгромленная, разбитая и голодающая страна -- отнюдь не
пустыня. О нет, наоборот: в  ней никогда не было столько людей, как  сейчас.
Коренное  население  вообще не в счет. Оно окапывается незримыми бастионами,
сжимается в углах и подвалах  реквизированных помещений,  и не имеет  вообще
никаких прав, кроме одного: оно все таки хочет выжить.  Может  быть, об этом
праве тоже можно быть разного  мнения,  но  защищать его приходится  от всех
слагаемых, наваливающихся со всех сторон: полчищ победителей -- что понятно,
конечно; собственных  разгромленных полчищ, еще не  успевших попасть --  или
уже  бежавших  из лагерей --  что  понятно  тоже;  собственных  беженцев  из
восточных  областей;  дальних  родственников -- иностранных  немцев, которые
бегут теперь в нескончаемых обозах, кто  с узелком, а кто на  телеге  -- изо
всех  соседних стран, занятых восточными победителями;  иностранцев,  бывших
раньше  здесь в плену, или в рабочих  лагерях, и  пытающихся сейчас поскорее
добраться до родных мест -- на  севере, западе  и юге,  пересекая  страну во
всех  направлениях;  союзников  -- иностранцев  из всех  стран,  с  которыми
воевала --  за или против -- Германия, а с кем она не воевала, спрашивается,
в эту  войну?  --  которые,  понятно, не  могут  вернуться  сейчас  на  свою
родину...
     Это  не десятки, не сотни  тысяч.  Это  --  десятки миллионов голодных,
ободранных, измученных и мятущихся людей. Говорят они обычно только на своем
языке. Продовольственные карточки у них бывают редко. Документы -- еще реже.
     По странным и только им одним понятным признакам, американцы устраивают
для некоторых категорий обширные лагеря,  и  начинают  снабжать их  обильным
продовольствием  из  своего  котла. Одни за другим  подъезжают  грузовики  с
одеялами,  консервами,  хлебом.  В  чистеньком, из  свежих  досок  бараке  с
центральным  отоплением  --  остальной   лагерь  отапливается   самодельными
печурками   --  усаживаются   хорошо  одетые,   сытые  и  курящие  чиновники
благотворительной организации. Они не знают  обычно  ни одного  языка, кроме
собственного, не говоря уже о географии с историей, и объясняются при помощи
замысловатых анкет и переводчика, который обычно не  знает толком  ни одного
языка. Это не мешает им -- чиновникам УНРРы, ИРО впоследствии и переводчикам
иногда тоже -- давать просителям мудрые советы вроде:
     "Если вам  не  нравится Сталин,  и  вы не  хотите возвращаться  под его
власть -- так что же? Выберите себе другое правительство ..."
     Или:
     "Я спрашиваю о вашей национальности,  а вы говорите: венгр. Но  это  --
цирковая профессия!"
     И обещания -- чего  угодно. Прежде всего,  конечно, свободы -- Америка,
как известно, самая свободная страна в мире! -- и безопасности ...
     Потом,  в  какой  то  неожиданный  день  к  лагерю   подъезжают  другие
грузовики. Советские. С пулеметами. Лагерь оцепляется.  Людей, не  желающих,
по совершенно непонятным  американцам  (и увы,  англичанам  тоже!)  причинам
возвращаться  на родину -- отправляют  именно туда,  их бьют,  стреляют, они
прыгают из окон, режут себе вены, эмп