он ничего не добился! -- резюмировал
Викинг,  подошедший к подъезду, когда они рассаживались в джипы, и уловивший
несколько фраз -- занятия английским языком уже пригодились.
     Как  обычно  в  жизни,  правыми  оказываются, до некоторой степени, обе
стороны. Русские американцы, прожившие лет по  двадцать пять в Америке, а то
и  тридцать, прекрасно  помнили русскую революцию семнадцатого  года --  как
желавшие ее, так  и бежавшие  от нее.  Поступив  теперь  в УНРРу в  качестве
переводчиков,  они столкнулись  с  совершенно  непонятной  ордой.  Если  это
большевики -- то почему они не хотят  возвращаться? Если  это антикоммунисты
-- то  откуда  они  взялись в  Советском Союзе? Если это  русские  вообще --
откуда бы то ни было -- то как они могли сражаться  против  победных русских
войск, или бежать от них?  И как  могли и те,  и другие, и  третьи работать,
сражаться  или  бежать  к  немецким  нацистам  с  их  газовыми   камерами  и
концлагерями?  И  как  они  могут  все   так   глупо  врать  и  рассказывать
фантастические небылицы? Ведь в России звонят уже колокола, учреждены ордена
Суворова и  Александра Невского! Советский  Союз  был союзником  Соединенных
Штатов во  время войны с  гитлеровской Германией -- и все, кто был с немцами
являются,   по  существу,  побежденными  врагами,  а  в  этом  случае  --  и
изменниками. Конечно, политическая  эмиграция признается всеми просвещенными
гуманными правительствами,  но ...  Конечно, по  существу этих несчастных  и
запутавшихся людей, голодных к тому же, пожалеть можно, но ...
     Но понять их невозможно.

--------
7

     В  первое воскресенье в  декабре утром  все показалось необычным: выпал
густой,  пухлый  первый  снег.  Демидова,  проснувшись  в  своем  сарайчике,
поразилась белизне света, заливавшего комнату даже через такое  окно, и едва
затопив  печку, выскочила на ставший  сразу  широким двор  --  зачерпнуть  в
миску,  как пуховую  подушку, первого снега, чтобы  умыться. ("Глаза промыть
первым снегом надо, чтобы ясными стали, умыться снегом, -- красивее станешь"
--  приговаривала когда то бабушка). О красоте думать не приходилось теперь,
но  привычка осталась:  смешливое поеживание от прикосновения к  теплой коже
снега,  сразу  стаивавшего в  ледяные комочки. Печка тоже затрещала веселее,
нескафе порадовало бодрящей горчинкой,  и Демидова прислушалась к уцелевшему
колоколу в ближней церкви. Пойти бы...  ?  Но надо спешно закончить гарнитур
белья для Разбойника. Села работать в воскресной, праздничной прибранности и
свежести на душе --  просто от  этой радостной белизны. Даже какие  то планы
возникли вдруг -- на удивление самой, потом запели вдруг строчки, и гарнитур
белья  был  закончен  только  после  того,  как она,  усмехаясь  невидимому,
записала на листке бумаги новую ласковую сказку и облегченно вздохнула.
     Знакомые  уже  улицы  выглядели  тоже совсем  иначе.  На  мостовой снег
протаял  в  коричневые пятна,  но  в садах и парках деревья гнулись  еще под
накинутым  грузом,  зиявшие  провалами  развалины  превратились  в  замки  и
перекидные  мосты.  От этой  примиряющей, уводящей в  даль  благости  слегка
щемило  сердце. Говорят,  что замерзающим в снегу тоже чудятся видения... Но
сейчас, впервые в этом году, захотелось жить, а не думать о смерти. Демидова
вздрогнула даже, когда из-за елки,  стоявшей сбоку от проломанного заборчика
в сад какого то разрушенного особняка на краю парка вдруг шагнула  небольшая
фигурка, отряхиваясь от снега. Пани Ирена!
     --  А  я,  знаете,  тоже  на  добычу отправилась, --  немного  смущенно
пояснила та. --  Сегодня ведь  первый Адвент, первое воскресенье из  четырех
перед  Сочельником, вот  думаю, сделаю  веночек. Свечку  -- Бог простит, я в
церкви купила, и не поставила,  а с  собой взяла,  если  ее на четыре  части
разрезать...  Она озабоченно  вынула  из  кармана  тонюсенькую  свечечку,  и
прикинув взглядом, покачала головой. На адвентные венки ставятся красные или
желтые восковые, короткие и толстые, чтобы горели весь вечер, а эта и вся то
целиком сгорит за несколько минут, не то что кусочки ...
     Из кармана ее пальто торчало несколько  еловых веток, за которыми она и
отправилась в чужой сад. Демидовой стало  еще веселее. Беспричинная  радость
-- первые признаки выздоровления от военного психоза  .  . . На Хамштрассе в
Доме Номер Первый она  сдала белье Разбойнику,  получила неожиданно много  и
неожиданно  красивого  шелку, отправилась  с  привычной компанией  обедать в
столовую, а для всегда  голодных  людей воскресный  обед Аннхен казался тоже
праздничным.  Словом, жаль было каждой минуты такого хорошего дня, когда они
уселись  после обеда  скручивать и  связывать  ленточкой  из  Оксаниной косы
маленький веночек, над которым тянулось  потрудиться пожалуй столько же рук,
сколько в нем  было пахучих,  вымытых снегом иголок. Все  принимали участие,
прилепляя тоненькие, как прутики, свечки, и торжественно расположили наконец
получившийся довольно круглым веночек  посреди стола  в общей комнате. Потом
пани Ирена может унести его в свой "гроб", хотя  он там вряд ли уместится на
подоконнике. Все наперерыв объясняли  этот  обычай не знавшей его Оксане,  и
она  певуче  поматывала головой, увитой  тяжелыми  косами,  певуче улыбалась
глазами и вишенным ртом, и воспринимала  больше  из вежливости, но старалась
объяснить себе привычными  категориями: вот, для  них  это значит  тоже, как
скажем  побелить печку к празднику. И так  же, как на  Украине все белят, не
только  свои  украинки,  так  и  тут, пани Ирена католичка, это ее обычай, а
Демидова и  Таюнь русские, но вместе с нею хлопочут тоже. Значит, переняли в
Литве и Риге -- а разве это не  грех? Церковных правил Оксана знала немного,
но зато твердо, и в них ничего не говорилось о венках, хотя, какой же грех в
свечках?
     --  Вот  я  вас  сейчас,  философы,  заведу! -- ухмыльнулся  Разбойник,
подмигивая в полусумрак комнаты. --  Рождество на носу, и  это первое -- без
стрельбы. Мир  на земле -- говорится,  хотя не  верится.  У нас даже веночек
адвентный  со свечкой горит. Пора значит и о душе подумать, у кого она есть.
Любопытно  мне, эта  тема  сейчас  на  составные  части переломится, давайте
выясним,  а  то мне  скоро по  делам  уходить  надо. Демидова, --  это  ваша
специальность. Мы посумерничаем -- все равно лампочка на шестнадцать свечей,
ничерта не видно, а вы разводите свою лирику, снежинки и бланманже!
     -- Бланманже,  дорогой, многие из нас и в глаза не  видели, а  вот  что
касается лирики, то понятно, почему ...
     -- Потому что слишком уж много поэтов развелось!
     "Я читаю стихи проституткам, и с бандитами жарю  спирт!" -- мечтательно
процитировала  Демидова. -- Разбойник,  налейте  еще вашего автоконьяку.  Вы
уверены, что это не древесный спирт?
     -- Самогон первач!
     --  Ну  уж,  и первач... бураковый.  Думаете, не  отличу?  Вы  в спирте
разбираетесь, а в людях...  Проститутки -- у Есенина, а нашу  публику скорее
всего можно на две категории  разделить: лириков и бандитов. Иногда  и то, и
другое. Дело в том, что нам кроме этого да еще юмора ничего не остается.
     -- Будто бы?
     -- "Больные грезят розы  райские, и  нежны сказки нищеты!"  -- это  еще
Гумилев подметил. Человек так устроен, что когда он живет нормальной жизнью,
то может обсуждать или огорчаться головной болью  своей соседки. Телеграмма,
несчастный случай  на  улице, гроза или болезнь производят  на  него большое
впечатление, и это понятно: выходящее  из ряда слегка сероватых, потому  что
однотонных  дней.  С  годами  или  поколениями  уровень этих  дней  может  и
повыситься, но опять таки не теряя  однотонности, одного музыкального ключа,
и совокупность этих  лет,  на любом  уровне, ведет  к  накоплению.  Иногда и
материальному,  но  главное, что душа  и  разум  достигает  какой  то  новой
границы.  Мне эта  граница  представляется не  чертой,  а узкой дорожкой  на
откосе  горы. Человек карабкался  из долины, горизонт расширялся в какой  то
степени,  стал   доступным.  Теперь   он  может   отдохнуть,   рассматривать
открывшийся  вид,  так сказать, но для  того, чтобы подняться дальше,  выше,
надо сделать порядочное усилие.  Может быть, он  устал. Может быть,  дорожка
показалась слишком удобной после  того, как  он  карабкался,  --  и он отвык
напрягаться. Может быть разное, но далеко не все  поднимаются выше, понимают
то,  что  скрыто и  открывается только  там, на гребне горы. Некоторые так и
застывают на этой узкой дорожке, что может быть не  так уж: и  плохо, --  не
всем же подняться на вершину  -- но зато другие сползают или скатываются под
откос. Так наступает насыщение, часто война,  падение  Рима.  Человеку нужно
тогда что нибудь  из  ряда выходящее,  бьющее  по нервам,  небывалое  еще, и
обычно разлагающее нравы.  Возьмите декаданс  в  России перед Первой мировой
войной, декаданс в Европе после нее. Сейчас, после этой войны вероятно будет
то же самое, на этот раз уже во всех странах. Вот увидите, когда все  войдет
в свою колею,  так или  иначе, то жизнь  не  просто  наладится, а взбесится.
Сейчас  не  верится,  но  суровость военных  лет пройдет, и  тогда  будут не
мечтать о хлебе, а выбрасывать пирожные. Но мы  еще  не дожили до  этого. Мы
прошли буквально  через  огонь, через  невероятный,  многократный ужас, и мы
устали от этих ужасов,  просто устали. Мы спрашиваем иногда  при знакомстве:
"Кто у вас погиб"? -- и удивляемся, если все живы. Не знаю, можно ли назвать
это притупленностью. Отчасти наверно  да.  Может быть готовностью к  смерти.
Человеку, живущему в рамках определенной жизни, свойственно отодвигать мысль
о смерти, потому  хотя бы,  что она нарушает, ломает рамки, врывается в них,
ранит,  вносит боль,  ужас,  растерянность  и покинутость  в жизнь. А  когда
наступает катастрофа, и все  летит  кувырком --  то смерть -- избавление  от
страха  не только перед нею, но  и перед этой странной, ни на что не похожей
жизнью, вернее инстинктивным  цеплянием за голое существование. Когда нет ни
времени, ни сил, чтобы  оплакать умершего -- то и самому не страшен переход.
Как  будто  человек  все время напряжен для  прыжка в другой мир, все равно,
сознает  ли он, что  этот другой мир существует,  или нет. Я однажды была  в
морге  у  нас  дома  --  надо  было  опознать  одного  человека  -- оказался
незнакомый. Но долгое время не могла отделаться  от гнетущего впечатления. А
потом спокойно ходила под обстрелом по улицам, переступала через трупы --  и
ничего,  в  порядке вещей. Но когда кто-то  схватил меня за руку и сказал --
"Здесь есть еще чуточек жизни в этой подворотне,  встаньте  сюда, здесь реже
убивает"  --  то вот от  этой  ласки  в словах, в голосе  --  я  готова была
расплакаться.  Сейчас купить  краденую заведомо  вещь, или украсть самой  --
потому  что   получить  масло  по  фальшивым  карточкам   тоже  бандитизм  и
преступление по всем законам  --  это  ничего, это я сделаю  не задумываясь.
Если  услышу об очередной выдаче  из лагерей  --  похолодеет  внутри и такое
чувство, как будто сама  валишься в какую то пропасть -- но все таки --  без
слез. А вот скажет кто нибудь две звенящих строчки -- и они зазвенят до слез
в глазах. Может быть потому, что в них, как в  фокусе весь наш мир, со всеми
ужасами, отчаянием, и сверх  того еще то, что есть в этом мире возвышенного,
да,  пусть это старомодное  слово,  но  все  равно -- нечто высшего порядка,
потому что вкладываем мы в эти  услышанные слова свой  смысл, который  может
быть и не снился автору, сказавшему просто всечеловеческое, каждому, всегда,
близкое  и  понятное. Может  быть и потому,  что говорящий  покажется  вдруг
значительным, умным,  благородным, душевным человеком, а  не серой тенью или
мордой бестии, -- может быть потому, что здесь вообще разумное объяснение не
при  чем. Все  таки искусство -- это нечто из высшей  категории, причастно к
четвертому измерению,  и каждый  настоящий  художник  обожжен этим нездешним
огнем -- и обжигает им и нас. Может быть еще и потому, что вот именно  после
всех этих ужасов -- "хочется любить простые вещи, как кусочек дымного тепла"
-- это  я  свое  стихотворение  цитирую. И  в силу контраста они так  на нас
действуют,  из-за  усталости,  нашей. Что  уж  значит красивое слово,  жест,
улыбка, взгляд? Не кого нибудь  любимого, а просто незнакомого, в первый раз
в жизни  встреченного  человека?  Ничего, в сущности.  Он  наверно и сам  не
замечает, что дает. А мы, нищие, разоренные, еще не вылезшие из под обломков
--  и неизвестно,  в какую  яму попадем  в  следующую  минуту  -- мы  ценим,
загораемся вот именно этим... потому и стали "поэтами", как вы говорите. Вот
почему -- излишек лирики. Но не беспокойтесь, и это пройдет, и будем слушать
--  не все, но многие из нас -- еще лучшие стихи, и спокойно, если не скучая
слегка, разбирать их по  статьям, школам, приемам... и в этой будущей нашей,
упорядоченной жизни может быть  будет даже неловко кое кому вспомнить, каким
красивым или красивой казался тогда тот или та, сказавшие  самое нужное в ту
минуту -- из Гумилева или Маяковского... О нет, это совсем не чеховское небо
в алмазах через триста лет, которое я так ненавижу! Для меня это не утешение
и не мечта  вовсе.  Мечту я хочу сохранить сейчас, потому  что только так  и
пронесу  ее дальше. Оставьте сказки  тем людям,  которые  могут  их видеть и
теперь. Они  нужны  человеку, если он  хочет  остаться  человеком. Сейчас мы
голые  люди на голой земле, и не стыдимся многого --  в  том числе и любви к
сказкам. Потом  многие  спрячут это чувство,  отрекутся от  него  даже. Вам,
Разбойник, некогда  слушать  стихи, в вас еще  слишком много энергии, вы  не
можете остановиться после военного разбега, вы ударились  в бандитизм --  но
не забывайте, что надо прислушаться к непрактичным  лирикам тоже. Может быть
это поможет вам остановиться когда  нибудь, пока  еще не будет  поздно...  А
какие же еще слова могут нас тронуть? Какие слова нужны человеку, с которого
содрали кожу? Об утешении говорить смешно. Надежда?  Она бессознательна. Что
же еще остается? Только извечное,  подлинное человеческое  тепло, в  котором
Божья искра  -- а  все  остальное кошмар. Да, мы знаем  цену  слову. Слишком
много говорили нам, обещали, обманывали,  предавали, или приказывали "давай,
давай" -- на смерть, на издевку последнего унижения  в этой самой смерти, --
голыми,  на коленях,  ждать газа или выстрела  в  затылок  --  избавления от
мучений. Нет,  наши  собственные слова стали  скупы...  Один сказал  мне: "Я
выполз  из могилы,  которая еще  шевелилась -- там были недобитые" --  и это
было все, что он сказал. Я видела, как взметнулся столб затяжной мины на том
месте,  где бежали впереди мои девочки --  и  это все, что  я могу  сказать.
Больше  слов  у  меня нет, как  у всех нас. Есть только самые простые, самые
скупые слова -- по их настоящей цене. А вот зазвенит какая нибудь строчка --
и  сердце  заплачет  сразу, плакать  мы  можем сердцем  только,  слезы давно
высохли все.  Вот почему  даже те, чью толстую  кожу  раньше  ничем  пробить
нельзя было, кому раньше и в  голову  не могло придти слушать такую  ерунду,
вдруг говорят глухо: "прочтите еще" -- и видишь, как это нужно ...
     В полутемной комнате Демидова  не могла видеть экрана обнаженной  стены
Дома Номер Первый. Если бы у стены были слова, то она сказала бы, что это --
печальный триумф. Сейчас, когда человек  натягивает на себя тряпки от холода
и закусывает махоркой самогон, --  ему оказываются нужными и стихи, и сказки
о любви и тепле. Сейчас самодельные кустарные книжечки  зачитываются до дыр,
ходят по рукам,  переписываются, выучиваются  наизусть. Потом, когда  вместо
коек с соломой будут гарнитуры  мебели, у  подъезда дожидаться автомобиль  и
человек запахнется в шубу, и будет колебаться -- куда ему поехать  в отпуск?
-- тогда лирическая чепуха будет или брошена в печку, или валяться  в углу у
многих, и поэты снова станут никчемушными людьми ... но стена молчит.

        * * *

     Произошел редкий случай: тевтону Гансу пришла в голову не только мысль,
но и неплохая к  тому же. От слабенького огонечка адвентного  венка он сразу
притих, и вечером того же дня заявил Оксане:
     -- Давай делать "Криппе"!
     Пришлось звать на помощь других, объяснивших, в чем дело: по русски это
-- рождественский "вертеп",  но немцы  делают  иначе -- ясли.  Оксана поняла
сразу, и  мысль  ей  понравилась:  вышло  произведение  искусства.  Они  оба
выпиливали, рисовали,  клеили целую  неделю.  На  доске  выросла  хижина  из
фанерки,  подкрашенная  под  бревна. Крыша была из  настоящей коры,  -- Ганс
ободрал  где  то  дерево,  и  получилось  замечательно.  Над  крышей   сияла
позолоченная звезда,  прикрепленная за хвост, а  фигурки  животных, волхвов,
Девы с младенцем были выпилены из фанеры, стояли на подставочках и светились
нежными  красками.  Увидев их в  готовом виде, Разбойник умилился и пообещал
устроить в Сочельник грандиозную елку!  Дочка  просила  купить  ей  ясли, но
теперь не до игрушек, зато  будет елка... он из принципа всегда обещал  все,
небрежно разбрасывая направо и налево мыльные пузыри. Ему ничего не стоит, а
пусть люди верят и радуются. Потом образуется как нибудь.
     В магазине ясли купили сразу, для витрины, не торгуясь! Купили  бы еще,
если бы было время сделать. В пустой витрине лежало всего пять старых шишек,
обсыпанных чем  то белым. Календарей  тоже не  было, но  двадцать четвертого
декабря Сочельник -- без стрельбы, без налетов -- хотя и без елок тоже.
     Хорошо бы  забиться  в теплый угол, ну, хоть одеяло натянуть так, чтобы
ноги согрелись -- и не думать ни о чем. Ни-о-чем...
     В  ночь на Сочельник Владек-Разбойник и Ганс отправились  в экспедицию.
Уголь, брикеты,  и обломки, которыми топилась  печка,  угрожающе  кончились.
Оксана,  продав ясли, купила брикетов, и одолжила им четыре -- но что же это
за топливо? А  Владек  присмотрел лестницу  и  полчаса  шептался  с  Гансом.
Лестница   была,  что  надо:  крепкая,  сухая,  мирного   времени,  и  длины
необычайной: пожарная лестница, метров восемь,  если  не десять.  Теперь  ее
положили  поперек боковой улицы,  чтобы загородить ее от редких прохожих: по
обеим сторонам  качались  от ветра развалины и могли обрушиться.  Впрочем, о
прохожих  американская полиция, "Эмпи",  пост  которой  помещался  сразу  за
углом, вероятно вовсе не думала, но развалины могли задавить и джипы тоже.
     Вечером на улицы выходить не разрешалось -- но как будто впервые ...!
     Да,  на свете  есть много непонятных вещей.  И никто никогда не поймет,
каким  образом  Ганс с  Владеком,  стащив лестницу из  под самого носа эмпи,
дотащили  ее до  двора Дома  Номер Первый. Во двор она  уже не  влезала. Она
легла поперек и загородила все. Она, если бы  поставить ее торчком, уперлась
бы прямо  со двора в окошко  на четвертом  этаже!  Привилось  отказаться  от
первоначальной мысли втащить ее в это окно ...
     Но кто  высунется  темной  декабрьской  ночью  из  того жалкого кусочка
тепла, который удалось наконец ухватить под одеялом? Кому  дело  до странных
звуков на дворе? Что то визжит, стучит, кто-то громыхает по лестнице, что то
бухает, и неожиданный возглас не предназначен для слабонервных.
     Да, но  попробуйте попилить ручной пилой добросовестно сбитую довоенную
лестницу.  Попробуйте расколоть  ее  зазубренным топориком,  этого верблюда!
Скинули не только  пальто -- в  одних  рубашках  жарко  стало.  И темно ведь
вдобавок, сколько раз по рукам саданули топором, хорошо еще, что он не колет
почти!
     Лестницу  одолевали до  утра. Уже в  гнилом, чуть  брезжущем  рассвете,
шумно топая -- теперь на все наплевать -- тащили оставшийся кусок -- украдут
вмиг, только оставь! -- на  четвертый этаж. Деревянные ступени старого  дома
трещали  и гнулись  под тяжестью. Лестница тыкалась обрубками, как поднятыми
кверху  пальцами,  во  в