и -- страшная военная полиция врывается
и  в  лагерные  церкви, вытаскивает  священников,  детей, женщин...  это  --
выполнение Ялтинского договора с "добрым старым Джо".
     Люди разбегаются, если  посчастливится,  по  лесам  и  горам.  Кое  где
образуются  шайки, которые  грабят.  Люди лгут, вдохновенно  и глупо, меняют
имена,  национальность.  Воруют  все, что  можно -- и  у  победителей,  и  у
побежденных. И "спекуляция" от  буханки хлеба до метрического  свидетельства
замыкает  начатый крут, потому что -- помните  -- именно  это  слово  и было
написано на самом  верху  стены голого,  ободранного Дома  Номер  Первый, на
Хамштрассе.
     А  стена  не виновата в той  формуле, которую на  ней  написали.  Камни
краснеют редко  даже от  крови --  она сразу  оборачивается ржавчиной, и еще
реже --  от стыда. В этом их несомненное  преимущество перед людьми.  Те, по
крайней мере,  должны  были  бы краснеть. Хотя... Кто,  когда  видел,  чтобы
краснели те, кому это действительно следовало бы? "Послевоенные преступники"
-- иначе -- дигги -- к ним вряд ли относятся.

        * * *

     --  "Расскажите  вы  ей,  цветы  мои"  ... -- пропел  Юкку  вполголоса,
привычно подгибая колени на пороге, чтобы не удариться головой о потолок.
     -- Викинг, сложитесь пополам,  но не стойте в дверях, холодно! Садитесь
хоть на пол, -- бросила Оксана, не оборачиваясь, и сосредоточенно набрасывая
последние мазки ярко красных маков на голубом фоне.
     -- Я  пришел  как  заказчик, -- объявил Юкку,  осторожно примащиваясь в
углу широкой кровати, занимавшей половину мансарды. Вторую половину занимало
окно, вернее  широкий, чуть ли не  в метр,  подоконник  чердачного  выступа,
служивший  столом;  кастрюлька  со  вчерашними  макаронами  стояла  рядом  с
керосиновой банкой  для кисточек, зеркальце  с отбитым  углом  среди чашек и
прочего. Выступ около дымовой трубы позволил запихать туда  крохотную печку,
величиной с хороший словарь, а мольберт, упираясь в одеяло, косо нависал над
кроватью.  Если  в  эту мансарду входило два человека, то пола  уже не  было
видно.
     "Бесполая  комната! --  провозглашал живший напротив Разбойник,  и лихо
закручивая несуществующий  ус,  добавлял:  -- чего отнюдь нельзя  сказать  о
хозяйке! Пылающее впечатление!"
     Оксана  действительно  пылала, заливаясь ярким  румянцем,  от  которого
просто  слезы  наворачивались  на сияющие  вишенные глаза (Разбойник  кричал
тогда: "Осторожней, Оксана, косы загорятся!").
     -- В сущности  она не пылает,  а  тает -- определял  он  уже в  мужском
разговоре с  Юкку --  на мой взгляд чересчур уж мягкая южная красота. Сперва
как вишенка -- устоять  перед этими  глазищами просто невозможно, брови себе
будто кисточкой навела,  ротик, как ягода, фигурка прелесть, косами задушить
может. На время  конечно ничего,  но  потом  неизвестно, как обернется: либо
киевской ведьмой, Солохой,  либо такой,  знаете, угнетенной нацией, что  ли.
Жертвой  вечерней. И  тогда  посыплются  слезы горошком,  и притом много.  В
общем,  повилика, обвивающееся растение, и ей  нужно настоящего мужа, вокруг
которого  она виться  будет, а  не  такого... тевтона.  Парень  Ганс  правда
видный, с голодухи и дранг нах Остен у него еще не прошел, но не надолго. Он
ее угнетать начнет скоро, как только оперится, вернее, линять начнет. --
     "Линькой" Разбойник называл своего рода  карантин своих пациентов после
операции, которую он над ними проделывал в  виде одной, и притом порядочной,
статьи дохода. "Дело  не  в  медицине,  а  в  химии!"  --  приговаривал  он,
вытравляя с помощью каких то кислот, а  иногда просто вырезывая или прижигая
раскаленным гвоздем пресловутый "эс-эсовский" знак подмышкой. В начале войны
это  определение  группы   крови  ставилось   в  виде  крохотной  татуировки
действительно   только   эс-эсовцам,  как  элитной  группе,  для  скорейшего
переливания  нужной  крови  в случае ранения; впоследствии в "войска  Эс-эс"
зачислялись  попросту все инородцы, так  или иначе относившиеся к германской
армии,  в  виде   вспомогательных  но  не  регулярных  групп  --  балтийские
добровольцы,  казаки, --  все,  кто попадался не в меру ретивым  фельдшерам.
Клеймо  стало  после   войны   страшным  знаком   не  только  для  настоящих
гестаповцев, но и для всех остальных, попавших с ними как кур в ощип, людей.
Операционная  деятельность Разбойника пользовалась большим успехом. Пациенты
благополучно  выживали, а вместо клейма появлялась небольшая ранка или ожог,
который через  несколько дней начинал "линять", сливаясь с цветом окружавшей
кожи. И  победители, и комиссии по "денационализации"  среди побежденных при
всех  опросах  автоматически  заставляли   "поднимать  руку",  и   пациентам
оставалось только  объяснить  при случае,  что они "ушиблись" совсем недавно
этим, довольно необычным для  ушиба  местом. Ганс,  попавший под самый конец
войны в элитную группу за рост  -- он уступал только Викингу  -- и внешность
("мой  Зигфрид"  -- шептала Оксана), а кроме того,  непроходимую глупость --
отличался  от других  пациентов  только тем,  что  решил пробыть в карантине
подольше, каждый вечер уверял Разбойника, что зайдет к нему ночью поспать на
полу, но появлялся только утром обычно, когда его выгоняла Оксана.
     --  За-каз? -- деловито протянула  она, в  полоборота от мольберта.  --
Всерьез или в шутку? Мне брикеты  нужны  для печки, их Ганс  вот за эти маки
сторговал, сейчас кончу, пусть так мокрыми и несет.
     --  Разве я  когда нибудь шутил  с вами,  красавица?  Нет, я  собираюсь
освободить  вас от чужеземного ига, и для начала, как  полагается, требую за
это дань: нет ли кусочка юбки или вроде, но непременно чтобы шелк, а цвет от
серого до синего через  зеленый,  в крайнем случае, и однотонный. Кусок  мне
нужен порядочный, для кашне к новому пальто.
     -- Купили пальто наконец?
     --  Еще нет, но  будет. И  такое,  что без кашне не  наденешь. Рисунок:
русалка,  выдирающаяся,  хотя и безуспешно,  из объятий  спрута. Сексуальный
ужас.
     -- На пальто?! Мама родненькая!
     -- Почти на пальто, потому что буду выпускать  концы  кашне. Чтобы били
по нервам  будущим заказчикам. Рисунок  в виде наброска я вам дам, и не буду
Викингом, если не принесу кучу заказов от знатных иностранцев.
     -- Мысль хорошая. Надо будет попробовать достать специальные краски для
материи, говорят есть такие здесь. Но причем чужеземное иго?
     -- Объяснение следует, но  оно произойдет  не здесь,  а  в моей будущей
комнате,  в которой вы сможете рассмотреть меня во  весь рост, а не согнутым
пополам.  Мне надоело сгибаться, я хочу расправить плечи,  чтобы вы могли на
них опереться. Белобрысые мальчики, считаю  я, вам уже надоели. Поскольку вы
покраснели, значит согласны.
     Она замахнулась кисточкой,  но он  уже  успел закрыть дверь. Нет, Ганса
пора выставить, конечно. Не пропадать же такой с этим мальчишкой ...
     ... --  А  Янису пора прекратить  письма  -- заключил свою  мысль вслух
Викинг уже в другой комнате. -- Он их пишет каждый день жене, оставшейся под
Либавой,  --  пишет  и  каждый  день   сжигает   в  печке.  И  вам,  дорогая
кунингатютар, пора бросить расписывать водяными знаками бумагу для фальшивок
Разбойника. Хорошо раз или два, но не до безчувствия. Он засыпется, как пить
дать, и что  тогда с вами? Я вот  сейчас  начинаю большое  дело: отправляюсь
пить коньяк  к русскому  парижанину, у  которого  связи  с  американцами  на
офицерском уровне.  Это вам  не негры с плиткой шоколада. План прост: сперва
приобретение пальто  и  умопомрачительного кашне, затем офицерская месса,  и
какой  нибудь кладовщик  для  отрезов подходящего шелка. Можно  подкладочный
тоже, поскольку другого  не достанешь. А затем целые партии галстуков, кашне
и дамских платков. Ручная работа. Вы, Оксана и я. Миллионерами не станем, но
тысячи  будут, и  их сразу можно  употребить на дело.  Одеться вам  надо,  и
переехать из этого притона, а там посмотрим.
     -- Ваши  практические  мечты очаровательны  и  соблазнительны,  Викинг.
Самое интересное в них то, что не можешь, а веришь ...

        * * *

     Стукнула ручка, дверь слегка приоткрылась, и у самой  притолоки, поверх
дверного края, показалась маленькая белесая головка, быстро поворачиваясь во
все стороны, поскольку позволял край двери.
     -- Простите, нет ли здесь кого нибудь из Балтики?
     --  Большой выбор даже  -- прогудел снизу Викинг, медленно поднимаясь с
пола, где он чертил что-то Лизочке.
     Так же медленно он выпрямился во весь рост, шагнул к двери, облокотился
о ее верхний  край,  и прищурился в упор в голубые мигающие глаза, бывшие на
одном уровне с ним.
     --  Вы случайно не  из  светлейших князей  Ливенов,  судя по росту?  --
спросил он.
     --  Если еще  один  великан,  то  я  окончательно  стану  лилипутом, --
пробурчал Разбойник,  с обычной завистью поглядывая на  монументальную спину
Викинга. -- Попробуйте войти все таки, в дверь дует.
     -- Нет, я не Ливен, я фон Трамм, -- робко произнесла фигура, извилистым
движением ныряя в комнату.
     -- Костя! -- всплеснула руками Таюнь, бросаясь к нему. -- Милый! Как вы
... ?
     Дотянуться она до него не  могла, конечно,  но Костя  фон  Трамм быстро
сложился в три погибели, чтобы она  могла  его обнять, и  смущенно заморгал,
длинными  и  очень  густыми,  но  совершенно  светлыми ресницами.  ("Глиста,
упавшая в обморок" -- звали его товарищи по гимназии).
     -- Ну -- с, теперь по порядку, -- сказал Разбойник -- и как полагается:
откуда, каким образом,  и  что теперь? Вас я не знаю, но отец ваш по  моему,
профессором  Рижского  университета  был?  Ну  да.  Таюнь  вы  тоже  знаете,
повидимому. А  это  эстонский  ловец  душ и рыб  заодно, Юкку  Кивисилд,  по
прозвищу Викинг.  Раньше  рисовал  картины,  теперь больше  воздушные замки.
Этот, который не наш, тевтон Ганс. Этот герой -- Янис Лайминь, серый барон с
Огера. Остальные обитатели  -- два поэта, бешеные канарейки: один молится на
Блока, другой на  Маяковского.  Истерики  разумеется, оба. Лизочку  можно не
считать, потому что она еще обычно под столом обретается, а кроме Таюнь, дам
нет. Моя жена красавица, но не дама, а еще к нам относится дивчина напротив,
которой только  случайно нет здесь,  красотка за  тридцать. Пока все,  кроме
приходящих, которых  не счесть. Комната считается моей, но вы думаете, что я
здесь  хозяин?  Вообще  мы  собирались  сейчас  поесть  что  нибудь.  У  вас
продовольственные карточки есть, между прочим?
     --  Ннет -- еще  больше смутился  вошедший. -- Я, видите ли...  один из
четырнадцати. Неправда ли, по мне не видно, что я был в армии?
     Реакция на вопрос была разнообразной.
     -- Ах, Костенька, вы неисправимы, -- вздохнула  Таюнь.  -- Да от вас на
десять километров немецким унтером несет!
     -- Но я постарался замаскироваться!
     -- Оно  и видно!  -- Разбойник поперхнулся на следующем слове, и только
непосредственная Лизочка высунула со своего наблюдательного поста под столом
курчавую  головенку, внимательно осмотрела  ноги  в  разношенных  солдатских
сапогах, доходивших  только  до  трети  икры, широченные солдатские  зеленые
штаны,  собранные  гармошкой, узкие  плечи в  лиловом  почему  то  пиджачке,
кончавшемся выше талии, как испанское болеро, с рукавами еле до локтя,  и не
удержалась.
     -- Хи-хи, ты совсем смешняк!
     -- Новый  житель,  словом, --  пожал плечами  Разбойник. -- Садитесь  и
рассказывайте. Но сперва надо пошамать.
     Собрав  все имеющиеся  у  присутствующих  карточки  (его  еще  не  были
готовы), Разбойник подсчитал: 30 граммов жира и целых 80 -- "лебенсмиттель".
     -- Есть "средства к жизни!" -- громогласно заявил он. -- И в активе еще
целая банка пыльно-мыльного порошка (так назывался сыр) и кирпич солдатского
хлеба.  Предлагаю отрядить  делегацию на кухню. Если ущипнуть  Аннхен за то,
что следует, то она даст нам своих восхитительных манных лепешек.
     -- Полную тарелку --  мечтательно облизнулась Лизочка. "Манные лепешки"
-- были верхом кулинарного искусства Аннхен. Манна варилась и застывала так,
что ее  можно  было резать ножом. Но поддевать на лопаточку эти колеблющиеся
куски и поджаривать  их  на  сухой  сковородке, так что они подпекались  без
капельки жира --  хотя на него брались карточки -- это  вызывало  восхищение
перед кухонным артистом у всех, а не только у фрау Урсулы.
     Янис  молча  встал, прошел в  свою  комнату, и тщательно  разделил  там
запасы: на продажу одно, Оксане на ужин  другое; вернувшись, положил на стол
три головки лука и добрую четверть фунта шпека.
     -- Если  поджарить,  и промокнуть  хлебу,  то получится  другая дела --
деловито объяснил он на своем своеобразном русском языке. Ганс даже свистнул
от восторга при виде сала.
     --  Ну что  ж, нельзя отставать и мне -- заключил Викинг. -- Полбутылки
самогона тоже найдется... в честь "четырнадцатого". Французских Людовиков вы
все таки не догнали, Трамм, хотя мне не совсем понятно, почему.
     Трамм сидел полусогнувшись на стуле, опустив руки  между колен и тщетно
пытаясь обдернуть пониже свое лиловое "болеро".

        * * *

     Когда  9  мая 1945 года Германия капитулировала, то война кончилась, но
на  одном клочке  земли  она все  таки продолжалась:  безнадежно  и  упорно,
несмотря  ни  на  что,  Либава,  или  Лиепая  по  латышски,   открытый  порт
Балтийского  моря,  отрезанный советскими  войсками от  остальной страны, --
Либава  продолжала защищаться, держась  во  что бы то ни  стало, чтобы  дать
возможность уйти последним кораблям с беженцами, ранеными и войсками.
     Части знаменитой 19-ой дивизии,  Латвийский  добровольный легион, части
РОА  --  немцы,  русские, латыши защищали подступы  к  городу, с каждым днем
отодвигаясь ближе к морю. Каждый день к ним прорывались еще отдельные части,
машины, телеги  с беженцами. Каждый день из либавского  порта уходили в море
караваны судов. Радиостанции всего мира кричали о мире, о занятии союзниками
побежденной  Германии. А  здесь,  на этом  последнем клочке свободной  земли
рвались  еще  снаряды,  взрывались склады, и в городе, который  за последние
двадцать лет  назывался  "Спящей красавицей"  (после  Первой  мировой  войны
Либава, как военный порт потеряла свое прежнее значение --  порт был слишком
велик  для маленькой Латвии) --  существовали только  три  ценности:  спирт,
табак и сало. Жизнь и все остальное не стоили ничего.
     Только  когда  держаться дальше уже не было  никакой возможности, когда
советские войска вошли уже в предместье, когда горели все склады, а из порта
ушли  последние  суда  -- горсточка  последних  защитников  Балтики оставила
город.  Либава  была сдана  только  7  июня  1945  года. Месяц  спустя после
перемирия. И немногие могут рассказать о ее конце.

        * * *

     После первого  стакана самогона бледно голубые глаза Трамма заблестели,
он воодушевился и стал, по своему обыкновению, размахивать руками.
     -- Понимаете, надо уже уходить, до последнего держались, большевики уже
на улицах, город  в дыму -- мы зажгли  склады, а перед  этим все тащили, кто
что  мог... осталось  семь  или  восемь  судов.  И  какие  посудины!  То  ли
пароходишко, то  ли корыто -- и как на воде  держится, не  понять.  Капитан,
старый,  настоящий морской  волк,  сплюнул только и  говорит: "Ну  вот  что,
теперь в море выходим,  так имейте в виду: снизу  у нас -- мины,  сверху  --
самолеты, а вообще -- шторма ждать  надо, так  и сами потонем. Против  мин и
самолетов  нам делать нечего,  кроме  как Богу молиться. А на  счет  морской
болезни, как вы есть  сухопутные крысы, так средство  имеется  только  одно:
напиться до изумления. Спирт у всех есть? Не хватит, ко мне придете".
     -- Спирту было  достаточно. Но первые  сутки не  до питья было. Капитан
правильно говорил, и ведь не шли мы, а ползли, пешком скорее было бы...  Кто
на палубах  был, половину поранило,  так сказать, дополнительно, ну а кого и
совсем,  за  борт потом  ... Но однако, кончилось. И налеты, и буря. Вошли в
шведские  воды уже  и  встречаем  шведский  крейсер. Красавец!  Тут  конечно
сигналы,  шлюпки,   приглашает   капитана  нашей  флотилии,   так   сказать.
Встречаются  на крейсере  два  моряка  и происходит такой  разговор, как нам
потом капитан рассказывал: Швед  говорит: он нашу флотилию заберет, приведет
в шведский  порт, там  всех  интернируют и передадут советским, конечно  ...
Выслушал это наш капитан и спокойно отвечает: "Топите".
     -- Стрелять,  да еще по крейсеру нам, понятно, нечем. На  всей флотилии
ни одной пушки  --  половина  рыболовные суда.  Подумал швед и  говорит:  ну
хорошо, команду оставлю, то есть ее интернируют, а потом видно будет, только
войска, которые  на  борту,  будут  сразу  выданы,  поскольку  дружественный
нейтралитет  с  Советским  Союзом и прочее. "Топите" --  отвечает капитан  и
смотрит на него  в упор. Тут швед  ударил  кулаком по столу,  отдал честь  и
говорит: чорт, мол, с вами. Я вас не видел и вы меня тоже. "И разошлись, как
в море корабли", --  говорит капитан, вернувшись. --  Ну теперь все  позади,
кончилось. Идем в Киль сдаваться англичанам и можно вздохнуть свободно"!
     -- Ну, мы и вздохнули! Через несколько минут во всей флотилии ни одного
трезвого  человека не осталось. Так  пили, как  я никогда не видел.  И  вот,
сколько  то  там  спустя,  входит  в  Киль,  занятый  англичанами,  флотилия
совершенно пьяных  судов. Против всяких правил морского движения. Бочки  там
какие  то, буи, срезали, суда идут  и шатаются,  а мы все -- ей Богу, ходить
уже не можем, больше  на  карачках ползаем. И  желаем сдаваться,  флаг белый
выкинули. А англичане не берут. Мы им сигналим, а они хоть бы хны.
     -- Ну что  же делать. Встали  кое как на  якорь,  и вечером  начали для
развлечения  иллюминацию.  Палим  в белый  свет -- из винтовок,  пистолетов,
ракеты пускаем -- все, что было огнестрельного на борту. Англичане  с берега
на нас в бинокль смотрят и честное слово, какой то фильм крутят. А в плен не
берут.
     -- Прошли  еще добрые сутки, пока мы  протрезвели окончательно,  и  тут
оказалось, что спирт весь выпит, а  воды  ни капли нет.  Про  воду мы совсем
забыли...  ну,  покрутились,  и  пришлось  выкинуть  сигнал:  "Судно  терпит
бедствие". Тут и англичане смилостивились, дали  еще время очухаться и взяли
наконец в плен.
     -- На этом комическое интермеццо кончается, и начинается совсем другое.
Привезли нас  в лагерь, неподалеку от Киля. Английский офицер,  солдаты, все
очень вежливо и хорошо, деревня в лесу, проволоки почти  нет, -- вроде стоим
в  летнее  время  на  постое.  Через  некоторое  время  приезжает  к  нашему
коменданту  советский  офицер,  а  тот  ему   заявляет  просто:  "Я  с  вами
разговаривать  не желаю". Мы  свистели, хулиганили, машину советскую камнями
забросали... уехал.
     -- Восьмого августа, через два  месяца  после нашего ухода  из  Либавы,
утром это было. Просыпаемся -- и вдруг: пулеметы, танки, лагерь  окружен.  И
тот же советский офицер -- к нашему коменданту: "А теперь, говорит, господин
капитан, вам придется со мною разговаривать!"
     -- Английский  офицер,  который  нам честное слово давал, что ничего не
будет, тут же стоит -- и в землю смотрит. Ну, началось. Одни успели с  собой
покончить, другие под грузовики кидались, на пулеметы шли... остальных -- на
грузовики, и раненых, и живых. В лесу, на повороте, с нашего грузовика и еще
с   двух,  кажется,  спрыгнуло  несколько  десятков  человек.  Стреляли,  но
четырнадцать ушло все таки. Вот и я в их числе...
     Он уже перестал говорить, но его продолжали молча и внимательно слушать
дальше -- недоговоренное.
     -- Что же вы думаете теперь делать, Костя? -- устало спросила Таюнь.
     -- А  вот говорят, что  у вас при  УНРРе  университет устраивают. Пойду
туда, на философский факультет. Что же еще остается?

--------
3

     Утро  рассветало  ме