е был
сухо отщелкан  приказ: его  штаб переводится на  Куришер Гафф...  Знаешь эту
узенькую желтую полосочку  на самом  верху карты? Рыбачьи поселки,  одинокие
виллы, желтые дюны, растрепанные сосны, и ветер, балтийский ветер!
     "После разбомбленного Берлина, черной  гари,  ржавого  железа  -- белая
вилла на самом берегу, окна из стекла,  а не из картона, ковры на полу, а не
в свертках  в погребе -- островок уже утонувшей жизни. Вилла стояла на самом
выбеге сосен к морю, и  казалось,  что война  шла  так далеко  ...  о  войне
напоминал только  телефон  и взрывающийся  иногда  рев  мотора  приезжавшего
автомобиля.  Можно  было  бродить по  дюнам,  слушать ветер,  несущий клочья
шершавой пены,  кричать любимое имя ... может быть, он действительно посылал
его -- ветру? А вечерами  у  камина... может  быть, он  действительно слышал
поцелуйный  шопот? Письма  он писал,  во  всяком  случае. Письма приходили в
бомбящийся  город, и среди  налетов, пожарищ и  дыма  из их строчек вставала
белая вилла.  Еще  немного  подождать,  неделю,  несколько  дней  еще,  и он
устроит,  она  сможет приехать,  они будут вместе. В  белой  вилле  на самом
берегу.
     "Ожидание  катастрофы не меняет ее неожиданности. Линия фронта дрогнула
и сломалась, армии покатились и  заметались одна в тылу у другой. Телефонная
линия была прервана. Курьеры  не возвращались. В пустоте неизвестности резко
заскрипел  песок под  шинами  автомобиля.  Скорее, скорее,  через минуты они
будут  отрезаны!  На  столе осталось  письмо  с  недописанным  "люблю".  Дым
недокуренной  сигареты  бродил  в  воздухе,  неуверенно  нащупывая  что-то и
приникая к окнам.  Скоро в них  может  быть  заглянут другие люди, распахнут
двери, затопчут ковры. Или дом ахнет от удара, удивленно осядет и поднимется
огненным столбом к испуганным соснам. Погибли музеи, дворцы и церкви, города
и миллионы жизней. Можно ли жалеть о брошенной вилле?
     "Счастье человеческое хрупко".  Да, вот сейчас,  когда они,  через  год
почти, встретились снова, то  -- это не встреча больше. Почему? Ах Боже мой,
причин много, они всегда печальны, и не  все ли равно, почему. Конечно, если
что нибудь может потеряться так, так стоит ли горевать? Но ведь важно иногда
не  то, что  мы  теряем -- а что это для нас  значит. Знаешь, если  спросить
сейчас ее --  какую из потерь ей жаль больше всего -- то она ответит: "Белую
виллу, в которой я никогда не была. На самом берегу" ...
     "Нет,  снежный менуэт  за окном настраивает меня  чересчур  элегически.
Прости, милый. Мне уже пора на вокзал. Вот видишь, в этом зеркале  на  стене
пустого кафе тоже больше нет никого -- только снег за окном".
     Викинг сложил листки, и протянул их  Демидовой вместе с начатой  пачкой
сигарет.
     -- Это вам вместо гонорара. Что ж, если нет рояля ...
     -- Я  уже сказала --  элегическое  настроение. История,  конечно, самая
обыкновенная, случается почти с каждым. Описать можно по  разному, и  у меня
совсем не вышло так, как хотелось. Но все таки: ведь и такие встречи, какими
бы тривиальными они ни были -- искренно переживаются, и оставляют  след. Вот
в этой трещинке все дело. Человек  говорит,  поступает  как то  -- и стоящий
рядом с ним не понимает, почему, откуда горечь, жесткость или еще что нибудь
берется,  а если  знать -- то оказывается,  что ниточка протянулась к  какой
нибудь вилле на самом  берегу,  которой в сущности и  не было вовсе, но если
бы... "если бы" очень много значит в жизни. Иногда и ломает ее.
     -- Вы говорите хуже,  чем пишете,  но зато умнее.  И хорошо, что иногда
ставите  вопросительные  знаки... -- Юкку не  нужно  было  даже  следить  за
взглядом  Демидовой, чтобы узнать Платона. А "она"? Сама Демидова? Таюнь? Не
хотелось  бы, чтобы кунингатютар... Оксана?  Та не станет мечтать  о  вилле.
Пани Ирена?  Наверное. Бедная  пичужка. -- Дайте ей прочесть --  закончил он
вслух -- и отправьте на поезд!

--------
6

     Дом Номер Первый -- навес у дороги, остановка на пути, открыт и  дождю,
и ветру, а больше всего -- сквознякам. В нем не задерживаются долго, и никто
не думает  оставаться  всерьез. Вся беда в том, что  никто  из обитателей не
знает, что ему делать и как  жить  дальше, потому что совершенно неизвестно,
что будет. Можно, конечно,  попробовать  устроиться  в какой  нибудь лагерь.
Большинство  дипи и попало туда.  Упорно  говорят, что потом из этих лагерей
будут вывозить  за  океан, в канцеляриях и теперь  уже записываются, строчат
бумаги, придумывают бесконечные легенды, перевирая каждый раз старое вранье:
где родился, что  делал,  был  ли в  армии, а  если, то  в какой? Без вранья
обойтись невозможно. Как сказать, например, что ты из Харькова, Одессы, или,
чего доброго,  из  самой Москвы, и  не хочешь обратно, а наоборот? Оксана из
Киева у немцев на кухне работала, когда город взяли. Вместе с ними и уехала,
потому что отца чекисты давно уже в лагерь  забрали, а мать с голоду умерла.
Значит, Оксану могут с остальными  остовками отправить  домой, а если она не
хочет, то за ней будут охотиться, ее будут выволакивать в грузовик, вместе с
другими,  упирающимися, хватающими за  руки,  бросающимися  на колени  и под
колеса...
     ... и немудрено,  что Оксана, так  же, как, и тем более, лейтенант Витя
из соседней комнаты -- лейтенантом он был и  в Красной и во Власовской армии
-- приютились в Доме Номер Первый  и  сделали себе удостоверение  Юрьевского
комитета. Старичек-парижанин,  продающий настоящий  коньяк по рюмкам, делает
удостоверения в  комнатке  внизу,  с  печатью и  фотографической  карточкой.
Старичек-парижанин  --  интеллигент, у него старомодные  понятия, и хотя  он
прекрасно   понимает,  и   жалеет,   но   форма  должна   соблюдаться:  надо
поручительство человека  с настоящим паспортом,  что тот,  мол, знает Оксану
или   лейтенанта  Витю  по  совместной  жизни  в  Литве,  Болгарии,  Латвии.
Балтийские  страны лучше. С  балканскими еще неизвестно, как, а вот аннексию
Балтики союзники  почему то  не  признают, слава Богу. Балтийцы  же -- народ
крепкий,  и русских  среди  них оказывается  так  много,  что они  себя даже
эмигрантами там  не считали. Мы, говорят, меньшинством  были, а не колонией,
мы, мол, коренное население Прибалтики. Счастливцы!
     За "эстонцев" ручается обычно Юкку Кивисилд, он же Викинг, за "латышей"
-- Таюнь, часто являющаяся с  целым  отрядом "крестников".  Специалистка  по
"полякам"  -- пани Ирена, соседка Таюнь слева. Пани небольшого роста, бывшая
пепельная блондинка. Теперь в жидковатых волосах  больше  пепла, чем блонды,
лицо втянуто, вжато в быстро снующую  птичью головку: слишком выпуклые глаза
и  острый нос.  Глаза тоже  бывшего  голубого  цвета, и  смотрят ступенчато:
сперва прямой быстрый  взгляд, потом  поверх головы. Будто  сперва в очки, а
потом  поверх стекол.  Но  очков  не  носит. Губы  часто испуганно улыбаются
невпопад;  сжиматься им приходилось  чаще. Руки прозрачно белые,  узловатые,
очень  маленькие и  быстрые. На мизинце тяжелое, не по руке, видимо суженное
из  мужского   перстня  кольцо  с  громадным,  в   сустав,  топазом.  Камень
заинтересовал  бы знатока  --  в  нем странный огонек.  Она не снимает  его,
кольцо  срослось  с рукой, как узел  на вене.  Эти узлы  у  нее раскинуты на
руках, многоточиями, и видно в многоточия ушла и вся остальная жизнь.
     Пани  действительно из Варшавы, по фамилии -- Самбор -- старое, хорошее
имя.  Кажется, была  в немецком концлагере,  и  у  нее никого нет. На редкие
вопросы  предпочитает  отмалчиваться,  смущается, снует головой и растерянно
улыбается. Говорит вообще немного, но старается присоседиться к кому нибудь,
жмется  к людям.  К Таюнь прилепилась, говорит с нею больше,  чем с другими.
"Пани  Ирена"  -- назвал ее впервые  Викинг, с  оттенком почтения  в голосе.
Таюнь  еще удивилась -- почему,  но Викинг -- он  все  подметит!  -- услышал
однажды,  как  Таюнь,  пожав  плечами,  сказала:  "Это  для  меня  китайская
грамота!" -- и подхватил:
     --  В  таком  случае обратитесь к  пани  Ирене.  Да, серьезно.  Она  до
Конфуция  в оригинале добралась,  и  такие  тонкости  китайской живописи мне
однажды объяснила, что когда я следующий раз в музей пойду, то ее в чичероне
возьму -- есть чему поучиться у этого надтреснутого колокольчика ...
     -- Да ну? Вот бы  не  подумала.  --  Это потому, кунингатютар,  что  вы
думаете, как и  большинство людей, по первому взгляду.  А думать надо всегда
со второго взгляда начиная.  Советую взять себе за правило. Причем заметьте,
китайский ей вообще был нужен, как дыра в неводе, значит  совсем по любви, и
за это уважения еще больше. Французский она  тоже знает, но это у такой, как
Самбор, меня не удивит, хотя имения свои они давно потеряли, повидимому. Она
мне кажется  в телеграфном  агентстве в  Польше служила, китайские  известия
переводила, за то наверно и в концлагерь попала. Больше я не расспрашивал --
я всегда жду, пока мне сами скажут -- особенно в наше время...

        * * *

     Может  кто нибудь,  из  прекрасного далека, оглянувшись  на  Дом  Номер
Первый,  или  ему  подобные,  --  или,  по своей  счастливой судьбе,  только
познакомившись по рассказам -- скажет с благородным негодованием; что же это
за сборище?  Накипь из  сточной канавы, не человек,  а  дробь  его!  Кого ни
возьми  -- все сплошь нравственные калеки и уроды. ("Мое уродье" -- говорил,
между прочим, и Викинг, только ласково).
     "Сумасшедший дом" -- выражение  такое же  избитое и неправильное, как и
то, что человек ест, "как  птичка".  Птичка,  простите, съедает  в  день  не
меньше собственного веса, а ни один человек даже пуда в день не сожрет, хотя
минимум три весит! И в сумасшедшем доме  могут раздаваться самые неожиданные
выкрики, правда, но порядки в нем, заметьте, есть, и суровые притом.
     Нет, это не сумасшедший дом, хотя нормальных людей в нем нет, конечно.

        * * *

     Мысль  о  литературном вечере в  Доме  Номер  Первый  пришла,  конечно,
Разбойнику.  До  сих пор он  изворачивался  благодаря  двум своим качествам:
счастливой  звезде,  сиявшей над  всеми его,  не только двусмысленными, но и
многосмысленными начинаниями, и силе собственного убеждения,  что все сойдет
с рук. Он сразу бросался в глаза -- и играл  на этом -- яркой сединой, резко
схватившей прядями темные молодые волосы (от костра в Праге, над которым его
повесили за ноги), и вдохновенными, тоже яркими синими глазами. Врал он тоже
вдохновенно, и это обессиливало даже официальных  лиц. Услышав  восторженные
рассказы поэтов о литературном вечере в американской  вилле, он задумался, и
через несколько дней громогласно объявил в столовой:
     -- Господа товарищи!  Мы тоже не лыком шиты! Вместо какой то там виллы,
адреса которой  никто  толком  не  знает,  у  нас  здесь  есть открытый дом.
Предлагаю начать разъяснительную кампанию американцам, чтобы они поняли, кто
мы такие. На комиссиях  много не  поговоришь,  в лагерях тоже.  А здесь  так
сказать,  нейтральная почва.  Все  пойдет  под  маркой фрау Урсулы,  как она
немка,  и получит за  это три пачки сигарет.  В крайнем случае полкартона --
пять.  За это мы занимаем столовую с двух до шести. За вход с посетителей --
сигареты. Со своего  брата,  дипи, добровольные пожертвования  -- начиная  с
двух. Со знатных гостей -- унровцев -- пачка. Таким образом мы окупим зал, а
остаток поделим пополам. Половину Демидовой, половину мне, как организатору,
тем  более,  что мне надо будет  расплатиться с помощниками,  которые  будут
разносить объявления, и писать их.
     -- А разве выступать будет только одна Демидова? -- послышался голос.
     -- Только она, плюс выступления с мест, иначе времени не хватит. Вообще
за то, что она пишет, я сигарет не дал бы. Но ее  "Дипилогическая азбука" --
это вещь.  Произведение краткое,  ясное и скандальное. Как  раз то, что  нам
нужно.  Поэзией унровцев не  прошибешь, слезами тоже,  но  можно попробовать
юмором, хотя бы висельника. Родился же  у  них  Марк Твэн --  значит, должны
понимать.
     --  Разбойник,  --  сказала  Оксана,  поправляя  выпадавшие шпильки  из
тяжелых  кос, замотанных вокруг  головы -- с  таким вечером и сесть можно. С
чего вы взяли,  что американцы поймут наш юмор?  И места в этой  Азбуке есть
такие, что  за них очень просто в тюрьму  угодишь. Вообще -- опасно. Сколько
людей  я знаю, которые страшно обиделись и грозились разнести Демидову!  Ей,
кажется,  и окна били  даже  в  том  сарайчике, где она живет.  Я  смеялась,
правда, но  все  таки...  Подала  она  нас, как на тарелке,  а  нам сейчас с
властями откровенничать нечего. После такого чтения --  и откуда вы возьмете
таких,  которые  по русски понимают  -- прикажут оцепить  дом, и всех нас на
грузовики, в советскую миссию выдадут. Нет, как хотите, а  я побоюсь придти,
да и многие другие тоже наверно.
     -- Волос в ваших косах Оксана, длинен,  а ум...! Настоящих американцев,
чтобы по русски  понимали, конечно нет. Но старые эмигранты и вообще другие,
которые как то примазались,  есть. В комиссиях они  сидят тоже и  нас с вами
регистрируют. Надо их просветить, что  и к чему -- авось  в следующий раз на
наши липовые документы сквозь пальцы посмотрят, если Азбуку вспомнят. У меня
есть  идеи  на  этот счет,  и  вообще дело решенное. Объявление  я  написал,
пояснения  буду давать сам, и Демидову обломаю, чтобы выступила. Сигареты ей
тоже  нужны, и  все время  поджимать хвост  нечего, иногда и  нахрапом брать
жизнь надо!
     Насвистывая победный марш, Разбойник удалился, решив  заранее, что шум,
раздавшийся за его спиной, ничем иным, кроме "восторженного гула толпы" быть
не может.

        * * *

     -- А вы шикарно устроились -- сказал Разбойник, оглядываясь.
     Демидова жила  на  задворках  скромного  семейного домика в предместье.
Сарайчик с  одним низким и  широким  окном был построен еще в  доброе мирное
время, из толстых досок.
     -- И тепло как!
     --  Ну  да,  целый  месяц  обклеивала  стенки.  Посчастливилось достать
клейстер с  бумагой в академической типографии, и вдобавок еще мучным  супом
развела, мне читатели принесли суп из лагеря, а пани Ирена научила: китайцы,
говорит  она, из бумаги  все  делают, стенки тоже. Вот один слой на другой и
клеила, пальца в два толщины вышло, и щели все пропали.
     Стенки сарайчика пузырились  кое  где, но макулатуры видно  не  было --
поверх  ее  была  голубоватая оберточная  бумага  большими листами. Демидова
очень гордилась наклеенными  на  нее листьями дикого винограда, сорванными в
соседнем саду за забором:  настроение  и уют!  Печка  была  очень старой, но
чугунной, и держала тепло. Рядом лежали  в  картонках припасенные  дрова  --
обломки из старых развалин  и кучка брикетов. У стены стояло ведро  с водой,
около окна  некрашенный  стол с  двумя табуретами, у второй  стены  железная
койка, застеленная соломой под серым солдатским одеялом.  Половина окна была
выбита, и вместо стекол подмазано зеркало.
     -- Это окно били? -- подмигнул Разбойник.
     -- Одно и есть. Но я увидела где то... комод с зеркалом. Ящики вытащила
на  растопку, а  зеркало пригодилось вдвойне.  Все таки стекло, и смотреться
можно местами, где амальгама не облупилась...
     -- А как вы в академическую типографию попали?
     -- Ее мы  с  пани  Иреной нашли. Пошли посмотреть --  может быть, какая
работа все таки найдется, я ведь всю  жизнь по типографиям провела, тянет, и
русский шрифт  искала,  чтобы мою  Азбуку издать, а в академической, сказали
нам,  все  шрифты  есть. Пани  иероглифами  китайскими  заинтересовалась  --
представьте, тоже были, и ей сразу за то уважение  и почет. Она им несколько
дней помогала разбирать,  --  во  время войны  все шрифты  в  кучу  свалили.
Заплатили  пустяки, конечно,  но  зато старой  бумаги  нам  дали  -- сколько
хочешь. Из обрезков мне и Азбуку набрали и отпечатали. Продается хорошо, вся
разошлась  уже, не  все же ругаются и стекла бьют,  многие от души смеялись,
для них я и писала ...
     -- Относительно Азбуки и  я пришел. Но сперва другое  дело: вот вам еще
три парашютных клина,  по пятьдесят  марок, как  всегда, итого полтораста. И
еще два клина по двадцать марок, потому что они не белые, а рябые, но вы что
нибудь да сделаете.
     Портфель Разбойника походил на бочку,  опадавшую, пока он  выматывал из
него   длиннейшие  косые  клинья  парашютного  шелка.  Каждый  клин  был  из
пяти-шести частей, метра полтора внизу, сантиметров тридцать вверху. Все швы
были прошиты вдвойне тонким крученым  шелком. Парашютный  шелк был в большом
ходу, -- из него шили белье, платья, блузки.  Демидова часами  сидела с пани
Иреной, тщательно  распарывая  иголкой нитки, чтобы  потом  ими  же  шить  и
вышивать гарнитуры белья на продажу.
     -- Белья вы мне  дали прошлый раз три гарнитура -- считал Разбойник. --
По  триста марок --  итого  девятьсот.  Двести, скажем, за шелк -- семьсот с
меня... Вы за неделю сколько гарнитуров белья наковыряете?
     --  Три,  иногда  три  с  половиной,  если  порется  быстро  и  вышивки
поменьше...
     -- На сигареты значит хватает.
     -- Я махорку курю, дешевле.
     -- Так вот вам сигарета, и теперь к главному делу перейдем. Я устраиваю
вечер с  вашим выступлением  и моими  пояснениями.  Гонорар  --  сигаретами.
Думаю, что будет  много, а если махорку предпочитаете -- я откуплю.  План  у
меня такой...
     Разбойник,  блестя глазами и широкими  жестами, пояснил  однако  только
половину плана. Суть  ей нечего знать.  Настоящая же его идея  заключалась в
том, что он решил обработать несколько человек из УНРРы. Скоро, говорят, она
преобразуется  в  другую  организацию,  и  та  будет  по  настоящему  ведать
переселением за океан. Сам он еще не решил, будет ли,  и  куда переселяться,
но связи --  это все,  и новые  заработки  всегда  возможны ...  а как к ним
подойдешь, к такому начальству? Самогоном не угостишь,  а явиться просто,  и
скажем часы поднести -- так и выгнать могут. Тут же дело чистое: литература.
В крайнем случае -- возмутятся, но простят, а в худшем...
     -- К скандалам я отношусь философски -- сказала Демидова. -- Тем более,
что попрошу Викинга рядом со  мной встать -- поостерегутся морду подставить.
Сперва  я очень  расстроилась, что  многие не  поняли.  Но я скажу несколько
вступительных слов именно для тех, кто не понял.
     -- Публику подберу, не беспокойтесь. С разбором,  не каждому  свободный
вход. Значит, договорились.  А  вы  бы еще кого привлекли  к этим парашютам,
пусть глаза себе портят, а вам половина за идею пойдет...
     Когда он  ушел, Демидова задумалась, и не заметила, что  на  махорочной
самокрутке  навис тлеющей  уголек  корешка. Уголек упал,  прежде,  чем  она,
ахнув, смахнула его на пол, -- и в белом парашютном шелке лежавшего на столе
клина осталась аккуратная круглая дырочка с коричневыми краями. Хорошо еще,
     что  попало  в  самый узкий  угол  --  а  то  чистый  убыток!  Горестно
поругиваясь, Демидова рассматривала дырку -- и вдруг ее осенила вдохновенная
идея. Края  дырки были как оклеены тончайшей  нитью, слегка выпуклой бежевой
корочкой.  Ну да, ведь это  искусственный  шелк,  и от  огня... подшился сам
собой, никогда такого тонкого рубчика иголкой не сделать. А что, если ...
     Демидова  схватила ножницы, отрезала узкую полоску  шелка,  порылась  в
ящике стола, вытащила  длинный  гвоздь, вбила его в кусочек палки, и  открыв
дверцу  топившейся печки,  принялась  сосредоточенно  поворачивать  гвоздь в
огне,  чтобы  он  раскалился.  Потом  осталось  только  провести раскаленным
гвоздем по краям полоски шелка -- чтобы  получилась подрубленная лента, сама
собой собиравшаяся в сборки.
     -- Открыт новый секрет производства! -- торжественно объявила  Демидова
остывшему гвоздю, за  неимением других  слушателей.  -- А  еще  говорят, что
поэты непрактичны! Из таких оборочек сколько воротников сделать можно ...! И
на блузки ...
     Надеть  белую  шелк