и  нога, раздробленная под Перекопом, когда он так  же исполнял  свой
долг  офицера  в  гражданскую  войну, как... как  граф  Рона,  встретившийся
рыцарем  на костылях Юкку в  Гиссене. У одного Георгий,  у другого  Железный
крест -- оба на крови.
     --  Когда  я  во время  войны  перечла  "Развеянные ветром" Митчель  --
сказала Демидова, --  то  эта книга как то перекликалась с "Белой  Гвардией"
Булгакова,  которую  считаю,  наряду  с  "Солнцем мертвых"  Шмелева  лучшими
книгами,  написанными  о  революции.  Как все знакомо и  близко  до  боли, и
понятно до слез! Лишний раз убедилась, что  гражданская война и конец эпохи,
который всегда наступает с ней -- повсюду одинаковы.
     Да, но сперва, чтобы понять это, надо самим увидеть мертвое солнце, или
шелковый абажур в теплой комнате, отгороженной от заснеженной улицы -- Киева
ли, или  другого города  --  только  тонкой  стенкой, через  которую  слышны
выстрелы за окном, треск ломаемой двери. Тогда --  да, самый воздух войны --
между Севером  и  Югом,  или  чем  нибудь  другим --  становится  близким  и
понятным, и видишь людей и через сотню лет -- вчерашними.
     -- Ну, а через  сколько то лет потом, в какое нибудь новое мирное время
-- наступит же когда  нибудь такое? В другой стране, если снова будет война,
"простая",  или гражданская -- самая идейная, и потому самая худшая  из всех
-- то тогда те люди, которые тоже поверят и будут обмануты, которых предадут
и они все потеряют -- поймут они тогда -- вот нас? -- сказал Платон.
     -- Никто  не понимает...  -- У Владимира убежденность пьяного и он, уже
не стесняясь, подливает  самогон в стакан из вынутой  из кармана бутылки. От
слегка лиловеющей сивухи оранжевый вначале, а теперь бледно желтый "лимонад"
в стакане стал совсем опаловым и не менее опасным.
     -- Спрашивается,  для  чего?  -- ввернул Юкку,  подсаживаясь  к обоим и
похлопывая себя  по карману. --  Поллитра  имеется, господа товарищи, притом
первач.  Бросьте  разбавлять  этими  помоями,  от  них   еще  на  тот   свет
отправишься. Вот я вас не понимаю,  признаться, и  вопрос для философов  ...
кстати, где наш Один из четырнадцати?  Ему бы  для диссертации тема:  почему
человек, животное общественное, и имеющее для общения все данные и средства,
половину свой жизни пожалуй занимается тем, что старается, и  притом тщетно,
быть понятым окружающими, близкими и дальними? Мать не понимает ребенка, муж
жену, или наоборот, и каждый -- каждого.  Комедии, драмы,  трагедии  --  все
из-за того  же. Нужно,  следовательно, изобретать  не атомную бомбу, а новое
средство  человеческого  общения  и понимания.  Прежде  всего -- психологию,
разумеется, а потом поучиться хоть у австралийских дикарей телепатии. Я могу
не верить тому, что говорите, но тому уж, что думаете, должен буду поверить!
Многое бы тогда разъяснилось ...
     -- Это вы  в Австралию  собираетесь, и с политики на телепатию съехали?
--  устало,  как  все,   что  он  говорит  теперь,  заметил  Платон,  лениво
разглядывая Юкку. Неужели этот  молодой гигант еще  такой  несокрушимый? Что
ему помогает -- море за спиной или кисти? Ведь и не таких ломало ...
     -- Я, дорогие мои, -- начал Юкку, разваливаясь, сколько мог на стуле  и
осторожно  вытягивая ноги -- от политики не так  давно правда, но зато раз и
навсегда отказался, и вам советую.
     --  А  еще  интеллигентный  человек,  --  съязвил бывший  полковник  за
соседним  столиком, писавший  Пражский  манифест,  и  обернулся  к  ним.  --
Политика, дорогой  Викинг --  кстати,  это ваше  прозвище, или действительно
фамилия? -- политика  вошла в нашу жизнь, хотите  вы этого  или нет. И хлеб,
который вы едите,  и самогон, который пьете  -- нет,  спасибо, мне  рано еще
днем начинать, -- это тоже политика, или результат ее, что одно и тоже. Наши
деды и прадеды могли позволить себе  роскошь предоставить ее своим королям и
министрам.  Настоящим  и  будущим они интересовались, поскольку сами не были
министрами, только в отношении планов для себя, своих детей и внуков. Им они
строили будущее,  и  если были разумными людьми,  то прочно,  и  могли  быть
уверены,  что и у правнуков, не то что детей, это  будущее будет,  если сами
только не подкачают. Нам же для себя и завтрашний день  построить трудно, не
говоря уже о детях, а о внуках забыть надо. Зато вся наша жизнь -- политика.
А вы говорите -- отказаться. Как же вы это себе представляете? Уши заткнуть,
глаза зажмурить и голову в песок спрятать?
     -- При всей моей  длинноногости  на  страуса я все  таки  не  похож, но
прежде, чем отказаться, скажу вам, что я сделал:  оглянулся, вот что. На эту
самую политическую историю следовало бы чаще оглядываться. Революции и войны
не первый раз случаются. Была  великая французская? Была. Участь французской
эмиграции  до Наполеона или скажем Людовика Восемнадцатого вам знакома? Была
великая  бескровная  в России? Была.  Участь так  называемой  старой русской
эмиграции знакома  вам? Ознакомьтесь, кто не знает.  И  тогда  увидите,  что
лучшие силы  этой эмиграции, на  всех уровнях,  политикой занимались  меньше
всего,  если вообще, зато  и добились  многого. А  те, кто трещал о каких то
партиях,  программах и  прочем, искренне или от нечего делать -- все кончали
тем, что  либо  проваливались  с треском, либо погрязали по уши  в дрязгах и
интригах за какое то призрачное водительство. Я -- эмигрант молодой, то есть
недавний. Моя страна погибла -- для меня во всяком случае.  Боролся я за нее
честно, с  оружием в руках. Удалось уйти --  мое счастье. Подстрелили, но не
ухлопали товарищи. Знаю, что в Эстонии долго еще будут партизанить  по лесам
те,  которым терять больше нечего,  а уйти невозможно. Может быть  и я, если
вспомню  о них ночью,  то завою, но помочь  не  могу. Если в сороковом  году
высокие  наши  гаранты  в  Лондоне  бросили  нас  на  произвол  судьбы,  дав
советчикам захватить Балтику, так чего  же ожидать от них теперь, когда  они
--  союзнички Москвы?  Надежды никакой. Значит, я предоставлен самому себе и
свободен, как рыба в море. Смерть  монарха освобождала каждого от присяги --
помните? Нашего президента убили тоже... А то,  что от своей страны я унес с
собой,  ношу в себе, в  крови  и в  душе, в костях и мыслях -- это  я обязан
действительно сохранить и не изменять  никак. Но к политике мое эстонство --
можно так  сказать? -- никакого отношения  не имеет. Уеду ли я  в Австралию,
или  в  Канаду,  но  в  Германии  вряд  ли   останусь.  Слишком  мало  здесь
ненаселенных мест, пустынь нету, лесов тоже. Разве что  в крайнем случае  на
море,  к фризам  на  острова  подамся,  рыбу ловить.  Но  до  того  все таки
постараюсь за океан. Что и как буду делать  -- не знаю.  Мне тридцать лет, я
здоров, и простреленный бок не помешает  пойти на первых порах ни в матросы,
ни в рыбаки,  или лес рубить хотя бы. Сперва, чтобы отработать свой переезд,
оглянуться,  примениться к  местным условиям.  А потом  найти такую  работу,
которая давала  бы мне  возможность  писать  картины тоже,  чтобы  вот  моя,
эстонская живопись не пропадала  бы заграницей,  поскольку она  --  это  моя
работа для моей страны, мой вклад, а большой он  или маленький -- это уже не
от меня  зависит. Но зато  от меня зависит использовать мои силы, сколько их
есть,  а не зарывать свой талант в землю -- или в бутылку.  И поучиться чему
нибудь  можно  всегда  и  везде,  вот  даже  у тех  же австралийских дикарей
телепатии --  полезная  вещь!  Раньше богатые люди платили большие деньги за
свои  путешествия,  а бедные  с  трудом  получали  стипендию, чтобы  поехать
заграницу  учиться. Теперь это нам ничего не стоит, потому  мы и без копейки
денег заграницей. Так  в чем  же дело?  Сидеть  на  чемоданах и  возвращения
ждать? Чуда? Чудеса  бывают тоже,  верю, только  ждать  их  бесполезно. Если
случится  --  так будет. Если  же нет  -- то распылять  свои силы на мышиную
суетню, программки и  партийки, собрания и  резолюции  --  извините,  я не о
личностях говорю, а  вообще  --  мне это  не  только смешным,  но  каким  то
унизительным даже кажется, жалкой попыткой с негодными средствами. Имеете вы
такую возможность, чтобы  из-за заграницы подойти с большой силой к границам
своей  страны, или взорвать их извнутри и совершить  великий переворот? Нет?
Ни одна эмиграция еще такой силы не имела и  не будет. Так чего же стараться
зря, и свои силы не только в землю зарывать, а на ветер пускать?
     -- А вы не допускаете, что если удастся разъяснить ...
     --  Если...! Не забудьте, что  переворот  -- это  всегда война  в малом
масштабе, а может быть  и в мировом ... и  какое дело Джону из Вашингтона до
моего Таллина,  скажите?  Он повоевал  уже, и  хочет  только одного:  домой.
Понятно вполне, и упрекать его за это нечего -- сами бы сделали на его месте
то же самое. Ну допустим, что  сможете разъяснить  ему  настолько, чтобы  он
оставил  вас  в  покое, а не выдавал бы Москве --  и  то уже будет хорошо. И
дальше объяснять можете, отчего же нет. В  этом объяснении  -- задача всякой
эмиграции, и  французских  маркизов, и  наша. Вы думаете, что я не собираюсь
объяснять всякому встречному  и поперечному? Разумеется.  Лет через пять нас
начнут слушать -- раньше не услышат, не мечтайте. А  лет через десять начнут
задавать  вопросы. И если еще двадцать лет пройдет в  таких  объяснениях, то
скажут нам наконец: мы вас слушали и поняли, но  вы говорите о том, что было
двадцать лет тому  назад, а  за это время  произошли разные  другие события,
народилось  новое поколение, и там и  здесь,  и  вы  уже  не знаете ни новых
условий, ни  жизни... за выслугу лет пожалуйте звание  профессора истории --
нам не жалко, языку у вас мы тоже поучиться можем, но вообще то вам пора уже
на покой... а дальше мы сами справляться будем -- и без вас.
     -- Перестаньте, Викинг! Вас послушать, так одно остается -- повеситься!
     Викинг удивленно приподнял брови. Ах, эти славянские интеллигенты!
     -- Почему? никак не понимаю.  Почему мы должны  непременно  приходить в
отчаяние,  если дадим себе труд посмотреть на вещи здраво и трезво?  Сами же
проповедуете,  что без политики в  жизни не обойтись, а в ней чувства играют
правда  большую роль, но не главную. Я вполне согласен  с Демидовой, которая
говорит, что если еще нет пушек, которые сами бы стреляли, а стреляют из них
все таки люди, и всякая диктатура держится не на  штыках, а  на  тех  людях,
которые держат  эти  штыки  -- то люди  играют не меньшую, а может быть даже
большую роль, чем  эти штыки  и пушки... Принятие во внимание  чувств еще не
исключает трезвости оценки. Не спорю, что произвести  операцию  над собой --
отсечь от  себя или  зачеркнуть,  пусть не все, но некоторые  идеалы  -- это
больно, невыносимо больно. Да, не кривите губы от такого старомодного слова,
как идеал. Все равно без  него не обойтись, если вы считаете себя человеком.
Но  с  некоторыми идеальными понятиями  приходится расстаться, -- может быть
нашему поколению только. Преданность родине --  идеальное понятие,  неправда
ли, все  равно, выражается  ли оно в "за веру, царя и отечество", или иначе.
Но если родины нет -- и не будет долгое время -- то этот идеал отпадает.
     -- Ну, а если родина позовет? -- спросил Владимир.
     Викинг  хотел  что-то видимо сказать, глаза у него блеснули, но он  еще
больше прищурил их и сдержался.
     -- "Простит вашу вину" -- как это говорится  -- это вы хотите  сказать?
-- процедил он сквозь  зубы.  -- Вы  забываете,  молодой  человек,  что я --
балтиец. У нас было, правда, несколько сот коммунистов -- но все  они сидели
в тюрьме  --  или  в Москве, куда  им  и  дорога. Нас просто раздавили, и  я
отступил вместе  с другими. Но, если бы я был русским, то поверьте, для меня
был  бы  вопрос  только в  том, прощу ли я  своей родине то,  что  мой народ
наделал на ней,  а не в  моей "вине" с советской точки зрения! Нет,  я не из
тех, кого можно "позвать". Сейчас -- некому. Потом -- будет поздно для нас.
     -- Что же остается? -- почти крикнул Владимир. -- Сдаться без боя?
     Викинг усмехнулся.
     -- Сдать в архив ваш пафос,  прежде всего. И попробуйте сражаться не за
тот идеал, который рухнул, а за собственную жизнь -- она тоже никогда еще не
давалась без боя. За то, чтобы дать что нибудь другим -- и близким, и просто
людям. Вы спрашиваете,  что  остается,  когда  рушится  само  основание,  на
котором построен был  мир?  Остаются прежде всего -- люди. Если их у вас нет
-- найдите. Люди всегда найдутся. И не  забывайте  о себе -- потому что ради
собственного достоинства вы обязаны думать  о себе  тоже, и только достигнув
независимости можете дать что нибудь и другим.  И  есть еще и мир, и солнце.
Дается все это даром, но если вы берете и не даете ничего взамен,  оставаясь
пустоцветом -- горе вам!
     --  Правильно  значит, заметил  ваш Один из  четырнадцати --  улыбнулся
Платон -- что же еще остается  нам, как не заниматься философией, и смотреть
в корень вещей?
     --  Корни  должны  давать  побеги, не забудьте  --  усмехнулся  Викинг,
вставая  и расправляя плечи,  и в такт мыслям  улыбаясь Демидовой,  сидевшей
дальше  у  окна. У нее  в стакане  была налита  густо коричневая жидкость --
подболтала, себе значит  нескафе  в лимонад -- и она быстро писала на  узких
полосках шершавой  бумаги.  Определенно  сочиняет что-то  -- подумал Викинг,
когда она подняла напряженные,  обдумывающие  глаза  и  встретив его взгляд,
улыбнулась в ответ.
     Еще дальше сидело двое. Эти не жили в Доме Номер Первый, но заглядывали
иногда, и Викингу, как всегда, хотелось подойти к  одному из них, невысокому
человеку с круглой головой, круглыми плечами и  почти немигающими, холодными
до  дна   глазами,  и,  не  говоря  ни  слова,  бить  его  тяжелым  кулаком,
сокрушительными ударами, долго и на смерть, чтобы не встал больше. Это дикое
желание появилось  у него  как только он увидел его в  первый  раз, и только
потом прошел  зловещий  слух, что он повидимому  чекист,  вылавливающий  для
Смерша людей. Второго, с которым он постоянно  был  вместе,  новые эмигранты
тоже  определили сразу: прохвост,  партиец и  карьерист.  Своих они  узнают,
наметался глаз! В его присутствии разговоры затихали сразу -- от обоих несло
мертвечиной. Только  второго не  стоило даже  бить --  и руки подавать тоже,
хоть он и старался  при случае разыгрывать из себя рубаху-парня, не выпуская
притом  собеседника  из  присматривающихся,  хитрых и хамоватых  глаз.  Надо
заслонить от них Демидову, на всякий случай. Викинг шагнул к ее столику.
     -- Пишите -- или записываете?
     --  Вот именно  -- улыбнулась  она  облегченно  --  хотелось  записать.
Слышала на  днях историю ...  знаю обоих действующих лиц.  Вы, между прочим,
тоже. А настроение у меня сегодня то ли от этой истории, то ли вообще, самое
элегическое... ах  Боже мой, рояля нет.  Села бы и  играла  "Осеннюю  песнь"
Чайковского или такое  же  вроде -- всегда можно найти  выход в  музыке: все
растворяется,  и  каждый  звук,  то  ли серебряным  молоточком  кует, то  ли
колокольчиком звенит, не песня, не музыка даже, а мельчайшая серебряная пыль
сухого чистейшего снега просеивается сквозь все, что накопилось -- и очищает
его, и -- все проходит.  А так -- получилось вроде  стихотворения  в  прозе,
самой неловко.
     -- Я только что  согласился, что философия -- это пожалуй единственное,
что нам  осталось. Прибавлю еще -- лирика для поэтического народа.  Элегия у
вас, говорите. Я вот  не  поэт,  а  какие бы сейчас сказочные туманы рисовал
бы...!
     -- Оксана достала же краски, и рисует. Неужели вы не можете?
     -- Оксана свои маки и подсолнухи на продажу малюет, а настоящие картины
тоже  сейчас не станет...  И не отстоялось у нас еще как следует пережитое в
душе, и  наше безвременье  слишком шатко, чтобы  создать  что то довлеющее в
себе, могущее остаться ... а элегию можно прочесть?
     --  Да,  только если  узнаете, то молчите,  конечно.  Но  на вас  можно
положиться. Кстати, Викинг, откуда вы так прекрасно по русски говорите?
     -- Во-первых -- мать  моя русская  -- из сентов, знаете, из  Печерского
края.  Во-вторых, самые близкие приятели по Академии русские  были, и первую
любовь Ниной  звали...  а в  третьих  если я не ловил  рыбу и не рисовал, то
забирал охапку книг  подмышку, --  а у меня в охапку много наберется,  и все
подряд, от доски до доски... читал порядочно. Ну-ка -- давайте. Бумага у вас
я вижу тоже поэтическая -- все буквы расплываются.  Надо вам будет приличной
достать. Ничего, почерк я разберу, а вы покурите пока. Почему название такое
"На самом берегу?" У самого края берега, а за ним уже -- ничего?
     Он придвинул к себе  листки, а Демидова благодарно  закурила  настоящую
сигарету  и  подумала,  определяя  в  который  уже  раз  ("чисто  по  бабьи"
усмехнулась   про   себя):  "золото,   а  не  человек"!  Но  самый  глубокий
литературный и психологический анализ не скажет, в сущности,  ничего другого
...
     А  через несколько столиков Платон  опять  пьет  с Владимиром  -- хотя,
когда они не пьют, и откуда берется только... Умные глаза у Платона, серые и
мягкие, и можно поверить пани Ирене, что такие взглядом целовать могут... но
она просмотрела, что лоб слишком скошен, а  губы  слишком извилисты -- как и
руки. Бедная пани Ирена! Нет, может быть дать ей прочесть это "стихотворение
в прозе" и посоветовать  поставить точку, заторопиться на  вокзал, к поезду,
который пойдет куда угодно, только  подальше, от того края туманного берега,
где она все еще стоит сейчас -- и притом одна? Лучше не звать человека, если
стоишь в тумане -- и знаешь, что никто не услышит...
     "Этот снег за окном скользит и кружит, как воспоминанье -- читает Юкку.
--  В двух шагах еще видны танцующие хлопья, а дальше уже вплетаются в дымку
ласковой, обволакивающей  метелицы. Кажется  -- стоит только сделать эти два
шага,  и вот за  следующим  --  уже белый дом  с теплыми блестящими  окнами,
ступени крыльца, и  санки  остановились  сразмаху,  тряхнув  бубенчиками,  и
кто-то  поддерживает за локоть, стряхивает  с шубки снег, сцеловывает с  губ
веселые снежинки ...
     Прости,  милый,   мое  элегическое  настроение.  За  окном  --  грязные
развалины чужого города, белого  дома нет,  да и не было вовсе, а снежинки с
губ сцеловывают  только глупые  влюбленные, неправда ли? Но  надо  же  о чем
нибудь поговорить  ... Мой поезд идет через час, твой позднее, и вот видишь,
мы случайно  встретились, и уже все сказали друг другу... Ах, эти  разговоры
мимоходом после долгих разлук!  Сперва --  чудесное  спасенье:  бомба падает
рядом, пулемет дает осечку, петля  снимается с шеи, и поезд  идет дальше  по
рельсам, что  иногда  -- тоже  чудо... А  о  самом  главном, о  том, чем  мы
действительно живем -- ни слова, или вскользь, чуть-чуть, краешком --  и уже
мимо.  Потом,  когда  нибудь  потом,  когда все  уляжется, успокоится  --  и
забудется, наверно...
     "Но надо же о  чем  нибудь поговорить! Если о себе нечего рассказывать,
так хоть -- ну вот историю этой  пары напротив нас. Видишь -- они тоже  чего
то ждут  в этом мерзком пустом кафе. Тот же столик с  кружками тошнотворного
оранжевого  пойла,  пепельница  с  окурками.  Год  тому  назад  эта  женщина
выглядела иначе. И его плечи тоже  прямее откидывались назад, и  улыбка была
другой тоже. Год тому назад они встретились. Тогда тоже шел снег, но казался
декоративным на фоне пожарищ, такой необычный в Берлине, и сразу столкнувший
их  обоих, как  хлопья.  С неба падал не  только  снег, но  и бомбы. А после
налетов особенно хотелось жить. Может быть, именно поэтому ...  Может  быть,
он  тоже  сцеловывал  у нее  снежинки  с губ  на прогулках  по  "берлинскому
Колизею",  но  одно несомненно:  это  было  счастье.  А  знаешь --  "Счастье
человеческое хрупко.  Счастье человеческое бьется -- да  хранит его  высокое
Небо!" Но ведь небо горело тогда... и вот  где то,  на какой  то машинк