дленно   и   тяжело,   набухая  дождевыми  каплями,
смешанными  со  снегом, шуршащими змейками  сбегавшими по стеклу. В  комнате
Таюнь помещалась одна кровать, между нею и  стеной можно  было пройти только
боком.  "Второй  гроб"  --  сказал  Викинг,  живший  рядом.  Печку  заменяла
допотопная немецкая перина, пожертвованная  фрау Урсулой: за манеры Таюнь, и
иностранную  фамилию -- Свангаард на настоящем паспорте.  Фрау Урсула всегда
хвалила себя за то, что  разбирается в людях.  Комнату достал Викинг,  когда
Таюнь в двадцать четыре часа выставили  из лагеря, где  она "гастролировала"
два месяца переводчицей, после первой американской комиссии,  носившей такое
забавное название "скрининг" -- чисто по советски.  Вычистили  же за то, что
она чистосердечно и наивно, как оказалось потом, заявила, что сын и муж были
на  фронте, а  где  теперь  -- не знает;  как  и полагается балтийцам  --  с
немцами,  те  освободили их  в  сорок  первом  году  от  тринадцати  месяцев
советской  власти.  По интеллигентской логике Таюнь считала,  что во первых,
защищать  свои взгляды с оружием  в руках --  наибольшее доказательство этих
взглядов, а во-вторых, -- что быть убежденным антикоммунистом -- не позорное
клеймо на Западе,  а  наоборот. Но уже кратковременной работы в лагере, имея
дело каждый день с УНРРой, было достаточно, чтобы понять что логика не имеет
ничего общего с жизнью, и надо переучиться  простым геометрическим понятиям.
Если  по Эвклиду кратчайшее расстояние между двумя  точками  составляет одна
прямая, то в  этом  новом западном мире  -- или, может быть,  только в Новом
Свете? -- кратчайшее расстояние  составляет множество самых разнообразных, и
больших кривых ...
     По  этой  ли кривизне  вспомнилась  сейчас  эта маленькая сценка  --  с
лебедями? Такая  же  иссера-серая,  печальная история, как вот это утро,  но
будто есть в ней что-то, чего не надо забывать, что еще вырастет, станет чем
то -- ?
     Смешно.  К  чему сейчас  этот  городок, куда  она наверняка никогда  не
попадет больше, и кургауз, и лебеди? Может быть, для картины... ? Но если на
одном плане -- лебеди, то на втором ... кто?
     Таюнь высвобождает  из  под тяжелой перины руку,  сразу  коченеющую  от
холода  и  осторожно,  чтобы  не   просыпать  махорки,  привычно  свертывает
самокрутку. Надо следить,  чтобы горящие крошки не упали на перину...  и так
не хочется вставать в этот холод, идти в коридор, задевать локтями за стенки
уборной -- крохотного шкафчика просто, где  тут  же свешивающийся почти  над
судном умывальник  со скупо  падающей, прерывающейся струйкой ледяной  воды,
потом  идти  в их  "общую комнату" -- к  Разбойнику,  собирать кампанию  для
завтрака в столовой внизу. Если  у кого нибудь найдется,  можно подмешать  к
коричневой бурде хоть немножко  американского экстрактного кофе, это было бы
хорошо!
     А лебеди снова вплывают в память -- и снова тяжело падают на снег...

        * * *

     На панелях,  часто  просто кирпичной  кладки, на  мостовой,  больше  из
булыжников,  снег  лежал  неровно, сбиваясь  в  застывшие  голым льдом лужи,
примерзнув  корочкой по  краям обнаженных  камней,  сухих и  тоже  каких  то
голодных.  Земля на дорожках парка, твердая и  сухая,  звенела  и пружинисто
подбрасывала  ногу. На  разбегающихся  аллеях  и  полянах  снег  тоже  лежал
обманчивым слоем -- чуть чуть припорошив  рыжеющую серость  высохшей травы и
темные, скатанные  трубочками коричневые  листья -- скупо,  как  будто и его
выдавали  по  карточкам  только.  От  этого  бедного снега создавалась  даже
иллюзия весны: вот только проглянуть солнцу  завтра, и сразу набухнут  почки
на  деревьях, вытянутся прутья кустов с распускающимися листьями, может быть
на  проталинах   покажутся  уже  первые  стрелки  зеленоватых  подснежников,
крокусов -- парк ведь, наверно все это есть в нем весной.
     Но это было  иллюзией. Ветки сухо и твердо бились и шуршали на  колючем
ветру  совершенно зимнего месяца в этих краях -- февраля. А большое озеро на
окраине парка,  еще неделю тому  назад  в  шорохе темных льдинок,  в  хрусте
прибрежного льда -- замерзло совсем,  раздвинулось от белой пелены снега еще
шире,  закуталось  в  безнадежный  сумрак  на другом берегу, там, на  загибе
поворота куда-то вдаль. Конечно, это просто тени кустов прочертили берег, но
озеро  сразу  придвинулось  к  темной каемке  дальнего  леса,  замкнулось  в
пушистой, белой, всепоглощающей пустоте.
     Может быть  поэтому  кургауз казался  таким располагающе-уютным. К нему
вело  от озера и главной аллеи несколько  террас,  с трех сторон,  уступами.
Ступени были пологими  и широкими, в каменных вазах по краям застыли комочки
снега,  но  за  верхней  баллюстрадой распахивались  стеклянные  приветливые
двери. Здание шло широким  полукругом,  с большим  мезонином,  комнатами для
гостей. Теперь только  избранных, конечно -- военных, отдыхающих эс-эсовцев,
важных комиссаров -- если они случайно заглядывали  сюда. Большая зала внизу
со стеклянной  верандой  и подиумом для  оркестра  не  отапливалась,  и была
заперта.  Тоже  застекленные  двери  отражали  слегка  запылившийся  паркет,
спускавшиеся  до полу окна  веранды, и вторые  окна с гладью  озера в них --
перемежающиеся  стеклянные загородки, охватившие  пустоту и  холод  -- может
быть даже какой то страх от сдвинувшейся реальности.
     Но по эту сторону,  налево и направо от  деревянной лестницы с перилами
три  комнаты  с  неожиданно  низкими   потолками  и  полукруглыми  выступами
фонариков еще  хранили скупое тепло роскошных печек в зеленоватых изразцах с
бронзовыми решетками в завитушках. На скатертях редко разбросанных  столиков
часто  попадалась  штопка,  и  они  слегка посерели --  но  это  даже больше
подходило  к  тем  блюдам,  которые  подавались  двумя быстрыми,  совершенно
безразличными  девушками  в  простых,  картонно  накрахмаленных  передниках,
старомодных, как  в больницах. Может быть, они  и раньше не были кокетливыми
кургаузными горничными, но теперь все возможные улыбки  и взмахи ресниц были
давно отщелкнуты маникюрными ножницами, болтавшимися на тесемке в кармане.
     Ножницы  быстро   кромсали  во   всех   направлениях  продовольственные
карточки:  пятьдесят граммов  мяса,  десять  граммов  жира,  десять  граммов
"средств к жизни" (по  буквальному  переводу)  манной крупы, для  "сладкого"
(это еще пять граммов сахару отдельно) или тяжелых  серых макарон. Картошка,
слава Богу, не засчитывалась  и ее давали здесь даже достаточно. Даже горох,
густой, зеленовато желтой мозаикой наполнявший тарелку почти до  самых краев
можно  было попросить второй раз --  без  карточек. Других супов  "из бычьих
хвостов" --  почему то  ставшее  классическим  блюдо  в военной Германии  --
вторично  не просил никто. Эта  коричневая,  резко пахнувшая химией жидкость
нередко оставалась даже нетронутой, только пачкались тарелки.
     Пиво  было немного  светлее,  но не  пахло зато ничем,  и ни  вкуса, ни
градусов  в  нем  не было. Вкуса  не  было и  в подгоревшем  ячменном  кофе,
подававшемся   по  воскресеньям  после  обеда;  к  нему  полагались  "торты"
ярмарочно  розового цвета. Торты  были  сделаны  по образцу рецепта, которым
восхищалась каждая  хозяйка: без  масла,  без яиц, без сахара, без молока --
наверно  и без  муки,  ее  тоже  заменяла  химия,  хотя  "средства к  жизни"
отщелкивались ножницами из карточек  довольно безжалостно за эту иллюзию. Но
очевидно  немцам, кроме еды, не о чем было сохранять иллюзий.  Предательское
"как будто бы" остановившейся, застывшей, опустошенной жизни.
     (... Этот рецепт застрял почему то занозой в памяти, и много лет спустя
Таюнь вспомнила  о нем снова и с неожиданной  трезвостью взглянула на себя и
вокруг: "паркет" в ее доме  тоже  не  из дуба, а  из  линолеума,  и дом  без
родины, без людей, и она  без будущего, без мечты даже -- пусть не химия, но
тоже ведь -- "эрзац", суррогат, подделка, иллюзия во  что  бы  то ни  стало,
"как  будто  бы". И не немецкая военная еда, имеющая в конце концов какое то
оправдание, а просто споткнувшаяся давно жизнь, в которой и оправдываться не
стоит. Чем одно лучше другого? Но тут же одернула себя: нет! Хотя бы потому,
что у "тортов" был такой  холодный, наглый розовый цвет каких то несъедобных
формул. А  вот фламинговые ирисы,  гордость ее  цветника,  "Песня Сольвейг",
расцветающие  розовато оранжевой зарей  -- это настоящее,  это,  может быть,
единственное  настоящее  в  жизни,  и если  хоть  кусочек  этого  есть в  ее
картинах... нет, стоит посмотреть вокруг и вздохнуть совсем глубоко -- тогда
не колет больше на душе). Но это еще только будет потом, а пока...
     ... Мертвящая серость чувствовалась во всем, начиная со скупого снега в
парке. Посетители кургаузного ресторана говорили мало и приглушенно,  только
о  самых   обыденных  вещах,   оглядываясь  на  соседей.  Кроме  "фельдграу"
выздоравливающих раненых темновато  серыми были  пальто и платья  остальных.
Кроме старух  в шляпках  двадцатилетней давности, все женщины моложе  носили
темноватые  кашне,  повязанные  вокруг  головы  тюрбаном,  концами  вовнутрь
спереди,  почти  как  форма. Выздоравливающие  или  гости  жили  в  комнатах
наверху, а остальные собирались к обеду, медленно появляясь из разных аллей:
беженцы отовсюду,  разместившиеся  по окрестным  комнатам,  где  можно  было
скипятить себе утром и вечером кружку воды, не больше. На ужин в кургаузе не
хватало карточек -- на ужин дома был хлеб с маргарином или без.
     Однотонность  не ограничивалась ежедневным круженьем по парку,  кругами
столиков, монотонным обменом полупоклонами с привычными  уже, но незнакомыми
соседями: "Разрешите взять  соль?"  "Это место свободно?" Комнаты, в которые
расходились  потом, тоже были похожими:  продолговатыми или  квадратными, но
все  с облезлыми креслами:  кровать с периной,  кушетка или  диван,  если на
двоих, шкапчик, столик, всегда заставленный мелочами  -- работать на нем все
равно нельзя, да и нечего...  какие то картинки по  стенам в тусклых рамках,
безвкусные   занавески,  обезцвеченные   стиркой.  В   комнаты,  сдававшиеся
беженцам, ставился всякий хлам, это было нудной обязанностью для хозяев,  по
наряду.  Бывшие  пансионы были теперь  заняты  организациями,  служащими или
ранеными,  а  комнаты  сдавались  в  семейных   домиках  около  парка,  тоже
однообразных,  с   единственно  теплой  кухней,  средоточием  жизни.  Жильцы
приходили  в нее  только  за водой,  и  многие  предпочитали не смотреть  на
хозяйский стол  -- одинокому  человеку  уже по одному  количеству он казался
пиршеством.
     Впрочем, большинство хозяек все таки клали иногда на блюдечко несколько
пончиков  или  кусок  кролика  "попробовать".  Многословная благодарность  и
восхищение, а попутно обмен рецептами -- были так же понятны и ненужны,  как
ответные  подарки из  сохранившихся еще  остатков  --  салфеточка,  ленточка
детям, или  немыслимая  вуалька и  помятый  шелковый цветок, которые  любили
дарить немки -- как раз для квадратной, могучей хозяйки, например, которая и
раньше  то  никогда  не  носила  иных чулок,  кроме  собственной  вязки, для
практичности.
     В  городке  было  два   кино,   одно   с  обтрепавшейся  претензией  на
элегантность; фильмы шли  или  старые,  или  казенного  военного  образца  с
неизменным героическим  содержанием, но скука  выстраивала длинные очереди у
входов. Когда то предполагалось даже устроить раковину и помост для оркестра
в  парке,  но  дальше площадки не  пошли.  Вообще все претензии на  "курорт"
ограничивались   только  живописным  озером   и   действительно   громадным,
переходящим  в старый  лес  парком,  который  был пожертвован городку старым
графом. Впрочем раньше в базарные дни  городок оживал не только в надежде на
дачников и туристов, которым и показывать то было нечего, а виллы  пансионов
только еще  строились.  Сейчас  от  былого  великолепия  сохранились  только
крохотные  каретки,  на которых разъезжали  окрестные  помещики  помельче  и
хуторяне.  Для  чужого  человека  съезд  этих  кареток  на  площади  казался
свадьбой, и  он  оглядывался в поисках невестиной фаты. Но ее не  было. Да и
лошади  были  не  белыми в  яблоках, а простой,  добротной породы,  гнедой и
караковой масти, щеголявшие только хвостами.
     Гимназии  здесь  не  было  никогда, только две  основных школы  и  одна
библиотечка,  умещавшаяся в двух комнатах. У  окрестных помещиков были  свои
библиотеки, а жители еще  не  успели  настолько  проникнуться  цивилизацией,
чтобы  держать книги  для вида. Одни  недоумевали, а другие  обижались даже,
если  новые  жильцы спрашивали, не  найдется ли  чего  нибудь  почитать -- и
давали  маленькую газетку на четырех страничках,  выходившую  раз  в месяц с
объявлениями   о   кроликах.   Эстетические   потребности   жителей   вполне
удовлетворялись вазонами на окнах и цветами в садах и палисадниках.
     Без психоанализа понять любовь  к цветам у этих людей было бы трудно: и
уж во всяком случае, не они  были виноваты  в том, что раз посаженный корень
расцветал,  скажем,  изысканно  пышным, до последнего  увядающего  мгновения
царственным пионом; для них пионы росли, как добавление к картошке, и клумбы
перед домом полагались, как воск для  полов и воскресная  булка в  праздник.
Кроме того, цветы нужны для свадеб, похорон, иногда для  больных -- смутное,
но обязывающее  чувство неосознанной и легко  заглушаемой тяги  к красоте --
крошечному избавлению от зла. Совсем молодая девушка, или старушка может еще
помечтать  или  вспомнить,  почувствовать  цветок; в промежутке,  в  котором
проходит  жизнь, этого  некогда  делать, мысль сердца  вытесняется копеечной
мелочностью.
     Цветы нужны были еще раньше и для "людей получше", которых ждал городок
в  виде  хорошо  платящих  гостей,  дачников.  Теперь эти  люди  получше  --
пенсионеры, вдовы чиновников, директора и даже профессора явились в  городок
совсем без претензий, за которые  они не могли теперь заплатить; большинство
"бывших",  а  это  было  видно, несмотря  на  придавленную  ободранность  --
вызывало досадное разочарование, просто обиду. Нашли, когда и как явиться! В
войну, и беженцами!
     Раздражало и то,  что  они  рассказывали.  Раньше  восточные и северные
области германских и загерманских  земель были  тем, что интеллигентные люди
называют  экзотикой:  интерес  к  чужестранному,   следовательно,  не  очень
большой. Сейчас это были чужие, непонятные судьбы, свалившиеся обузой. Война
была  тяжелым, но понятным  явлением:  в конце  концов, многие  помнили  еще
Первую мировую войну, да и когда  не воевали  вообще? Так заведено, а дальше
маленьким людям разбираться нечего. Но в навалившейся тяжести и помимо войны
было много непонятного.  Сперва  это  был  онемеченный польский городок; все
люди получше носили звонкие польские и немецкие фамилии, в окрестных имениях
нередко  с  коронками  и  гордым гербом.  Сейчас  городок  стал  ополяченным
немецким: настоящие -- то есть чужие немцы презирали всех местных, а местные
немцы  ненавидели  их и презирали всех тех, кто вовремя  не  успел перестать
быть  поляком:  польская  бабушка  была  не  лучше  еврейской.  Судьба  всех
пограничных поселений, переходящих на несколько  поколений то к одной,  то к
другой  стороне  была  действительно  нелегкой  --  непосильной  вообще  для
скромных  умов. Учитель и бюргермейстер должны были слушаться  начальства, а
ксендз  скрывался  за  текстами   Священного   писания,   как  за   решеткой
исповедальни.
     У пришлых  же  были свои мысли и  мнения, они не стеснялись говорить  о
них, хотя бы между собой, но  часто даже возвышая  голос,  что при их  чужом
акценте было  даже вовсе неприлично.  И  к  ним  не  прислушивались,  смутно
чувствуя, что не надо: ничего, кроме лишней сумятицы и вреда, лишнего знания
о том, чего не надо знать, они не дадут.
     Что ж удивительного, если мечта сохранилась только в лебедях, плававших
в озере  около кургауза: семи  статных красавцах, изящно  описывавших  шеями
реверансы  у берегов и мостика через ручей, откуда им  бросали  -- да,  даже
теперь  -- кусочки хлеба. Убедившись, что хлеб брошен весь, они заворачивали
полукругом, и  попарным менуэтом  отправлялись дальше. На середине озера был
небольшой островок; там стоял их домик, разукрашенный резьбой по  приказанию
покойного графа, подарившего их городу вместе с озером, парком и лесом.
     Но если жить без мечты нельзя ...
     ... Так как же, трактат  о лебедях? Может быть, они всегда были здесь с
тех самых пор, когда в озеро смотрелся  только лес, камыши, ветвистые головы
лосей? Тогда их наверно было много -- пока  где то, среди лесов  не поднялся
вдруг первый  дымок костра, прозвенела первая  стрела  закутанных  в  кожи и
шкуры людей.  Потом  кожа сменилась  блеском  лат,  когда  в лесу прорубили,
протоптали   копытами  и  скрипящими  колесами  дорогу,  расчистили  поляны,
обтесали  камни для замка -- далеко, на затерявшемся в лесах холме. В  замке
кидали подачки в ров с зеленоватой  водой,  на башне крылом загибалось белое
покрывало  прекрасной  дамы. Лебеди должны были признать, что она прекрасна,
если позволяли себя ласкать иногда,  и так  же медленно, так же  ускользающе
серебрилась за ними струя воды, как теперь.
     Но   поляны  расползались,  дороги   раздваивались,   троились,   людей
становилось все больше, лосей все меньше, все чаще  звучали рога, лай собак,
и озеро бороздили теперь  рыбачьи  лодки  тоже, неуклюжие и серые, сердившие
лебедей.   По  корневищам  лесных  дорог,  отполированных  хвоей,  катились,
подрагивая, на огромных колесах  кареты,  рожки почтальонов выбивали веселую
трель, а  на развалинах  старого замка выстроили графский  дворец,  белевший
далеко  вокруг,  теперь уже среди  полей. Через  ров был переброшен  твердый
мост, а ров расширялся, загибался в пруды, в озерки у ручья среди баскетов и
клумб. Нарочно, для лебедей, они знали это, и когда загорались вечером огни,
к замковым  лебедям прилетали гости с  озера тоже.  Их давно  было запрещено
стрелять  всем, кроме самого графа -- белый пенюар лебяжьего пуха, нежнейшее
прикосновенье к атласной коже, он подарил невесте в день свадьбы.
     Но стреляли раньше -- тогда еще, когда на позолоченных  блюдах подавали
жареных лебедей на пирах.  Не от этого  их становилось меньше.  Гораздо хуже
был  въедливый  дым,  пачкавший  перья,  гул  и   грохот  железных  вагонов,
доносившийся  до озера. К  людям,  поселившимся на  берегу,  еще можно  было
привыкнуть -- они бросали в воду вкусный хлеб, но дым, застилавший солнце...
Не  мигая,  лебеди презрительно смотрели в даль,  печально и упорно затаивая
тоску  по тишине и  чистоте, и все  чаще удалялись на островок, где теперь у
них  был  свой  дом.  Может быть, они даже  уже сами знали, что стали теперь
бесполезным пережитком романтики среди людей и их химии, электричества и  --
пушек, тоже громыхавших  вдалеке, швырявших тяжелыми ударами воздушные глыбы
и густые облака мельчайшей пыли, пыли, пыли...
     Эта  пыль почти невесома  -- и  тем более  гибельна  для воздуха, леса,
воды, тела. Да и для души  тоже, ведь и у нее крылья. Но все менялось вокруг
-- даже вода  в озере  --  с тех пор,  как появились сточные канавы.  Только
лебеди  --  о,  они были неизменны, ни  одно легчайшее перо не сдвинулось за
тысячу  лет,  и  гордая голова  поворачивалась  к рыбаку и  рыцарю  в шлеме,
господину в цилиндре или котелке одним и тем же, до совершенства законченным
поворотом, равнодушно принимая поклонение, как должное, спокойно ускользая в
недосягаемую -- рукой с берега -- водную гладь, и так  же затаивая в уголках
глаз что-то, совсем уж недоступное никому, понятное только -- редким теперь!
-- пролетающим журавлям в осеннем небе. Но и журавлиные треугольники редели,
и  весною  в  гнездах  все  меньше  укладывалось в  сухих травинках крупных,
продолговатых  яиц,  тяжело  налитых  жизнью  будущ