се  стекла,  оставшиеся  еще  в  коридорных  дверях,
выходивших  на площадки. Она почему то не хотела лезть  выше  второго этажа.
Ганс балансировал  на  перилах,  чтобы повернуть ее под одному ему известным
углом. Доннерветтер, не застрять же с нею на половине дома!
     В комнате ярко загорелась печка. Куча дров занимала всю комнату. Владек
систематически   и  аккуратно  раскладывал  их   под  кровати,  под   столы,
надстраивал в углу  "второй этаж".  В другом углу, надежным  запасом, стоял,
подоткнув потолок, оставшийся кусок лестницы.
     --  Вы все таки молодцы --, покачал головой Ганс, садясь к столу, чтобы
закурить, и оглядывая это великолепие -- мне бы в голову не пришло  решиться
на такое ...
     "Ферботен?" -- рассмеялся Разбойник и высунул ему язык.
     Владек решил, что  заслужил  отдых после такой ночи,  но  его разбудила
хозяйка. Да, фрау  Урсула,  тяжело  передвигая зад, поднялась  на  четвертый
этаж, и осторожно -- никогда нельзя знать, что делают эти  ауслендеры, а она
не хочет видеть того,  что не нужно -- постучала в дверь. В руках у нее была
тарелочка, покрытая  салфеткой.  На салфетке  лежало  несколько замусоленных
свечек  из  последних запасов,  а  под  нею  --  пригоршня сладких  лепешек,
спеченных потихоньку Аннхен, и посыпанных  корицей. Все таки, в этой комнате
есть девочка,  ребенок, вот ей  на елку... У фрау Урсулы было доброе сердце,
которому она сама нередко умилялась.
     Сочельник был конечно  немецкий, но балтийцы привыкли к новому стилю, а
кроме того Разбойник  считал, что выпить можно по всякому  случаю и  запасся
заранее. Он обещал принести и елку, когда стемнеет -- вырубит в  чьем нибудь
саду.
     Уходя, как всегда,  по делам, он набил  потрепанный,  но  вместительный
портфель  всяким товаром, но положить в него  топор или хоть пилу --  забыл,
конечно. Вспомнил, возвращаясь домой  уже  вечером, когда в уцелевшей церкви
зазвонил колокол -- и остановившись, сплюнул с досады. Не говоря о  том, что
теперь у  него в руках было  два  уже,  плотно  набитых портфеля,  вырвать с
корнем деревцо из замерзшей земли было и ему не под силу, да и елки  в парке
еле в обхват, а не крохотные деревца ...
     Разбойник поставил портфели в снег, прикрыв на всякий случай валявшейся
черепицей, нашел пролом в  стене сада,  забрался  туда  и нарвал сколько мог
еловых веток -- мокрых, смолистых, царапавших и бивших по лицу.
     -- А  теперь делайте елку!  --  заявил он, вваливаясь в комнату. --  О,
Танненбаум!
     -- С ума ты сошел ...
     Но  он  только  фыркнул,  деловито нахмурился,  засучил  рукава и  стал
привязывать пучки веток  к  ступеням  лестницы, стоявшей  в углу,  обрывками
разных веревок.
     -- Оксана! Малюй звезду, а то дров не дам!
     Пожарной  лестнице никогда, конечно,  не снилось подобного великолепия.
Сверху  до низу на ней зашевелились зеленые ветки, хотя  бы и ступенями. Три
плитки   армейского  шоколада,   толстого  и   подернутого   плесенью,  были
раскромсаны  ножом и завернуты  в  голубую бумагу  с надрезанной бахромой --
елочные конфеты. Приехавший только что общий друг -- поэт,  священнодействуя
и моргая  близорукими  глазами,  разливал самогон  в аптечные и  одеколонные
пузырьки, которыми обычно играла девочка.
     -- Мы их повесим на елку, каждому по подарку! -- суетился он.
     Все стояли полукругом, вместе обычного сиденья на  кроватях и столах, и
комната  вдруг  так наполнилась людьми, что стало жарко --  или шло тепло не
только от пылавшей печки, но и  от  свечек,  когда зажглись слабые  огоньки?
Растворили двери  в коридор  -- оттуда заглядывали  лица  соседей  из других
этажей -- хмурые обычно разглаживались улыбкой.
     "Штилле Нахт -- Тихая ночь, святая ночь --" пропел кто-то.
     --  В лесу  родилась елочка,  в лесу она  росла --  тоненьким  голоском
затянула девочка.
     --  И  очень деревянная  на радость нам была! --  рявкнул  Разбойник, и
сделал широкий жест.  --  Ну,  а теперь подымем бокалы!  Угощение  обильное.
Предлагаю: давайте вспомним об этом вечере  когда нибудь, если доживем, и не
то, как  мы надрались, потому что надраться можно когда угодно, а что нибудь
другое о нем!
     -- Все  равно -- мечтательно произнесла Демидова  -- несмотря ни на что
-- на миллионы неслышных смертей -- запоет на земле Рождество -- для  других
-- для счастливых людей. И прекрасней всего на земле -- как бы в вечность ни
плыли года -- расцветает зимой в серебре -- на сияющей елке звезда..."
     Удивительно было, что питье в  этот вечер проходило  стройно, с паузами
воспоминаний, про себя и вслух, без обычного гомона, исступленных  взрывов и
мрачных анекдотов. Девочка быстро заснула  за чей то спиной, утомленная едой
и  зажимая последнюю лепешку в руке. Поэты читали  стихи, конечно, Разбойник
рассказывал  бесконечные   лихие  истории,  тевтон  Ганс  вспоминал  детские
праздники в деревне. Все жалели  что не было Викинга -- уехал  за табаком на
Север.
     Разговоры  прерывались  чоканьем  надбитых,  надтреснутых  кружек. А  в
единственное окно комнаты смотрелась темная,  молчащая  ночь,  засиневшая от
снежной белизны внизу, и в бездонной синеве мерещились другие  улицы, другие
города -- мучительно покинутые, пропавшие навсегда -- как и люди -- призраки
памяти, тянущиеся к ним бессильными руками -- прежняя жизнь.
     И поэтому может  быть, уже далеко под  утро, когда синева побледнела от
густо пошедшего снега, порядочно пьяный, но  твердо держащийся на ногах поэт
взглянул  в  окно,  приподнялся  на  локте  с  кровати,  куда  лег  рядом  с
Разбойником и  вдруг неожиданно  четко,  мягко  и проникновенно  всхлипнул в
полусумрак  комнаты:  "А  Дон Аминадо  сказал:"  Люблю  декабрь за  призраки
былого,  -- За все, что было  в  жизни дорогого, -- Прошедшего,  растаявшего
вновь --  За этот снег, что падал и кружился -- За этот сон,  который только
снился -- Как снится нам последняя любовь" ...

--------
8

     Из чего состоит жизнь?  Вопрос реторический. Сперва: как же  рассказать
ее  всю? Главное,  хотя бы? Но если  присмотреться,  в беспорядочной мозаике
виден рисунок,  разбросанный,  но отчетливый, как в  глыбе  мрамора: ваятель
берет в  руки резец  -- и  счищает лишнее.  Только у него  из глыбы  выходит
статуя,  произведение   искусства.   А  если   отшелушить   от  нашей  жизни
каждодневные дела, разговоры, покупки, хлопоты, газеты, мелкие обязанности и
большие  долги  --  то  действительно   большого,  пронизывающего  восторгом
остается мало. Иногда ничего.
     Конечно:  чувства.  Радости,  любовь,  увлечения,  привязанности,  реже
дружба. Дружба  самое  трудное, пожалуй,  самое требовательное чувство, если
говорить о настоящей.
     Конечно: несчастья. Потрясения и потери, война и болезни, разочарование
и смерть.
     Жертвы, которые мы приносим, или становимся ими сами. Их много.
     Подвиги: незаметные -- их больше, чем кажется. Героические. Они редки.
     Достижения и выученные, преодоленные уроки. Еще реже.
     Итог,  значит:  множество   легковесных   мелочей,  собирающихся,   как
снежинки,  -- они  тоже  легки --  в сугробную глыбу.  Крупинки  достижений.
Только и всего.
     "Моя жизнь -- роман" -- избитая фраза. В тоне действительно самомнение,
претенциозность, часто -- навязчивость посредственности или ниже. Но сами то
слова -- правильны. Каждая жизнь -- отдельная книга, большая, и от того, что
она не поставлена  на полку  -- меньше не становится. Кто  нибудь,  может, и
ставит. Не теряет она и от того, что добрую половину страниц можно уложить в
анкету, скучными крестиками отметить: "да", "нет".
     Анкета  стала  бы  гораздо интересней,  если бы например,  начать  ее с
вопроса: "Что вас  больше всего поразило в жизни -- за последний год, десять
лет?" (Если в ответах будут  блестки того пронизывающего  восторга,  который
вызывает  красота, подвиг, искусство,  вера, мечта, --  то, чем только и жив
человек, тоска его, тоненькая ниточка, но лейтмотив в нагромоздившейся груде
цифр и таблеток, стежков и  анализов, потерь и достижений, жертв и радостей,
и, разумеется, надоевших анкет ...).

--------
9

     ... На улице, за развалинами  колонн какого  то музея виднелись зеленью
листья. Весна ведь. Неужели действительно весна?
     Весна цвела  и  на  углу. Под  наискось срезанным  бомбой пирамидальным
тополем  сидела  на камнях  женщина  в  пальто из одеяла  и  выцветшем синем
переднике. На суровом каменистом лице, как неожиданная встреча --  смущенная
полуулыбка. Перед ней, на кирпичной кладке -- несколько букетов. Да, сирени.
Такой  же лиловой, избыточно тяжелой, притягивающей  ароматом -- как раньше,
как всегда.
     Пани Ирена остановилась поодаль, и смотрела, не отрываясь. Хотелось  не
купить -- неужели придет людям в голову сейчас такая мысль! -- а так, просто
передохнуть около нее, постоять  рядом...  ... Очень  трудно было дожидаться
еще совсем  девочкой,  еще  в той  их крохотной  усадебке -- когда  зацветет
сирень. Сперва появлялись только темные, исчерна лиловые гроздья, тянувшиеся
кверху свечками, в бусинках,  в бисеринках. Потом  они  набухали,  светлели,
бусинки  вытягивались  на  ножках, становились цвета бабушкиных аметистов. И
ясно  видно  уже,  что каждая бусинка  перерезана ниточкой -- крест-накрест.
Почему  счастье  можно  найти   в  сирени  только,  когда  она  зацветет?  В
бутончиках, как ни  смотри, всегда  только четыре  дольки. Вот  они начинают
светлеть все больше и  раскрываться кое где. Бабушка  говорит, что сирень не
распустится в вазе, нельзя срывать заранее -- но если все таки вдруг?
     На следующие утро сорванные ветки свешивались на бок и  темнели. Но что
значат несколько веток, когда за окном весь огромный куст просветлел и тянет
знакомым, вновь  узнанным запахом и сколько  сразу распушившихся гроздьев, и
за окном, и у забора: белая, как мороженое, голубоватая, лиловая, сиреневая,
фиолетовая,  розовая  персидская  ...  как пахнет!  Кружится голова, и  если
закрыть глаза, и  уткнуться головой  в  куст, то  слышишь, как  в нем звенит
солнце. Бабушка говорит, что солнце  не может звенеть, но улыбается при этом
-- наверно, и сама слышит.
     ...  Была  еще вышитая --  на янтарном, золотом шелке  маминого платья.
Смутная детская мечта -- вот, вырасту большой, и надену такое же платье ...
     Вчера  зашла в национальный  комитет,  там  есть прилавок  с  товарами:
случаются катушки ниток -- драгоценная вещь теперь! Иголки, сапожная мазь, и
склеенные  из  дерева  или  бумаги  непонятные  вещи:  то  ли  ими  консервы
открывать, то ли  капканы ставить.  Иногда  на  них изображены  собачки -- и
тогда это значит, детские игрушки или "украшение для  письменного стола"  --
как будто теперь есть еще  письменные столы! Но нитки и ваксу можно обменять
на что нибудь, а мелочь продается здесь просто за деньги только.
     В той же комнате, кроме ваксы, можно получить нужную печать.  Ставивший
печати был человек с положением: его семья занимала две койки у самого окна,
-- а комната перегорожена  одеялами.  На койках обычный  соломенный  матрас,
поверх  серое  одеяло, а  еще поверх его -- золотистое шелковое покрывало, с
вытканными на  нем  ветками  сирени -- из дому спасли, конечно, или случайно
попалось. Но из такого далекого  прошлого  прошелестел этот  шелк, что сразу
дрогнуло в груди. Хорошо, что человек,  штемпелевавший удостоверения, привык
уже к остановившимся глазам и ненормальному виду  людей -- какими же им быть
теперь? Дал  ей бумажку  и не  удивился,  что она уходила  так медленно,  не
отрывая взгляда от кровати ...  подумал, наверное, что сама на  голых досках
спит ...
     ... Как теперь, среди серых прохожих, ободранных нищих с сжатыми лицами
и  запавшими   глазами  --  каждый   угадывается   сразу!  Может  быть,  это
обнаженность  войны  так   обнажала  души,  потому  что  на  голые  вопросы,
поставленные жизнью -- или смертью? -- можно было дать только  голый  ответ.
Легкое колебание --  свой или чужой?  -- не имело теперь уже значения -- ибо
смешалось и  это. Каждый был  в чем  то своим,  и  -- все  чужими на  чужой,
отнятой земле.
     Как вот этот -- молодой, давно  небритый. От светлого пуха лицо кажется
одутловатым под  глубокой  чернотой запавших глаз.  В щегольских,  но  давно
нечищенных сапогах  и  офицерских  бриджах, в солдатской шинели  нараспашку,
поверх  вязаного  пуловера  дикого  цвета.  Он  шел  навстречу  пани  Ирене,
остановился перед торговкой, невесело усмехнулся. Пошарил в кармане, вытянул
две бумажки. Из одной скрутил козью ножку, другую протянул цветочнице. Взял,
не   глядя,  несколько   веток,   скрученных   проволокой,  поднес  к  лицу,
рассматривая, уже без усмешки. Двинулся  дальше  припадающим  на  одну ногу,
бредущим,  бесцельным шагом, остановился  снова,  помахивая букетом,  поднял
голову.
     Сбоку навстречу из аллеи растерзанных  бомбами тополей шла со звонкой и
четкой  легкостью  в  светлом  форменном  хаки  молодая,  ярко  накрашенная,
рыжеватая и самоуверенная девушка-лейтенант. Впрочем, может быть она не была
ни лейтенантом,  ни накрашенной. На фоне  развалин  любое живое  лицо  могло
показаться   ярким.   Но   презрительность,   сознание   своего   совершенно
неоспоримого превосходства, принадлежности к победителям -- мстителям, может
быть? Есть же и такие, конечно...
     Небритый шагнул к ней почти вплотную -- и протянул ей букет.
     Пани  Ирене  так  часто  приходилось, как  и всем теперь, читать  мысли
других,  что и сейчас она не могла,  никак  не могла ошибиться. Слишком ясно
вспыхнула  эта  мысль  в  молодых,  обведенных  черными  кругами  глазах,  в
черточке, еще резче проступившей около сжатых губ. Зачем он купил сирень? Да
просто  потому, что она пахнет. Весной, жизнью, надеждой, любовью  --  всем,
чего нет. Нет у таких,  как  он, как  они. Может быть, есть у этой  девушки?
Наверное.  Возьмет  протянутый  букет  и улыбнется.  Не  победительницей,  а
весной.   Но  умеют  ли   улыбаться  вообще  такие  вот,  из  другого  мира,
накрашенные, завитые,  самоуверенные?  Не шаблонной, рекламной, а  настоящей
улыбкой -- от сердца к глазам?
     Улыбки  не получилось. Даже вопросительного недоумения не было на лице.
Прошла мимо протянутых веток,  грязного шинельного  рукава, запавших глаз --
как мимо зеркала, в котором отражается скользящей тенью -- она знала это  --
ее четкая, подтянутая фигура, безукоризненный румянец и свежий галстук.
     "И  на  челе ее высоком не  отразилось  ничего"  --  вспомнила, слегка,
перефразируя,  пани  Ирена, и усмехнулась.  Но  в усмешку вползла  крохотная
капелька горечи: если бы он поднес этот букет ей,  то ... то она не знала бы
конечно, что с ним делать, была бы смущена наверно, но зато как рада!
     Она  оглянулась  на  себя и почти  рассмеялась. Нет, таким не  подносят
букетов -- даже  небритые молодые люди...  а он  наверно  швырнул  его  куда
нибудь потом  на дороге.  Не  плакал же,  в  самом деле, "тоскуя  над веткой
сирени!" -- есть такой старинный романс...

--------
10

     -- Демидова написала мне в мою "книжечку старинных бабушек" свои  стихи
-- бормочет на ходу Таюнь: "Ходить  у чужих заборов -- И знать,  что за ними
-- счастье, -- Земля, согретая солнцем, -- В зеленом саду расцветшем" ...
     Пройденная улица в  пыли и  тени. Сады за низенькими  заборами. Окраина
дальнего предместья.  Блеснуло солнце  в раскрытом  окне, вспорхнули  голоса
птиц, задрожала тень от  листьев. Последний  забор обрывается  в поле, улица
смягчается в  дорогу, уходящую  к  дальнему лесу. На дороге  -- щебень, если
попадает в туфлю -- больно. Вот у пани Ирены полуботинки на толстой подошве,
ей  идти легче, хоть они запылились совсем, как  и очки, которые она достала
откуда то и надела  от солнца, -- не то  автомобильные, не то военные  какие
то... ("Сова -- думает Юкку лениво -- или сильно увеличенная голова бабочки.
Ведь если на такую  красавицу, что порхает вон  там,  в лупу  посмотреть  --
страшные  глаза.  И  у  этой  головка  маленькая,  расширяется  кверху,  как
опрокинутый  треугольник  с вершиной  на остреньком  подбородке,  и какие то
локончики встали над лбом -- совсем, как усики ...")
     Юкку  помахивает рюкзаками --  в них несколько банок с кофе. Пусть дамы
идут налегке,  хотя по настоящему  помогать нести надо будет  обратно,  если
достанут что нибудь существенное, а потому и тяжелое. "Ходить  до  знакомого
бауера  --  излюбленное занятие  дипи"  -- вспоминается  ему "Дипилогическая
азбука" той же Демидовой.  -- Показать этого  бауера дамам надо, чтобы знали
-- не всегда же ему удастся с ними ходить.
     -- Чувствую, что вами  овладевают помещичьи настроения,  как только  вы
клочок земли увидите, кунингатютар! Вот  и рассказали бы о своей усадьбе,  а
то знаю только,  что  была у вас,  а как вы  в нее  из  цирка попали? Ну-ка,
позолотите прошлое -- идти веселей.
     --  Вы, Викинг, всегда в точку попадаете. Только что вспомнила такой же
унылый щебень на дороге -- только та оказалась поворотным пунктом --
     -- Каждая дорога может быть новым путем! Вы тогда на встрече -- вернее,
прощаньи с вашим лордом остановились...
     --  Потом  мы  вскоре  отправились  в  турнэ по  балканским странам,  и
следующий  сезон в  рижском цирке,  только открылся  после войны. И вот этот
сезон я  уже не  проработала целиком. Упала  на уральском прыжке -- обратное
сальто  с  ходу  в  седло.  Очень  неудачно  упала:  два месяца  в  больнице
пролежала,  и доктора сказали, что  о цирке больше  нечего  и думать, хорошо
еще,  что калекой не осталась.  Но в конце концов, почему  непременно  цирк?
Возиться  они  не могли  со мной,  спасибо  еще, что  лошадей продержали это
время, и рыжий клоун забрал мои  вещи у хозяйки меблированной комнаты, где я
жила,  чтобы за  комнату не платить. Когда из больницы вышла,  поселилась  в
каком то чуланчике, денег не было, а главное -- куда девать лошадей?
     -- Сколько же у вас их было?
     --  Шесть кровных  английских и  два  гунтера.  Гунтеров  взял директор
рижского цирка, двух рыжих кобыл продала латышскому  полковнику-кавалеристу,
собирался  коневодством заняться.  Для  остальных  --  прежде  всего,  нужна
конюшня, потому что ясно:  совсем  расстаться с ними не  могу, и  полюбились
очень, и наследство моего лорда, так сказать, и опора: открыть манеж, давать
уроки верховой езды, на  племя, мало ли что... Неделю ездила на  трамваях во
все концы города, в предместья, искала, и  вот на Задвинье, случайно села не
в тот трамвай, куда надо, и махнула рукой -- доеду до конца, авось вдруг что
нибудь  подходящее.  Вышла,  вид унылый.  Стоят  домишки,  сады,  а  за ними
громадная яма свалки, ржавеет что то многоколесное. Зашла в лавочку спросить
-- нет ли  поблизости конюшен, или  вроде.  Как же, говорят, Биненмуйжа, вот
через эту  свалку  по  тропочке,  а  там липовая  аллея доведет к  "Пчелиной
усадьбе."  Липы такие, что  и голову так запрокинуть  нельзя, чтоб  верхушки
увидеть --  сплошной  сумрак, и весь жужжит  --  липа как  раз в цвету была.
Собор зеленый, и в нем органный  аккорд  запутался,  дрожит,  не переставая.
Если  сейчас  остановиться, так и  услышу  снова. В  конце аллеи  -- поляна,
справа кирпичные  службы двухэтажные, с воротами -- на тройке въехать можно,
а слева  просто  сказка. Запущенный  дом  с  колоннами.  Впереди  терраса  с
баллюстрадой, сзади застекленная веранда, широкие ступени со всех  сторон, и
из них  в расщелинах кустики  тянутся, кленок один вырос даже. Окна  досками
заколочены.  Кругом  луг, кусты,  дальше лес... и  никого.  Но  над одной из
конюшен занавеска на окне  треплется. Я туда.  Живут какие то скромные люди,
снимают верх  конюшни у города, внизу  у  них куры  и корова стоит.  Раньше,
говорят, была  здесь большая усадьба, балы устраивались.  Я думаю! Вот перед
этим  домом  Юкку,  впервые и мелькнула у  меня  картина в двух  планах.  На
следующий день -- не могла удержаться, приехала с блокнотом и н