баба,  с огоньком,  и не без юмора,
повидимому деловая, но одета плохо, -- значит не  из знатных иностранок). --
Но  у меня  есть  и вторая:  я  художник и между  прочим  карикатурист.  Вот
образцы. Английский знаю уже  порядочно, и  учусь дальше, немецкий и русский
кажется  хорошо.  Сам  я  эстонец. Для пропагандных целей могу рассказать  о
Латвийском добровольном легионе, в котором был до конца -- попал в Либаву, а
ее  сдали только через  месяц после  капитуляции,  это  мало  кому известная
история ...
     -- О коллаборантах мы не пишем -- отрезала  она, и  посмотрев  на  него
внимательнее, добавила: -- И вам не советую об этом слишком много говорить.
     -- А вы  какой собственно пропагандой занимаетесь? --  спокойно спросил
он.
     -- Конечно, антикоммунистической.
     -- Почему "конечно", не вижу. Бывает и другая. Но, раз так, то я думал,
что  вы заинтересованы  в сотрудниках с антикоммунистическими взглядами. Они
даже на этот счет у вас проверяются, я слышал?
     --  Разумеется,  но  этим  занимается  специальный  отдел.  Причем  тут
коллаборанты?
     -- При том, что нет большего доказательства своих  взглядов, как защита
их с оружием в руках.
     --  Сотрудничавшие  с  немцами  считаются  изменниками  родины  ...  --
пробормотала  она, внимательно рассматривая  его  рисунки,  и вдруг искренно
рассмеялась.  -- Очень хорошо! Только  здесь  вы  немножко заострили. Мы  не
должны задевать чувств других...
     -- А наши можно? -- вырвалось у  него, и  он  сразу  пожалел: не стоит,
очевидно,  при такой  программе. Откуда  она  взялась?  Из Парижа? Тягостный
парижский скандал с русскими совпатриотами сразу после войны. Нет, не похожа
--  была  бы иначе  одета,  не  обстрижена  в кружок, и  цвет  лица  слишком
здоровый.
     Она откровенно рассмеялась.
     -- Послушайте, вы умный человек, я вижу. Ну, так и не рипайтесь. До сих
пор мы не помещали карикатур, но почему бы нет...  я поговорю с начальством.
Вот эти  две, хотя бы. Это оживит номер. А потом мы  можем обсуждать темы, и
сработаемся, если уж  не  так прямолинейно... Да,  и вот что  еще: вы умеете
чертить? Нам понадобятся диаграммы... а  какое у вас направление в живописи,
между прочим?
     Срезались вторично -- на Кокошке и Пикассо. О  живописи она  тоже имела
представление.  Левизна чувствовалась  во всем, но разговор был  интересным.
Заполнив  анкету  и оставив  карикатуры, Викинг  вышел из  здания, и  только
тогда, засунув руки в карманы,  приглушенно, но  протяжно свистнул. Вот как,
значит ...
     Вспомнил  сразу "кунингатютар" с ее лебединым озером, поставил мысленно
рядом с этой... затруднился  с определением -- чекистки бывшей, что ли? Нет.
У тех к  этому  возрасту нервы уже издерганы вконец, тут что-то  другое... и
пробормотал, совсем уж про себя, крепкое эстонское ругательство.

        * * *

     "Очевидно, особенность моей судьбы -- постоянные встречи с 'уродьем' --
определял Викинг, не с цинизмом,  а просто: такие уж уродились. -- 'Отродье'
--  бранное слово,  а  тут вроде ласкательного  как  бы.  Оригиналы.  Но они
интереснее."
     Посмотрев в Нимфенбургском дворце "Галлерею красавиц" с Лолой Монтец во
главе (а  перед ее портретом стоял долго,  и с восхищением  говорил, что эта
женщина  стоила  революции) -- он даже всерьез занялся мыслью написать  свою
собственную коллекцию  "уродьев". Но как? Самый  гениальный портретист может
раскрыть  сущность модели,  показать  характер  --  но не  его  становленье,
пройденный путь человека. Может быть, ввести новый жанр, и писать портрет на
обложке  альбомчика,  складывающегося, как  детские  книжки,  гармошкой,  на
каждой  странице  которого  -- самые характерные  этапы  жизни? Нечто  вроде
романа в красках? Жаль, что он не писатель.
     Рассуждая  здраво, он причислял и себя самого к таким  же "уродьям". Но
здравый смысл уберегал от заразы, иногда опасной для других:  если романтика
была не к месту, она быстро рассеивалась, оставляя  только привкус горечи, с
которым он справлялся юмором. Интерес же оставался всегда, и он никак не мог
понять людей, жаловавшихся на серость обстановки и окружающих.
     -- Поставьте  на стол  синюю вазу  с  огненным  цветком  или  листом  и
присмотритесь получше к ней,  а потом к людям! -- советовал он, презрительно
пожимая плечами над "недотыкомками". Да  и присматриваться не надо, они сами
попадаются на пути,  подвертываются под  руку. Одни исчезают быстро,  другие
застревают  надолго  -- но  все оставляют  след.  Его  романтизм  не  терпел
никакого ущерба, если след оставлял чернильное пятно.
     Сейчас новым "уродьем" стала Берта Штейн.
     Еще два  прихода в Остинформ, два разговора за письменным столом и один
за  чашкой  кофе в кантине -- и  Юкку  был приглашен к Берте на дом, сварить
настоящую рыбачью уху.  Она  не забыла, что он упомянул вначале еще об одной
профессии, и спросила, кем он был раньше.
     -- Помимо  Академии художеств, я  рыбак по  рождению  -- лениво ответил
Юкку.
     -- В мутной воде рыбку ловите?
     -- А это уж как придется -- поддержал он и чуть сузил глаза. Берта была
довольно  интересной  еще  женщиной,  несмотря  на  расплывшуюся фигуру,  но
восточный тип никогда  не привлекал его, а он,  ярко  выраженный  северянин,
именно таким и нравился.  По одному ее взгляду ясно, что если  бы захотел...
но он не собирался хотеть.
     --  По  рождению --  протянула она, уже серьезнее. --  Я вас за викинга
считала, за кормилом ладьи  с  щитами  по бокам,  а вы оказывается,  в утлом
челне ...
     --  Не совсем. У моего отца сперва рыболовная  шхуна, а  потом  и катер
был.
     -- Из кулаков, значит? То-то у вас повадки такие -- цепкие...
     --  А  вы --  из  гнилой интеллигенции?  То-то у  вас  взгляды такие --
народно-демократические!
     Следующий  карикатурный набросок изображал его самого в виде громадного
дворового пса  из  ошибившихся  сенбернаров,  а  Берту  --  распушившейся  и
наскакивавшей  курицей. Сходство было только в фигуре:  безмозглой ее даже в
шутку назвать было трудно.
     Он  охотно  пришел  к ней  в  свободную субботу, сварил  из принесенных
кореньев и  угрей уху, действительно вкусную не только для  нее  и ее семьи,
привыкшей,  по всем  признакам, к совершенно бездарной кухне, и познакомился
со  всеми. Берта только  что  переехала из пансиона  в  скромную  и не очень
удобную  квартиру,  но  первым предметом  обстановки  была, конечно, книжная
полка, на которой уже не умещались журналы и книги. Дети оказались  молюзгой
-- не по  ее  возрасту. Муж состоял из двух красок  --  уныло  коричневой  и
нудной  серой.  Единственной  точкой соприкосновения с ним послужила трубка:
Юкку угостил кепстеном. Хозяин курил очень простой табак, и трубку видимо из
экономии. Иногда у него прорывались  саркастические замечания, но  больше от
больной  печени, чем от склонности к юмору. После  нескольких посещений Юкку
больше  не   интересовался  им,  быстро  выяснив  фон  жизни  по  нескольким
замечаниям: мальчиком тот спал в двухэтажной кровати с остальными братьями в
квартирке  северного предместья Берлина.  Окно, мысленно  дорисовал  Юкку --
тоже  наверно  выходило  на  двор-колодец: типичный  берлинский  пролетариат
иллюстраций Цилле.  Человечность  подменялась теориями, размахивавшимися  на
все  человечество,   которое  надо  было  так   же   обезличить.   Рожденные
озлобленностью,  эти  идеи вытеснили все  остальные  стремления, и  задушили
живое,  оставив место  только для прокламаций и  собраний за дешевой кружкой
пива.  Однако,  он был достаточно умен, чтобы молчать с чужим  человеком, от
чего казался умнее, чем наверно был на самом деле.
     Во   всяком   случае   разительный   контраст   с   энергичной,   жадно
набрасывавшейся на  жизнь, говорливой Бертой, интересовавшейся  больше всего
понятно политикой, в которой она прошла и полную теорию марксистской выучки,
и  даже  основательную практику. Биография  ее выяснилась,  но  проблема  не
разрешилась.
     -- Я  и не скрываю  того, что была  коммунисткой -- заявила она. -- Это
всем известно. Фамилия моя  Штейн не по  мужу,  и  не  псевдоним, а девичья.
Слышали  когда  нибудь  о  старой большевицкой гвардии? Так вот  Леон Штейн,
соратник  Ленина --  мой  отец. И  мать  была в  партии конечно,  она  врач.
Родилась я в Познани, потом жили в Лейпциге, Берлине, в двадцатых годах отец
выписал  нас  в Москву, я  тогда еще девочкой  была. Выучила русский язык, и
только начала работать журналисткой, как  во время  большой чистки родителей
расстреляли, как троцкистов, а  меня  отправили на Колыму,  в лагерь. Восемь
лет  Магадан строила, так вот просто и  складывала стенки  из  кирпичей,  на
морозе... Надо  было пятнадцать  лет,  но освободили досрочно,  как  польку.
Потом приехала в восточный Берлин из Варшавы, два года прожила, уже работала
в  редакциях, но вот  вышло  так, что лучше  было уехать. Муж не хотел, я  в
Берлине  замуж вышла, он  еще  не видел сталинских лагерей,  а  мне хватает.
Перешла на Запад, попала в карантин,  проверили меня, я все  рассказала, как
есть,  скрывать мне  нечего  и  вот видите, теперь работаю  ... нашла  много
старых друзей отца, его хорошо помнят:  один в Лондоне, известный журналист,
эксперт, другой здесь -- редактор большой газеты. Пробую повсюду работать, и
вот  в один большой  политический  журнал  попала  даже; это  уже  марка для
журналистки. Съезжу  в Париж сейчас на  недельку, надо  повидаться там кое с
кем, и тогда подработаю на мебель, квартиру обставлять надо.
     Юкку, приглашенный  на проводы  в Париж, явился  в самом деле с букетом
роз, и заказал шампанское в вокзальном ресторане. Берта смеялась до слез над
букетом ("Это мне  то!  Бантик  на  корову! Буржуазные замашки!") -- однако,
нежно прижимала  его  к  потрепанному пальтишке, в  котором, кажется, еще  с
Колымы  приехала.  На  внешность она не  обращала внимания  -- реминисценция
молодости,  когда  кружевной  воротничок  или занавески  на  окне  считались
мещанским уклоном. Зато коробка конфет пригодилась -- и была с явной любовью
сунута  в  повидавший  виды портфель  --  весь  ее  багаж.  Но  Берта,  сама
подсмеиваясь над собой, "шокирующей демократической богемой" ("советская" не
говорила), была достаточно интеллигентна  -- или все  таки женщина, -- чтобы
не  оценить  таких джентельменских  мелочей.  К  "викингу"  же  у  нее  была
определенная слабость, это она даже прямо заявляла.
     Из  Парижа вернулась в  восторге.  Какой  город, а  главное  --  другая
атмосфера, не болото здесь.  Столько  друзей, даже не знала, что они живы! И
почти все благоденствуют -- не  то, что в Германии, где на марксистов  часто
смотрят  искоса. "Остинформ"  она считала, разумеется,  болотом.  Для  того,
чтобы разбираться, а  тем  более критиковать советскую политику,  надо иметь
настоящую марксистскую подкованность, а  ей сколько  раз  приходится  азбуку
объяснять ...
     Новоселье  Берта  решила  отпраздновать  в   день  своего  рожденья  --
умалчивая год.  "Сорок для приличия, а  наверняка больше" --  решил про себя
Юкку, забывая  скостить  добрый десяток лет с  того, как  она  выглядит,  на
советские условия, особенно тяжелые для женщины, а лагерные -- тем более. Но
его занимало другое:  гости. Редакции трех  отделов и гости еще  со  стороны
разместились где  попало, заняв  обе  комнаты, коридор,  присаживаясь  и  на
кухне. Дети были отправлены к знакомой, чтобы не мешали.
     Юкку надел кокетливый  зеленый  передничек,  только  что  полученный  в
подарок хозяйкой, и заявил, что нанимается  в кухонные мужики, опасаясь, что
Берта  наделает  из одной  коробки  сардинок  бутерброды на  сорок  человек.
Поскольку бутылок было больше сорока, то закуска не имела уже значения. Пили
по американски, под печенье с сыром, после которого есть не хотелось. Скинув
передник, Юкку вытащил неизбежный блокнот, и сев  по турецки  в углу на пол,
стал  делать  мгновенные  зарисовки  присутствующих.  Американцы --  большей
частью молодые,  симпатичные, с  улыбкой хлопавшие  его по плечу,  (впрочем,
после недоуменно-предупреждающего  взгляда  -- только  один  раз)  -- были в
восторге. Они  искренно веселились,  разговаривая  со всеми  остальными  при
помощи  нескольких русских  и  немецких слов  и улыбок,  а  больше  всего --
бутылок.
     "Вот  здорово!" -- говорили другие, пожурившие сперва хозяйку ("чего не
сказала,  мы бы  принесли  жратвы"),  но  после  нескольких  стаканов  водки
(американцы с любопытством наблюдали за этим процессом) стали вопрошать, кто
помнит дороги Смоленщины, и  пытались гудеть  о подмосковных  вечерах  --  к
счастью, замененных хозяином грамофонными пластинками. Кто-то предложил даже
включить  радио и "выпить под Москву",  но отклика не  было, потому что трое
уже  спорило  о  гениальности  Маяковского,  и  больше  ничего  нельзя  было
расслышать.
     -- У вас  выдающийся талант! -- говорили  с уважением  немецкие  гости,
оценившие юмор  и штрих, приличный костюм, умело повязанный галстук и манеры
Юкку. Остальным они  вежливо и безнадежно  улыбались, кивая  головами,  если
были  постарше,  или  старались  подделаться  под  тон,  если  помоложе.  Ни
американцев, ни  русских понять невозможно. Над пониманием  не  задумывались
только  женщины  --  для них  мужчина не  теряет  значения,  кто бы  ни был,
особенно после войны. В длинном  полутемном коридоре  усердно  толклись  под
музыку пары, и всем было очень весело.

        * * *

     -- Надо оценивать человека  по второму взгляду --  задумчиво  рассуждал
Юкку. Он попросил у знакомого американца  машину, чтобы отвезти домой Таюнь,
дико проскучавшую весь вечер. Выпил он по обыкновению мало, и ехал медленно,
попыхивая трубкой и разглагольствуя, как всегда, со своей "кунингатютар". --
Вы, конечно, задавали все время себе вопрос: чего ради приняли приглашение и
явились. Напрасно. Надо оценивать человека по второму взгляду. По первому вы
охватываетет всего, в общем, безотчетно, главным образом интуицией.  Если вы
не брюзга, не обозленная плевательница, то  есть  не человек, который прежде
всего видит во  всем самое плохое, ожидает и даже  в сущности удовлетворен и
радуется, когда его подозрения оправдываются как будто, а он уж постарается,
чтобы это стало  для него неприятным --  тогда и говорить не о чем... А если
без предубеждения,  просто подходить к  людям, то  тогда по  первому взгляду
видишь,  что у него прирожденное, от Бога, так  сказать, данное. Может быть,
не можешь  сразу определить, чем он  располагает  к себе или отталкивает. Но
подождите, не выносите  суждения. Посмотрите второй раз. Тогда, если сможете
подойти объективно: а что же дальше, что еще в нем есть? -- тогда видите его
уже благоприобретенные качества, то, что он  из себя сделал, в  плохую ли, в
хорошую  ли сторону. Вроде как --  по первому  взгляду человек виден  таким,
каким он должен  быть,  а по второму -- каким он есть на самом деле.  Потому
что хорошая  душа, талант, ум -- это данное, и оно конечно остается. Но если
у человека по существу сердце доброе, а  он из себя тирана, хама, или тряпку
сделал... если  у него  талант,  но  он  его во зло  употребляет,  в бутылку
закупорил, в интриги заплел... или  если видишь, что кроме  ума  он и знания
приобрести постарался, и сердце свое в  дело  претворяет  -- то  вот  вторым
взглядом  и оцениваете  его по сути. Мелочи тоже показательны  для  многого.
Всех, кто в жизни попадается, изучить до дна невозможно, да и незачем. Важно
оценить, на свое место поставить:  вот с этим человеком можно  быть вместе и
дальше, а от этого -- подальше лучше. Конечно, беда, если первым взглядом по
чувствам  ударило. Ну  тогда ослепнешь,  раз любовь.  Все  время будет  этот
первый взгляд --  тот образ, который  должен был бы быть -- на все остальное
проектироваться, и станете нарочно отворачиваться, глаза закрывать, чтобы не
видеть  другого,  иногда  судорожно  цепляться  за  первый  образ,  рассудку
вопреки.  Особенно  женщина.  Мужчина,  в силу  своего покровительственного,
оберегающего  положения  защитника  может   при  всем  восторге  видеть,  но
снисходительно  относиться к  женской слабости.  Женщина никогда  не прощает
слабости  мужчине,  потому  что  ей  свойственно  восхищаться,   она  должна
гордиться своим героем.  Если же ей не повезло, то по психологической кривой
она  делает  из  него  идола  из-за  жалости  и  сострадания,  и опять  таки
оправдывает все. В результате часто получается,  что тот, которого она якобы
так "жалеет", выворачивается,  как только может придумать,  калечит в первую
очередь ее, во вторую -- детей,  если  они имеются,  окружающих -- насколько
может  до них добраться, а она в лучшем случае играет роль несчастной жертвы
и довольна этим. Впрочем, по слабости, что же ей остается делать? Ну вот, мы
и  приехали,  Таюнь  кунингатютар!  Говорил  я конечно  теоретически,  а  на
практике как будто вам хотел указать на что-то -- поймите правильно!
     -- Не могу полностью принять  на  свой счет  --  довольно бодро сказала
Таюнь, выходя из  машины и протягивая ему руку -- потому что идола из своего
мужа  я  отнюдь  не делаю. Конечно, мне его  жаль  тоже.  А главное  его  не
исправишь, и перестраивать мне свою жизнь и незачем, и слишком поздно уже...

        * * *

     Проблема, интересовавшая Юкку в Берте Штейн была в другом. Со всем тем,
что  нахлынуло  после  этой  войны,  надо  было   справиться,   разобраться,
установить отношение. Берта была  удачным сочетанием: интеллигентная женщина
-- раз, коммунистка -- два, прошедшая через лагерь -- три, и живущая  теперь
на Западе  --  четыре.  Он  встречался  со многими бывшими заключенными. Для
примитивных людей это был ужас голода, битья  и пыток. Для интеллигентных --
тех было  гораздо меньше, выживали немногие  -- прибавлялся еще нравственный
ужас  издевательства. Ненависть к власти была  понятна и  у тех, и у других.
Любовь к родине понять тоже можно было, советский патриотизм -- уже труднее;
но в  конце концов,  беспартийность  с одной, стадность  с другой стороны...
Одна из трагедий советской интеллигенции:  многие патриотически  думали, что
помогают, несмотря ни на  что, строить свою страну -- и мирились с остальным
злом.  Как  невероятно  это  ни кажется  на  свободный  взгляд --  но  очень
немногие, и только чересчур  поздно, на Западе, поняли, что  главным образом
они помогали только советской власти. Некоторые так и не поняли, впрочем.
     А Берта была прекрасным образцом. Юкку изредка заходил к ней и встречал
разных людей:  дали  и недавние  перебежчики  на  Запад;  немцы  и  русские;
приезжали родственники  мужа из восточного Берлина --  такие  же  серенькие,
тупо-левые обыватели, но у них были сведения о  той стороне из первых рук. У
самой Берты вопроса о национальности не  было. В  зависимости от собеседника
она переходила на соответствующий язык, и  повидимому, считала себя полькой,
немкой, русской, реже  -- еврейкой, но каждый раз  искренно и понятно  даже:
прежде  всего она  была  коммунисткой,  а коммунизм интернационален.  Второе
учение, после христианства, имеющее своих приверженцев в любой стране  мира.
И тоже  понятно: христианство  апелирует к  высшим, коммунизм -- к низменным
чувствам; одно к  любви, другое к ненависти, а  то и другое свойственно всем
людям. В первые  века  христанские секты  в  общей  языческой  массе  так же
наверно находили своих в чужой стране.
     -- Будем однако откровенны,  миссис!  -- говорил Юкку, поддразнивая  ее
этим обращением,  уверяя, что надо  привыкать  к  американизмам, и  почти не
обращаясь по  имени.  Отчества она  не  признавала,  а на сделанное  в самом
начале предложение называть  ее "на ты" он только усмехнулся, чуть приподнял
брови   и  любезно  объяснил,   что  не  переносит  панибратства.  --  Будем
откровенны: ваше заявление  о  бывшей партийности  верно только  наполовину:
коммунисткой вы были, коммунисткой и остались