ководил  собранием,   предлагал  высказаться,
обсудить  после  каждого  чтения. Как хотелось всем говорить -- отметила про
себя  Таюнь, как были  все благодарны, взбудоражены совсем другим, а не тем,
что оставалось за стенами, откуда они пришли.
     Стихи запоминались. Совершенно ошеломил  всех темноволосый, темноглазый
юноша,  казавшийся то стариком, то мальчишкой. Он уверенно вышел, прищелкнул
пальцами  и  голосом  опытного актера  декламатора  объявил:  "Из  киевского
цикла": Камаринская.

        В небо крыши упираются торчком!
        В небе месяц пробирается бочком!

        На столбе не зажигают огонька ...
        Три повешенных скучают паренька ...

        Всю неделю куралесил снегопад,
        Что то снег то нынче весел невпопад!

        Не рядить бы этот город -- мировать ...
        Отпевать бы этот город, отпевать!
         (Иван Елагин)

     Ему  не просто апплодировали  после потрясенной  паузы,  -- кричали,  и
восторженно  гудел за  спинами  всех  Викинг.  Дикое,  невероятное сочетание
разудалой  Камаринской с панихидой, с отпеванием города  ударило даже по их,
давно  уже  притупившимся  нервам.  Все  остальные  стихи  побледнели  перед
настоящим, большим талантом мастера вот так сразу, без перехода.
     Были  и прозаические  отрывки.  Таюнь хотелось  чтобы  после  страшного
напряжения  от  "Киевского цикла"  Елагина  Демидова прочла  бы  что  нибудь
фантастически-умиротворяющее, --  но в ее рассказе вставал совсем  недавний,
разгромленный,  разбитый  Берлин.  Запомнилась  только  маленькая сценка:  в
подворотне  разбитого налетом дома  какая  то торговка  выставила  несколько
горшочков тюльпанов -- и вот они цветут среди развалин, в золе, в обожженных
камнях и никого  кругом нет, нет  и самой  торговки -- тоже  убило, наверно.
Таюнь, как художнице, особенно бросались в глаза такие мелочи.
     Пачки американских сигарет хозяева протягивали отовсюду и  все курили с
упоением.  Но  и  без сигарет взволнованная  радость от неожиданной близости
незнакомых раздвигала посветлевшие  стены комнаты.  Когда чтение кончилось и
все зашумели и разбились на группы  -- все  показались по  новому хорошими и
близкими.
     --  Простите,  это  вы  -- Демидова? --  услышала  Таюнь  за  спиной  и
обернулась. Высокий молодой блондин с  сияющей улыбкой подошел к Демидовой и
широким жестом отмахнул всех окружающих. -- Та самая? А вы помните ... ?
     Он встал в позу, еще шире отвел  руку -- так предлагают королевство, по
меньшей мере, -- и звонко начал:

        "Была весна в нормандской деревушке,
        Когда поет и плачет океан,
        Где в воскресенье дети и старушки
        В старинной церкви слушают орган ...

     Таюнь невольно улыбнулась  тоже.  Вот  стоит  усталая,  заостренная  от
худобы,  с сумасшедшими глазами измученная  писательница -- и  ей  роскошным
жестом подносится лавровый венок.  Потому что  если человек, много  лет тому
назад  прочитавший  сказку, может  декламировать ее наизусть сейчас -- после
войны,  бегства, потерь  -- то это может быть только лавровым  венком, и она
значит действительно заслужила его.
     На  глазах  у Демидовой  были  слезы.  Кажется,  и  у  Таюнь  тоже.  Им
предложили всем остаться переждать рассвета, но не одни поэты решили идти.
     -- Если будем ждать, впечатление побледнеет  --  сказал за всех Викинг.
-- Такие картины  надо  уносить с  собой сразу. Ничего, что половина первого
ночи. Мы уж слишком привыкли не соблюдать правил, а одним арестом больше или
меньше  --  и  не  в таких  переделках бывали. Прощайте,  дорогие хозяева --
какими же словами сказать вам спасибо?
     -- "Была весна"! -- откликнулся молодой светлый голос.
     --  "Была  весна!"  --  убежденно  повторил  Викинг,  и  все  счастливо
рассмеялись в  холодную, шуршащую  дождем темь. Двери  виллы захлопнулись, и
Таюнь подумала почему то,  что даже днем, при  свете ее  наверно никогда  не
удастся найти, как заколдованный дом.
     Глаза нащупали темноту. Шли дружной колонной посреди мостовой, с полной
уверенностью,  что никаких  джипов не встретится  --  а  развалины  с арками
пустых окон валятся не все сразу и вообще только изредка.
     -- Ну вот помолчали и  хватит, -- бодро сказал Викинг, переходя к Таюнь
и подхватывая одной рукой ее, а другой пани Ирену. --  Теперь, кунингатютар,
очередь  за  вами.  Что вы  не  писатель и  поэт,  это мы  знаем, хотя какой
художник  не поэт,  если он только  не психопат? А идти нам еще  добрый час.
Расскажите что нибудь совсем необычайное,  подстать этому вечеру. Заберитесь
совсем подальше. Не война с бегством,  а такое уж далекое, что и  не верится
больше, что это было. Трудно представить  себе например, что я мальчишкой из
песка замки строил, хотя и теперь это приходится делать... Расскажите о себе
-- ведь тогда не  вы были,  а совсем другая,  которой мы не знаем, а та  вот
слушала нянину сказку при лампадке... была у вас такая няня в Балтике?
     --  Да я балтийка  по  любви  больше  --  откликнулась Таюнь, и так  же
неожиданно,   как   будто  бы   за  ниточку  ухватилась,  покатился  клубок,
развертываясь  все  дальше, перемахнув  через столько  лет в  совсем другое,
совсем невероятное теперь былье.
     --  В Балтику  я попала  случайно, а  полюбила  навсегда. Девочкой жила
совсем далеко, в  Симбирской губернии, там было у нас небольшое  именьице, и
им заведывал старый папин денщик. Папа командовал где то  полком, и приезжал
редко,  маму  я  помню  либо  за  роялем,  либо  с  распущенными  волосами в
полутемной спальне с мигренью. На туалете у нее всегда был флакон  духов  из
толстого матового стекла, высокий  и  узкий,  в  нем в  зеленоватой жидкости
стояли  стебельки  ландышей,  и  весь  флакон  обвивали  матовые  стеклянные
ландыши. Ландышевые  капли  она  тоже  всегда  от  сердца принимала.  Так  и
осталась  в  памяти  --  увядающим  колокольчиком,  так  и  называла  я  ее:
мама-Ландыш. Я всегда старалась говорить  при  ней тихо, и мне кажется,  все
любили  ее.  Не знаю, чем  была больна,  умирала тихо  и долго. Я очень рано
выучилась читать, и моей  настоящей  школой была наша библиотека, мама  и не
подозревала,  что  я все  ее  новейшие  французские журналы  тоже после  нее
перечитываю. Главное мое занятие, как себя помню было вот это чтение на двух
языках, а второе -- скакать на неоседланных лошадях по степи.
     -- Если уж заниматься психоанализом прошлого... первый поворотный пункт
был у меня лет в десять, когда я, начитавшись Вальтер Скотта, вышла в сад, и
вдруг  увидела  совсем  другими  наших  лебедей  на  озере.  Кусты  за  ними
виднелись, на фоне  зари,  как замковые  башни. Очевидно,  моя  двухплановая
живопись именно в этот момент и зародилась. Рисовать я всегда любила, но вот
в этой картинке,  которую потом всю зиму  повторяла в вариантах, мне  первый
раз захотелось не только изобразить, а сказать этим что-то.
     -- В революцию мне исполнилось четырнадцать лет. Мама-Ландыш только что
тихо умерла, и я возмутилась, услышав, что Адриан, денщик наш, перекрестился
и сказал: "Отмучилась, и слава Богу, что дальше не пришлось!" Первый раз мне
пришлось столкнуться с тем, что  и  в несчастьи  свои хорошие стороны  могут
быть. Ну куда бы ей в ту  заваруху, которая началась тогда? Когда стали жечь
имения,  Адриан   одел  меня  казачонком,  чтобы  безопаснее  было,  и  стал
разыскивать  отца  по  всем  полкам.  Как  мы  с  ним  колесили  по  фронтам
гражданской войны  -- описать  невозможно,  но в  конце концов  нашли. Тогда
белые армии  уходили уже  в степи... об этом много  написано, и лучше, чем я
могу рассказать. И забылось, и многого не понимала -- помню только, что чуть
ли по несколько суток приходилось с  седла  не слезать. Вот тут на какой  то
стоянке  и попался  мне  Огонек --  его  все  Огоньком звали -- корнет князь
Геннадий Карачаев -- веселый, молодой. Мне  шестнадцать, ему  двадцать  два,
весна, тополя в почках пахнут сладко, или акация -- не помню  уж что, только
солнце --  в глазах  и на погонах,  и  все  вокруг  в  этой  солнечной пыли.
Влюбились   оба  сразу.  А  отец  наверно  предчувствовал  уже,  или  вообще
сломился... форма  на нем обтрепалась, сам посерел,  складки на лице залегли
от губ, разжимал их  с трудом, молчал больше,  и рукой только махнул: "Может
быть хоть он  останется, чтобы тебя  сберечь".  Вот и  все напутствие  было,
полковой  священник нас  тут  же  обвенчал,  я  попрежнему  в  гимнастерке и
бриджах, обручальное  кольцо один  офицер  со своей  убитой  жены снял и мне
подарил,  а Огонек потащил  меня в  походную кузницу.  "Ну,  говорит, Таюнь,
теперь держись! Только это у меня от матери осталось, с собой ношу все время
..." и  вытаскивает  не  браслет,  а  старинное  запястье, кованое золото  с
бирюзой. Его  в  их  роду невесте на руке  на всю  жизнь  запаивают.  Звенья
раздвигаются вверх, а снять  невозможно. Я так три дня и ходила с закатанным
рукавом -- все любовалась. А потом снова поход,  и на семнадцатый день после
нашей свадьбы налетели  красные,  и  отца, и Огонька  убили,  а меня в  ногу
ранило, но  навылет, кость не раздробило... Тот  же верный Адриан  похоронил
его вместе  с  отцом,  а  мне  листочек принес, в  кармане у  Огонька нашел,
обрывок бумаги со стихами, и начинались они так:  "Таюнь -- легковейное имя,
как вздох, как упавший цветок ... Пойдешь ты путями иными --  не  будет пути
на Восток  ..."  Что  дальше  было --  не  помню, обычный  любовный  бред, а
кончалось так: "... Но даже на том берегу -- Таюнь, твое светлое имя высокой
звездой сберегу!"
     Он меня первой и  назвал: Таюнь, не нравилось ему полное имя --  Таиса.
Долго я хранила  этот  обрывочек, а браслет, как видите, до сих пор на руке.
Не снимается. Сколько  раз  было искушение пойти к ювелиру и дать разрезать,
снять. Но всегда думала: ну что же,  проживу на него несколько  недель --  и
заплачет моя  звезда,  что не  сумела  уберечь...  А  тогда я как окаменела.
Лежала  на тачанке,  куда  то меня везли.  Под конец  пропал и Адриан. А я с
остальными в Константинополь.  Там  дала какая то дама мне юбку и  блузку, и
стала  я разливать варево на кухне у грека. Чад,  чесноком  воняет,  глаза у
всех масляные, и говорят так громко.  Про меня думали сперва, что я немая, у
меня, как у папы  под конец губы вроде судорогой свело, разжать было трудно,
да и не хотелось. Даже когда хозяин этой харчевни прижал  меня  в угол, и  я
поняла, наконец,  чего он  от меня хочет -- так тоже молча дала ему по морде
разливательной  ложкой,  которую в  руках  держала,  и выскочила,  чтобы  не
возвращаться больше. Вещей  все равно никаких не  было.  Очень хорошо помню,
как ходила по  улицам,  останавливалась,  пыталась  о  чем нибудь  подумать.
Деваться было  некуда, и ни одной мысли в голове не было.  Вышла на какой то
бульвар -- и вдруг  слышу крик, из-за угла выскакивает пара  лошадей в мыле,
коляска  и  в ней двое,  вожжи  волочатся, и  кучера сбросило,  когда лошади
понесли. Ну, понятно, я метнулась  к ним, схватила одну под уздцы и повисла,
а  другой  глаза рукавом  закрываю.  Так  и  остановила. Дама  в  коляске  в
истерике, господин слезает, еще потный от страха, сует  мне в руку какие  то
деньги, и  я только  вижу, что  подходит кто-то еще,  высокий,  в щегольских
бриджах  -- и больше ничего  не помню, упала.  -- Прихожу в  себя -- лежу на
диване  в  отельной  комнате.  Тот же  высокий сидит  в  рейтузах  и рубашке
напротив за столом и курит. Глаза голубые, вид наглый, но видно  что русский
и офицер сразу. Впрочем это у меня еще надолго осталось: все мужчины, хоть и
в  штатском, казались  переодетыми военными. Увидел,  что я  глаза  открыла,
налил мне вина и говорит:
     -- Ты русская? Откуда умеешь с лошадьми обращаться? Как тебя зовут? Ела
сегодня что нибудь?
     И вот  тут  на меня  нашел приступ такой  злой гордости, как от пружины
выпрямилась. Даже помню, как  больно  было губы  разжать  --  от жары  видно
спеклись, но ответила так высокомерно, как могла только:
     "-- Меня зовут княгиня Карачаева."
     -- Боже, как он хохотал!  Хлопал  себя по  коленям, и ржал, как жеребец
настоящий! Я его убить была готова, и только потом поняла, какой смешной ему
показалась. Ну, конечно, пришлось объяснить что и как -- в гражданскую войну
еще и не то бывало. Так начался новый поворот в жизни -- встреча с Николаем,
и я была ему благодарной за то, что он для меня сделал, как ни издевался при
этом. Прежде всего, отвел  меня  в  ванную,  велел выбросить  юбку и блузку,
надеть  приличное  платье  и  белье,  которое  сам  купил,  отвел   меня   в
парикмахерскую  и устроил в комнатке на верхнем этаже  той же гостинницы. На
следующий день осмотрел  меня  со всех сторон и взял с собой, в цирк. Он был
лихим  наездником  в своем  гвардейском  полку раньше, а  теперь  выступал в
цирке. Ну, когда я до седла добралась, то показала ему, как скачут! Только к
арене привыкнуть было  трудно,  без  простора,  но  номер у  меня  получился
хороший, а  он,  хоть  и давился  от смеху,  но в афише  меня  поместили как
"принцесса-казак" --, как я  ни  протестовала, только  фамилию  не позволила
ставить. И  я имела успех, так  что Николай  выторговал мне приличную плату,
это он умел.
     --  Из гостиницы  я  скоро  переехала. Николай  не  протестовал, он был
отчаявшимся, но вместе с тем расчетливым человеком. Женщинами был  избалован
до-нельзя, ну  а мне  заявил просто, что хочет немного  освежиться и поучить
меня любви, но заранее предупреждает --  без последствий и  без претензий  с
моей стороны. Учил меня  еще и пить, и  даже  кокаину  попробовать  дал,  но
вместе с  тем  строго смотрел,  чтобы  я  не  пошла по  рукам, и  вообще  не
распускалась --  а  то не смогу  выступать,  как следует.  Словом, это  была
недолгая, но жестковатая школа. Мне все это  немного льстило даже, но  я его
вовсе  не любила. Окаменение  душевное продолжалось,  только  одно  казалось
самым важным: держаться во что бы то ни стало, не упасть снова -- ни с коня,
ни  на улице, как тогда. К чести Николая нужно сказать -- те деньги, которые
мне господин в коляске на радостях в руку сунул -- он  не тронул, это  тебе,
говорит, на  черный  день, не  падай  с  голоду на улице!  Мне часто конфеты
подносили, подарки, и  приглашения,  конечно тоже были, но Николай  серьезно
заявил, что свернет мне шею и выкинет из труппы, если я с кем нибудь  пойду,
и после представления я сразу  уходила в свою комнату,  сняла  у одной милой
старушки-француженки. Так шло полгода или больше  -- времена года для меня в
Константинополе перепутались, а весной случилась настоящая сказка ...
     --  Весна  в  Константинополе для семнадцатилетней  девушки, о  которой
печатаются большие афиши, каждый  вечер аплодисменты,  цветы, подарки... все
сверкает такой  весной. О будущем  я не  думала, конечно, все мы  сидели  на
чемоданах и ждали переворота в России, коротенькое мое прошлое было каким то
жутким провалом, и только совсем  на краю, "на том берегу", маленький робкий
огонек светился  -- звезда Огонька, и  все в ней:  он сам, мама-Ландыш, отец
... Как вспомню --  наваливается черный камень и душит, и знаю, что такой же
камень у Николая, хоть он и не говорит  никогда о своем, и у других  всех, и
держаться надо...
     -- В ту весну я снова  принялась рисовать. Купила себе мольберт, краски
-- в таком городе, как Константинополь только  слепой художником не  станет.
Утром  поработаю с лошадьми  в  манеже,  а  потом  отправляюсь: Золотой Рог,
мечети, утолки  базара --  уж  очень волнующие  сочетания красок  были. Один
рисунок  базара так торговцу понравился, что он мне  коврик за него  подарил
...  И твердо помню, как засинивала тень на белых камнях в какой то  улочке,
где устроилась с мольбертом  под  стеной, когда за  спиной  раздались  шаги,
кто-то прошел, остановился, и сказал по французски:
     -- Очаровательный эскиз ... я хотел бы его приобрести.
     -- И это, конечно, был ...!
     У  пани Ирены,  подпрыгивающей слегка  сбоку,  вдруг  блестят  глаза на
съежившемся востроносеньком личике, и Таюнь сразу становится  досадно. Ну, к
чему вспоминать? У каждого  было свое,  но  все молчат,  а  она  целый роман
рассказывает.  И вот эта пани Ирена, сколько ей лет,  не разберешь -- видно,
как встрепенулась. Наверно тоже какой нибудь свой роман вспомнила, у каждого
своя весна  была,  и  свой "он"  или  "она", и  так это  обыкновенно, хоть и
кажется чем то особенным каждому...
     -- Потому что у каждого -- свое. -- Юкку направляет и поддерживает ее и
голосом,   и   взглядом,   и   крепче   придерживает   за   локоть.   --  Не
останавливайтесь, кунингатютар. Продолжайте. Это чудесная сказка и дайте нам
увидеть вместо этого  мокрого снега  весну в Стамбуле. У  нас  тоже  были, и
может быть, даже будут весны. Их хранить надо, они греют не только память.
     Юкку, как всегда,  во время находит слово. Таюнь  стряхивает холодок  и
снова уходит -- кажется в века, так далека эта солнечная весна от промозглой
декабрьской  ночи.  Хорошо зарыться  в  далекое  солнце,  блеснувшие  глаза,
позолоченное воспоминание, укрыться им. Был ли Джон на самом деле таким, как
помнится?  Сколько  раз потом рисовала  его  по  памяти,  --  лицо менялось,
становилось все красивее, пока не стало совсем мечтой ... а таким ли было на
самом деле?
     -- Первая моя встреча с настоящим англичанином  -- говорит она -- можно
сказать,  по  классическому  образцу.  Молодой  джентельмен, прекрасно одет,
безукоризненные манеры,  Джон Рендалл, Итон и  Оксфорд, хороший  французский
язык с таким милым акцентом. Он  повел меня в кафе и я конечно, подарила ему
эскиз. Когда мы встретились  еще раз  я рассказала  ему  --,  вкратце,  свою
историю.  Рассматривал он меня в вежливым любопытством, как редкую экзотику.
Прэнсесс рюсс  из цирка!  В цирк  стал приезжать очень часто, к моему номеру
появлялся в ложе, присылал цветы. Я влюбилась сразу, разумеется, даже Огонек
потускнел и  отодвинулся.  От  Николая сразу отошла. Впрочем, он не  обращал
тогда уже большого внимания, у него было два увлечения сразу... по принципу:
бей  ворону и сороку! Все  от меня  отодвинулось, кроме  работы и  Джона. Он
прекрасно  ездил верхом, мы часто катались по утрам,  чтобы промять лошадей.
Исследовали город, как  он выражался, часами пили кофе  на турецких базарах.
Джон работал в британском посольстве -- вернее, состоял  при нем, для меня у
него всегда было время. Рассказывал об Англии на мои  вопросы -- по Диккенсу
и Вальтер Скотту, и был приятно удивлен, что  я  их знаю. Я научилась с  ним
очень  многому, и  прежде всего  -- сдерживать свои  чувства.  Как  бы мы ни
смеялись --  а  мы столько смеялись  вместе!  --  но когда он говорил, что я
очень "смешная маленькая лэди",  то я видела, что  это  всерьез, и старалась
стать тем, что называется лэди -- без кавычек.  Вот в этом в сущности все  и
заключалось. Наш роман был совершенно платоническим  -- несколько поцелуев и
никаких объяснений в любви.  Он  звал меня "Тай"  -- поскольку  вряд ли  мог
выговорить  мое  имя,  и  его  представление  о  "принцессах"  было  конечно
совершенно другим, но все таки сдерживало от простой интрижки с циркачкой --
это я поняла потом. Сейчас, когда во время этой войны пары сходились чуть ли
не в первый день встречи, это покажется смешным, но ведь тогда прежний мир у
таких, как я, только что рухнул еще,  а у него и вовсе нет,  английский  мир
стоял еще нерушимо, и это было вполне естественно. Конечно, я ему нравилась,
и  может  быть это  и  стало  бы  настоящим  романом, но весна  продолжалась
недолго, и конец тоже был  по классическому образцу. Мы часто уславливались,
что я приеду к нему на чашку  чая -- ее подавал настоящий английский батлер,
сам пол-герцога! -- а после этого Джон отвозил  меня  в  цирк. У  него  была
небольшая вилла с замечательной обстановкой,  которую  он купил у  какого то
дипломата. И когда я однажды приехала, то чай был с