за  кухонным  столом,
ломал скорлупки и клал ядрышки в рот. Думал. Домой он добирался долго.  На
часы, правда, не смотрел, но на дорогу потребовался примерно час. И  около
часа, а то и больше он провел у ручья, это уж точно. И еще какое-то  время
ему понадобилось, чтобы попасть  в  лес,  ну  пусть  он  бежал  достаточно
быстро, все же рекордсменом в беге явно не был. Вернувшись домой, он готов
был поклясться, что уже часов десять, а то и все  одиннадцать.  Оставалось
предположить, что все часы - наручные и кухонные  -  принялись  единодушно
врать.
   По природе он не был спорщиком, а потому решил не спорить и  с  часами.
Доел арахис, перешел в гостиную, зажег свет, включил было телевизор, потом
снова выключил, погасил свет и уселся в кресло. Кресло снова  застонало  и
закачалось, но теперь он считал, что виновато само неудобное хилое кресло,
а не его, Хью, массивность и неуклюжесть.  После  пробежки  он  чувствовал
себя хорошо. Жалел  дурацкое  хлипкое  кресло,  зато  собственная  персона
отвращения больше не вызывала. Но почему он бросился бежать? Да ладно,  не
стоит ломать голову. За всю свою жизнь он не сделал и шагу самостоятельно.
Вечная игра в прятки с собственными проблемами. Зато теперь  он  сумел  не
только надежно спрятаться, убежав из дому,  но  и  куда-то  _прибежать_  -
такого в его жизни еще не было. Он никогда не мог обрести убежища,  побыть
наедине с самим собой. И вот  теперь  сам  нашел  и  собственными  глазами
увидел такое место, потаенное, странное. И теперь все  то,  среди  чего  в
пяти  различных  штатах  он  прожил  последние  семь  лет   -   пригороды,
двухквартирные  дома,  крытая  стоянка  у   супермаркета,   купленные   на
распродаже  машины,  качели,  белые   камни   бордюров,   кусты   мертвого
можжевельника, ветчина в ломтиках со скидкой, обертки, бумажки, - все  это
стало в конце концов несущественным, преходящим, не  самым  важным  в  его
жизни после  того,  как  совсем  рядом,  стоило  лишь  переступить  порог,
открылась  благодатная  тишина,  одиночество,  плеск  воды,  струящейся  в
сумеречном свете, вкус листка мяты.
   Тебе не следовало пить эту воду. Наверняка нечистая...  Тиф.  Холера...
Нет! Это была первая по-настоящему чистая вода в моей  жизни.  И  я,  черт
побери, пойду туда снова и буду пить ее когда и сколько захочу.
   Родник. В том штате, где он заканчивал школу,  это  назвали  бы  просто
ручьем, но слово "родник" пришло к нему откуда-то  из  дальних  далей,  из
глубокой сумеречной копилки  памяти,  не  совсем  ясное  слово,  но  очень
подходящее для струящейся в  вечернем  свете  воды,  для  слабых,  неясных
проблесков чего-то нового, осветивших его  душу.  Стены  комнаты,  где  он
сидел, слабо вздрагивали - в  квартире  этажом  выше  на  полную  мощность
работал телевизор, по стенам метался  свет  уличного  фонаря,  проникавший
сквозь тюлевые шторы, и изредка - мутным пятном - проплывал  свет  от  фар
проезжающей мимо машины. И где-то внутри этого  беспокойного,  освещенного
мигающими огнями мира существовало тихое убежище, _его родник_.  С  мыслей
об этом мозг плавно переключился на старое: если я пойду туда, куда  хочу,
если я поступлю здесь в колледж и стану общаться с людьми, возможно, потом
обнаружится место и стипендия в библиотечном колледже, а может,  если  мне
удастся отложить достаточно денег на вступительный взнос да  еще  получить
стипендию... и  отсюда  мысли  поплыли  дальше,  как  лодка  в  каботажном
плаванье от одного острова к другому, к отдаленному будущему, к давно  уже
придуманным картинам - к  зданию  с  широкими  и  пологими  лестницами,  к
стеллажам в просторных  залах  с  огромными  окнами,  к  спокойным  людям,
спокойно занимающимся своим делом, уютно,  по-домашнему  чувствующим  себя
среди бесконечных книжных полок, где им  удобно,  как  мыслям  в  черепной
коробке, к городской библиотеке и к Национальной Неделе Книги,  _к  своему
дому_, к своей собственной тихой пристани...
   - Что это ты здесь делаешь и  почему  сидишь  в  темноте?  И  телевизор
почему-то не включен? И входная дверь не  заперта!  И  главное,  почему  в
темноте? Я уж подумала, что в доме никого нет.
   Получив ответы на все эти вопросы, она обнаружила "Жаркое из  индейки",
которое он, к сожалению, недостаточно глубоко запихнул  в  мусорное  ведро
под раковиной.
   - Что же ты ел? И вообще, что с тобой такое? Ты что, не мог  инструкцию
прочитать? У тебя, наверно, грипп, принял бы аспирин. Нет, правда, Хью, ты
просто не в состоянии за собой присмотреть, элементарных вещей не  умеешь.
Как я могу спокойно пойти куда-нибудь отдохнуть с друзьями  после  работы,
если ты такой разгильдяй? А где пакет с арахисом, который я купила,  чтобы
завтра взять к Дурбине?
   И хотя сначала он воспринимал ее примерно как то кресло,  то  есть  как
нечто просто ему несоответствующее и тщетно пытающееся соответствовать,  и
у него было ощущение, что она здесь, а он там, в своем убежище у  родника,
и видит ее как бы оттуда, но долго продержаться он не  смог:  его  втащили
сюда словно на веревке,  втаскивали  до  тех  пор,  пока  он  не  перестал
сопротивляться, и только старался  не  вслушиваться,  а  просто  отвечать:
"Ладно.  Хорошо";  а  после  того  как  она   включила   последнюю   серию
телебоевика, который  так  хотела  посмотреть,  он  поспешно  пробормотал:
"Спокойной ночи, мама" - и убежал. Спрятался в постели.


   В  небольшом  магазине  того  последнего  города,   где   Хью   впервые
продвинулся из разносчиков в кассиры, дела шли неспешно,  хватало  времени
на треп и перекуры в складских помещениях, но здесь,  у  Сэма,  дело  было
поставлено  жестко,  каждый  знал  свое  место,  и   ждать   поблажек   не
приходилось. Иногда казалось, что очередь к твоей кассе вот-вот  кончится,
но тут же обязательно возникал кто-то еще. Хью научился думать урывками  -
не самый лучший способ, но  для  него  единственно  возможный.  В  течение
рабочего дня мысль у него складывалась как бы по кусочкам, и он мог к  ней
вернуться в любое  время:  мысль  дожидалась  его,  как  послушная  собака
хозяина. Сегодня она, как послушная  собака,  терпеливо  ждала,  когда  он
проснется, и вместе с ним радостно отправилась на работу. Он все  думал  о
том, как хочется пойти к _роднику_, снова туда вернуться,  но  так,  чтобы
хватило времени  и  не  нужно  было  спешить.  К  половине  одиннадцатого,
проверив продукты у пожилой дамы в ортопедической обуви, вечно твердившей,
что раньше консервированная лососина стоила десять центов банка, а  теперь
цена на нее так чудовищно выросла, потому что всю ее посылают  за  границу
по ленд-лизу, и при этом расплачивавшейся  за  хлеб  и  маргарин  талонами
пособия, он уяснил для себя, что лучше всего ходить к роднику утром, а  не
вечером.
   Мать со своей новой подругой Дурбиной увлеклись оккультными науками,  и
в последнее время она бывала у Дурбины по крайней мере раз в неделю. Таким
образом, один вечер у него точно свободен, хотя всего один  и  к  тому  же
неизвестно, какой именно;  да  еще  пришлось  бы  беспокоиться,  что  мать
вернется домой раньше его.
   Днем  мать  не  возражала,  если  он  приходил  позже   ее,   но   если
рассчитывала, что он должен быть дома, а  его  не  оказывалось,  или  если
вечером возвращалась в пустой, темный дом, вот тогда ничего хорошего ждать
не приходилось. А в последнее время ничего хорошего не было, даже если  он
просто выходил из дому после наступления темноты,  оставляя  ее  одну.  По
вечерам стало невозможно куда-то пойти; он и помыслить об этом не мог, как
и о вечерних занятиях в колледже.
   Но утром мать отправлялась на работу в восемь.  Вот  утром  он  мог  бы
успеть сходить к лесному ручью. Все-таки получалось целых два часа. Днем в
тех местах могут оказаться люди, подумал он, -  он  размышлял  об  этом  в
полдень, когда Билл подменял его на  кассе,  чтобы  дать  ему  возможность
перекусить, - или знаки, предупреждающие, что это  частная  собственность,
прохода нет и тому подобное, но он все же попытается.  Непохоже,  что  там
часто бывают люди.
   Он вернулся домой в обычное время, в четверть седьмого, но  матери  еще
не было, и телефон молчал. Он уселся и стал читать газету,  думая  о  том,
что хорошо было бы пожевать чего-нибудь вроде вчерашнего арахиса,  который
мать собиралась отнести к Дурбине.  Эх,  черт  побери,  лучше  б  к  ручью
сходил, в самом деле! Он было поднялся, чтобы идти  туда,  но  понял,  что
теперь уже поздно и к тому же он не знает, когда вернется мать.  Он  пошел
на кухню и хотел приготовить себе обед, но не мог найти ничего такого, что
было бы ему по вкусу; он похватал разных кусков и остатков, открыл и выпил
банку апельсинового сока. Болела голова.  Хотелось  почитать  какую-нибудь
книгу, и он подумал: почему бы мне, собственно, не  купить  машину,  чтобы
ездить в центр, в библиотеку, чтобы вообще  ездить  повсюду,  -  почему  я
никуда не езжу, почему у меня нет машины - а зачем машина, если  работаешь
с десяти до шести и  по  вечерам  должен  сидеть  дома?  Он  посмотрел  по
телевизору обзор новостей, чтобы заткнуть пасть той  собаке,  что  выла  у
него в голове, рычала и скалилась.  Зазвонил  телефон.  Голос  матери  был
резок.
   - На этот раз я сначала хотела  убедиться,  что  ты  дома,  прежде  чем
выехать, - сказала она и повесила трубку.
   В постели этой ночью он все пытался думать о  чем-нибудь  приятном,  но
любая мысль оборачивалась мучением; тогда он стал вспоминать  о  том,  как
давно, лет в пятнадцать, придумывал, будто у него любовница -  стюардесса.
Это помогло, и он наконец уснул.
   Утром он  встал  в  семь  вместо  восьми.  Матери  он  не  сказал,  что
собирается встать раньше: она подобных новшеств не любила. Мать  сидела  с
чашкой кофе и сигаретой в  гостиной  и  смотрела  по  телевизору  утренний
выпуск новостей; между подведенными бровями сердитая складка. Она  никогда
не завтракала, только пила кофе. А Хью любил хорошенько  позавтракать,  он
любил  яйца,  ветчину,  бекон,   тосты,   рогалики,   картошку,   колбасу,
грейпфруты, апельсиновый сок, блинчики, йогурт, овсянку - да почти все  на
свете - и кофе пил с  молоком  и  с  сахаром.  Мать  находила  его  шумные
приготовления к еде тошнотворными. Между кухней и гостиной не было  двери,
и Хью старался двигаться как можно тише и ничего не жарить, но  и  это  не
помогло. Мать прошла мимо него,  когда  он  сидел  за  кухонным  столом  и
пытался бесшумно съесть кукурузные хлопья с молоком, и  швырнула  чашку  с
блюдцем в раковину, сказав: "Я ухожу  на  работу"  -  тем  ужасным  тоном,
острым, режущим, который он физически ощущал, как острие ножа. "Хорошо", -
сказал он, не оборачиваясь и стараясь говорить как можно мягче, спокойнее,
потому что знал, что именно его  низкий  голос,  огромный  рост,  огромные
ступни и толстые пальцы рук, его тяжелое чувственное тело  она  выносит  с
трудом, что все это вызывает в ней какое-то яростное отвращение.
   Она сразу же ушла, хотя было только тридцать пять  минут  восьмого.  Он
услышал, как  завелся  мотор,  увидел,  как  ее  голубая  японская  машина
проехала мимо окна и быстро умчалась прочь.
   Когда он подошел к раковине, чтобы вымыть посуду,  то  увидел,  что  ее
блюдце разлетелось на куски, а у чашки отбита ручка. От  этого  маленького
насилия у него засосало под ложечкой. Он стоял с открытым ртом у раковины,
опершись о ее край руками, и, покачиваясь, переступал с ноги на ногу - как
всегда, когда бывал  расстроен.  Потом  медленно  протянул  руку,  включил
холодную воду и смотрел, как она бежит - шумной, быстрой и чистой  струей,
наполняя разбитую чашку и переливаясь через ее края.
   Он вымыл тарелки, запер входную дверь и отправился в путь.  Направо  по
Дубовой Долине, налево в Сосновый Дол и дальше  по  знакомому  пути.  Идти
оказалось приятно, воздух был еще свеж, пока не ощущалось  тяжкой  дневной
жары. Он миновал детскую площадку с очень  хорошими  качелями,  потом  еще
домов десять - двенадцать и почти  полностью  забыл  об  утренней  выходке
матери. Однако шел он, поглядывая на часы, и постепенно начал сомневаться,
успеет ли дойти до лесного ручья раньше, чем наступит время спешить назад,
в супермаркет Сэма, чтобы к десяти быть на работе. Как это в  прошлый  раз
он всего за два часа успел добраться до источника, побыть там и  вернуться
назад? Может, сейчас он сбился с  пути  или  идет  не  по  самой  короткой
дороге? Однако та часть мозга, что ведала интуицией и  не  требовала  слов
для выражения мыслей, отмела эти страхи и сомнения и продолжала вести  его
дальше и дальше от Кенсингтонских Высот и Челси-Гарденз и километров через
пять безошибочно вывела к грейдеру, спускающемуся с холма.
   Большое здание возле шоссе оказалось фабрикой красок; с  грейдера  была
видна оборотная сторона ее разноцветной вывески. Он дошел до металлической
сетки, окружавшей фабричную автостоянку, и осмотрелся,  словно  пытаясь  с
высоты холма снова разглядеть те залитые золотистым светом  поля,  которые
когда-то видел  из  окна  машины.  Под  ярким  утренним  солнцем  никакого
золотого сияния над ними  не  было.  Заросшие  сорняками,  поля  выглядели
давным-давно заброшенными, непахаными, одичалыми. Они  будто  давно  ждали
своих земледельцев. Доска с надписью: "МУСОР  НЕ  СВАЛИВАТЬ"  торчала  над
канавой, полной чертополоха, в котором валялась проржавевшая автомобильная
ось. Далеко в  поле  купы  деревьев  отбрасывали  тень  к  западу;  дальше
виднелся лес, голубевший в туманной, просвеченной солнцем дымке. Было  уже
больше половины девятого, и становилось жарко.
   Хью снял джинсовую куртку, вытер со  лба  пот.  Потом  минуту  постоял,
глядя на дальнюю лесную страну. Если он  туда  пойдет,  чтобы  всего  лишь
напиться из ручья и сразу же вернуться, то  в  любом  случае  опоздает  на
работу. Он выругался вслух, горько, грубо,  на  душе  было  погано.  Потом
повернулся и  пошел  вниз  по  гравиевой  дорожке  к  фермерским  домам  и
лесопитомнику, или делянке с рождественскими елочками, или чему-то в  этом
роде тем же путем, минуя площадь Челси-Гарденз,  по  извилистым,  лишенным
деревьев  улицам,  между  газонами,   автостоянками,   домами,   газонами,
автостоянками, домами, добрался наконец до  супермаркета  Сэма.  Было  без
десяти десять. Лицо у Хью было  красным  и  потным,  и  Донна  в  подсобке
сказала ему: "Ну что, Бак, проспал?"
   Донне было лет сорок пять. Свою копну  темно-рыжих  волос  она  недавно
превратила в модную хитроумную прическу из локонов и  завитков,  благодаря
чему теперь выглядела сзади на двадцать, а спереди на  все  шестьдесят.  У
нее была хорошая фигура, плохие зубы, один неважнецкий сын - пьяница  -  и
один хороший, который работал шофером грузовика на дальних рейсах. Хью  ей
нравился, и она  старалась  не  упустить  возможности  поговорить  с  ним,
рассказывала ему - иногда, если сидела за соседней  кассой,  прямо  поверх
голов покупателей и  тележек  с  продуктами  -  о  своих  зубах,  о  своих
сыновьях, о том, что  у  свекрови  рак,  о  беременности  своей  собаки  и
связанных с этим осложнениях, предлагала  ему  щенков,  они  пересказывали
друг другу содержание фильмов. Она стала звать его Баком,  как  только  он
поступил на работу в супермаркет.  Говорила:  "Ты  настоящий  Бак  Роджерс
[Ричард Роджерс (Бак) родился в 1902 г.;  американский  композитор,  автор
популярной джазовой музыки] двадцать первого века. Боюсь, правда,  что  ты
слишком молод, чтобы помнить, каков был  настоящий",  -  и  сама  смеялась
своей шутке.
   В то утро она сказала:
   - Ну что, Бак, проспал? Как не стыдно?
   - Я встал в семь, - попытался он оправдаться.
   - А почему бежал? От тебя же просто пар идет!
   Он стоял, не зная, что ответить, потом уцепился за слово "бежал".
   - Я бегал. Знаешь, говорят, это полезно.
   - Да-да, мне  вроде  бы  даже  какая-то  популярная  книжонка  об  этом
попадалась. Тот же бег трусцой, только с  большей  нагрузкой.  А  ты  что,
просто раз десять обегаешь квартал? Или ходишь на стадион?
   -  Да  нет,  я  просто  бегал,  -  сказал  Хью,  и  от  ее  дружелюбной
заинтересованности ему стало неловко: ведь он ей врал. Но ему и  в  голову
не приходило рассказать ей о том месте у лесного источника. - По-моему,  я
слишком много вешу. Вот и решил похудеть.
   - Да, пожалуй, для своего возраста  ты  весишь  многовато.  Но  мне  ты
нравишься, - сказала Донна, оглядывая его с ног до головы. Хью был страшно
польщен.
   - Я же толстый, - сказал он и похлопал себя по животу.
   - Скорей рыхловатый... Может, вес-то у тебя и большой, да ведь ты и сам
не маленький, вон  какой  громила  вымахал,  откуда  только  что  берется?
Мать-то у тебя совсем крошка, такая худенькая, я просто поверить не  могу,
что ты ее сын, когда она сюда за продуктами приходит.  Должно  быть,  отец
твой - мужчина крупный, а? Ты свой рост, наверно, от него унаследовал?
   - Да, - сказал Хью, отворачиваясь и надевая фартук.
   - А он что, умер,  да,  Хью?  -  спросила  Донна  с  таким  материнским
участием, что он не мог ни промолчать, ни сказать какую-нибудь чушь. Но  и
правду сказать тоже был не в состоянии. Он только  помотал  головой.  -  В
разводе, значит, - сказала Донна самым обычным тоном, даже с  облегчением,
явно предпочитая это смерти; Хью, для матери которого само слово  "развод"
было непристойным, непроизносимым, в душе полностью  согласился  с  точкой
зрения Донны, но все же снова отрицательно помотал головой.
   - Ушел, - сказал он. - Извини, мне надо  помочь  Биллу  с  упаковочными
клетями.
   И ушел от нее - убежал, спрятался. Между  упаковочными  клетями,  между
витринами с фальшивыми окороками и прилавками с зеленью,  между  кассовыми
аппаратами - спрятаться можно было где угодно, только нигде по-настоящему.
   Не  раз  за  день  он  вспоминал  вкус  ключевой  воды,   ее   ласковое
прикосновение к губам. И ему смертельно хотелось снова испить этой воды.
   Дома за обедом он выразил вслух идею, невзначай подаренную ему Донной.
   - Я решил утром вставать пораньше и бегать трусцой, -  сказал  он.  Они
ели, сидя перед телевизором, с тарелок, украшенных вензелем  телекомпании.
- Поэтому я и сегодня так рано встал. Попробовать решил. Только,  наверно,
лучше раньше. Может, в пять или в шесть. Пока на улицах еще нет  машин.  И
прохладно.  Да  и  глаза  тебе  не  буду  мозолить,  когда  ты  на  работу
собираешься. - Мать уже начинала пристально на него  поглядывать.  -  Если
ты, конечно, не возражаешь, чтобы я уходил  из  дому  раньше,  чем  ты.  Я
что-то не в форме. Торчу и торчу у кассы, а там не очень-то  подвигаешься,
а?
   - Ну, все же больше, чем за письменным столом, особенно если целый день
сидишь, - сказала она. Будто неожиданно с фланга  его  атаковала.  Он  уже
несколько месяцев не упоминал ни о  библиотечном  колледже,  ни  вообще  о
работе в библиотеке - с  тех  пор  как  они  в  очередной  раз  переехали.
Возможно, впрочем, что она просто имела в виду  работу  в  конторе,  вроде
той, где работала сама. Пока ее голос еще не рассекал  воздух  как  острие
ножа, но уже был достаточно пронзителен.
   - Ты не будешь возражать, если я стану бегать рано утром часа по два? Я
могу возвращаться как раз к твоему  уходу  на  работу,  а  завтракать  уже
потом.
   - Почему я должна возражать? - сказала она, оглядывая свои худые  плечи
и поправляя бретельки  сарафана.  Потом  закурила  и  взглянула  на  экран
телевизора, где репортер описывал воздушную  катастрофу.  -  Ты  абсолютно
свободен и можешь уходить и приходить  когда  вздумается,  тебе  двадцать,
почти двадцать один, в конце концов. И вовсе не нужно  спрашивать  у  меня
разрешения из-за всякой ерунды, которая взбредет тебе в голову.  Я  же  не
могу решать за тебя все. Единственное, на чем я  действительно  настаиваю,
это чтобы вечером дом не был пустым, и я действительно позавчера  испытала
огромное потрясение, когда подъехала к абсолютно  темному  дому.  В