и  неподвижно,  прислушиваясь  к  слабому  журчанию  ручья  в
необъятной лесной тишине, прислушиваясь так, будто ждали ответа.
   - Извини, это было глупо, - прошептала она наконец.
   - Да что ты, все в порядке. А теперь нам, наверно, пора идти.
   Она кивнула.
   Пока они складывали свои пожитки, он съел еще один помидор на  дорожку.
Она снова пошла впереди, что казалось вполне справедливым, потому что  она
знала дорогу гораздо лучше, чем он. Он  следовал  за  ней  по  той  тропе,
которая шла _вдоль оси_ и которую она называла "Южной дорогой". За ними  и
впереди них, справа от них и  слева  все  было  тихо,  и  глубокий  чистый
вечерний свет оставался прежним.
   Когда они перешли последний из трех больших  ручьев  и  впервые  начали
подниматься круто в  гору,  он  обнаружил,  что  непроизвольно  вырывается
вперед, вместо того чтобы, как и прежде, держаться на некотором расстоянии
позади. Если сначала она шла очень быстро, то теперь то ли замедлила  ход,
то ли споткнулась.
   У начала очередного  подъема,  где  сквозь  заросли  тонких  и  бледных
березок над ними и впереди нависала громада Горы, она остановилась. В  два
прыжка догнав ее, Хью сказал:
   - Я бы не отказался от респиратора.
   Подъем был крутой, и он подумал, что она, должно быть,  устала,  но  не
хочет этого показывать.
   Она  обернулась  к  нему  -  лицо   совершенно   замученное,   какое-то
опустошенное.
   - А у тебя нет _такого_ ощущения? - едва расслышал он ее голос.
   - Какого _такого_?
   Сердце у него екнуло и заколотилось так, что стало трудно дышать.
   Она потрясла головой. Сделала  легкий  торопливый  жест  в  направлении
темной горной стены.
   - Там впереди что-то такое есть?..
   - Да, - произнесла она на вдохе.
   - Мешает пройти?
   - _Не знаю_. - Когда она говорила,  зубы  у  нее  стучали.  Она  как-то
съежилась, согнулась, будто старуха.
   Хью громко сказал:
   - Слушай, я хочу поскорее попасть в город. - Он сердился не на девушку,
а на ее страх. - Дай я пойду первым.
   - Мы не можем идти дальше.
   - Я должен идти дальше.
   Она в отчаянии помотала головой.
   Твердо решив воспротивиться ее беспричинной панике, Хью  мягко  положил
руку ей на плечо и начал говорить:
   - Мы можем...
   Но она вывернулась из-под его руки так резко, будто это была не рука, а
раскаленное железо; ее замученное  лицо  потемнело  от  гнева,  когда  она
громко произнесла:
   - Никогда не прикасайся ко мне!
   - Хорошо, - сказал он, испытав даже некоторое удовлетворение. -  Больше
не буду. Успокойся. Нам надо идти дальше. Они  нас  ждут.  Я  сказал,  что
приду. Пошли!
   И пошел вперед. Он из принципа не  оглядывался  и  не  видел,  идет  ли
девушка сзади, но во время длительного спуска  постоянно  прислушивался  к
малейшему шороху, чтобы удостовериться, что она  там.  Когда  тропа  снова
пошла вверх, он обернулся. Он знал, что значит  испытывать  страх  в  этих
местах. Она шла за ним по пятам, не отступая и не сворачивая с  тропы.  Ее
лицо все сжалось и напряглось, как пальцы в кулаке, и пряталось под густой
шапкой волос. В вершинах деревьев ветер вздохнул так, словно принес  звуки
дальнего моря, лежащего где-то на западе, слева от оси, там, где сгущается
тьма. А они шли, будто по  границе  между  ночью  и  днем,  по  бесконечно
длинной тропе. Тропа бежала все дальше и дальше, и если бы девушка не  шла
за ним по пятам, он бы, наверно, остановился. Склону горы  не  было  видно
конца, и он начинал уставать. Ни разу в жизни он не чувствовал себя  таким
усталым; во всем теле слабость, лень, которая  могла  бы  показаться  даже
приятной, если бы можно было присесть и немного отдохнуть, прилечь, просто
остановиться и отдохнуть... Идти все вверх и  вверх  тяжело,  то  ли  дело
спускаться вниз...
   - Хью!
   Он обернулся и в изумлении огляделся, пока не увидел ее.  Она  была  не
позади, а над ним, на склоне Горы; стояла среди темных  елей.  Здесь  было
почти темно, небо закрывали сплетающиеся ветви и нависающие скалы.
   - Сюда, - прошептала она.
   Наконец он понял, что она стоит на тропе, а он где-то в лесу  сбился  с
пути. Крутой подъем к тому месту, где она стояла, дался ему нелегко.
   - Я что-то начинаю уставать, - сказал он дрогнувшим голосом.
   - Я знаю, - прошептала она. У нее был такой  вид,  будто  она  плакала,
лицо опухло и покраснело. - Держись тропы.
   - Ладно. Пошли.
   В конце подъема под темными елями путь стал ровнее, но  идти  легче  не
стало, потому что  на  них  навалилась  еще  большая,  просто  невероятная
усталость, невыносимая тяжесть, непреодолимое желание  лечь  и  больше  не
вставать. Теперь она шла  рядом  с  ним  -  тропа  была  здесь  достаточно
широкой, похожей на настоящую дорогу. Где  же  она  стала  такой?  Девушка
подгоняла его, а он все пытался идти помедленней. Несправедливо!  Ведь  он
же ее не подгонял, когда сама она не могла идти дальше.
   - Вон там, смотри!..
   Вдали, в холодном вечернем воздухе светились огоньки:  костры,  свет  в
окнах. Страх и усталость теперь казались лишь тенями, которые в  приветном
свете желтых огней они отбрасывали на дорогу.
   Они вошли в город. Здесь, у первых домов, они остановились.
   Девушка рядом с ним заносчиво вздернула вверх измученное, опухшее лицо.
   - Я иду в гостиницу, - сказала она.
   Он пытался стряхнуть отупение. Теперь, наконец  добравшись  туда,  куда
стремился всей  душой,  он  вдруг  показался  себе  громоздким,  неловким,
неуместным. У него не хватало смелости  предстать  прямо  перед  хозяевами
того большого дома, и не было понятно, куда еще можно пойти.
   - Я, наверно, тоже, - сказал он.
   - Тебя ждут в замке.
   - Где?
   - В замке. Разве не там живет Лорд Горн? Это его дом. Там, где ты был в
прошлый раз.
   Она говорила резким насмешливым тоном. Почему она снова  так  настроена
против него после всего этого тяжелого пути, что они прошли вместе? На нее
нельзя положиться, нельзя  ей  доверять.  Ей  нравится  смотреть,  как  он
выглядит дураком? Что ж, такая возможность ей представится еще не раз.
   - Пока, - сказал он и свернул в первый же переулок, который  вел  вверх
по склону горы.
   - Сворачивать нужно не здесь, а через  улицу.  Там,  где  ступеньки,  -
сказала девушка и пошла по направлению к гостинице, напоминавшей старинный
галеон, украшенный мачтами и фигурной резьбой.
   Он пошел за ней, миновал гостиницу, повернул налево и стал  подниматься
по улице, больше похожей на длинную лестницу. В воздухе пахло  дымом,  как
это бывает осенью; прозвенел голос ребенка, зовущего кого-то  внизу,  там,
где  город  переходил  в  бледные  луга  и  пастбища.  Наверху,  у  самого
последнего дома на этой улице он услышал странный шум: за  низкой  оградой
загона шипели гуси. Хью понял это только тогда, когда совсем рядом  увидел
громадных белошеих птиц. Здесь, в  этом  городе,  были  птицы  и  домашние
животные, звучали голоса людей, но никто не пел.  Гуси  шипели  и  хлопали
крыльями. Хотя он и добрался наконец туда, куда страстно желал попасть, но
чувствовал себя усталым и продрогшим, причем холод шел не снаружи, не  был
вызван ветром или ненастьем; он поднимался откуда-то изнутри, из самых его
костей, упорный, изнурительный озноб.
   Он прошел в железные ворота и по дорожке между лужайками приблизился  к
большому дому, островерхие крыши которого темнели на фоне вечернего  неба,
два окна отбрасывали на дорожку пятна  света.  Взялся  за  кольцо  в  виде
бараньей головы с изогнутыми рогами и постучал.
   Старый слуга открыл дверь, и Хью услышал собственное имя, произнесенное
на здешний лад и звучащее по-иностранному, все в одно слово,  но  тепло  и
приветливо. Старик торопливо бежал перед ним по неосвещенным  галереям  и,
открыв дверь в  зал  с  кремовыми  стенами,  где  в  камине  горел  огонь,
выкликнул то же самое, отчасти уже знакомое, удивительное имя: "Хьюраджа!"
   В этой просторной, светлой комнате сидела Аллия. Она встала, уронив  на
пол какую-то свою работу, и пошла к нему навстречу,  протягивая  руки.  Ее
светлые волосы на этот раз были подняты в прическе наверх и набок. Никогда
не знаешь, где и когда на твоем жизненном пути придет к тебе  Красота.  Он
взял ее руки в свои. Он вполне мог в этот миг упасть к  ее  ногам.  Он  не
знал ее языка,  но  по  голосу  ее  догадался  о  том,  что  она  сказала:
"Здравствуй, здравствуй, здравствуй же! Наконец-то ты вернулся!"
   Он сказал:
   - Аллия!
   Она снова улыбнулась и о чем-то его спросила. В ее глазах и голосе была
такая нежная тревога, что он пожаловался:
   - Трудно было идти. И страшно. Я устал... - но, заметив ее жест, понял,
что она всего лишь предлагает ему присесть с дороги, что  он  и  сделал  с
благодарностью. Но тут  ему  пришлось  снова  встать,  потому  что  вошел,
сердечно приветствуя его, Лорд Горн, в тоне которого Хью почудилось что-то
новое, он даже  не  сразу  понял  что:  какое-то  уважение.  Этот  старик,
которого  называют  "Лорд",  явно  привыкший,  чтобы  все  его   почитали,
выказывал по отношению к нему не только благосклонность, не просто выделял
его из других, но как бы ставил на одну ступеньку с собой: словно они были
из одной семьи, словно Горн разговаривал с таким его "я", о  существовании
которого сам Хью и не подозревал,  а  он,  Горн,  знал  и  ценил  это  его
качество.
   Дружелюбие Аллии, застенчивое и слегка манерное, было значительно менее
серьезным. То, что они с Хью могли сказать друг другу,  напоминало  скорее
урок иностранного языка, проведенный в  спешке.  Она  радостно  изображала
жестами, знаками и гримасками то, что было  ей  понятно,  смеялась  и  над
своим непониманием, и над его ошибками. Но и в ней он тоже почувствовал  к
себе  некое  особое  отношение,  которое  ему  не  хотелось  бы   называть
"уважением", но и любовью  он  тоже  не  осмеливался  его  назвать;  самое
большее, что он пока мог предположить, это то, что  она,  похоже,  к  нему
неравнодушна, восхищается им - но почему? Что он  такого  сделал?  Ничего.
Как могла она ценить его столь высоко просто так? Не за что его ценить.  И
все же в ее мягком искреннем взгляде и голосе, и даже в ее смехе, когда он
делал ошибки в языке, чувствовался  какой-то  подтекст,  какая-то  глубоко
запрятанная причина для восхищения. Такого,  какое  он  сам  испытывал  по
отношению к ней, - но ведь она-то того стоила! Все, что она делала, все  в
ней было восхитительно и прекрасно. И уж если восхищалась им, то разве  по
добросердечию, как бы в виде благожелательного аванса.  В  нем  решительно
нечем восхищаться. Но он  готов  был  на  что  угодно,  лишь  бы  на  деле
заслужить это, незаслуженное пока, восхищение, лишь бы стать тем, за  кого
она, видимо по ошибке, его принимала.
   Они обедали в длинной комнате при  свечах.  Хью  настолько  устал,  что
трапеза прошла для него словно в теплом  и  светлом  тумане.  Оставшись  в
своей комнате, он почувствовал, что пьян от усталости. В этой  комнате  он
провел и первые три ночи, и она  сразу  показалась  удивительно  знакомой:
блекло-голубые стены с почти стершимся  золотым  рисунком,  дубовое  ложе,
украшенная бронзой каминная решетка - все это было так  приятно  узнавать,
словно когда-то хорошо известное. Странно, но эта комната  напоминала  ему
мансарду в их первом доме, где они жили все вместе, с отцом и матерью. Его
кровать тогда стояла у  окна,  откуда  были  видны  темно-зеленые  поля  и
голубые холмы Джорджии. Это была другая страна, да и  времени  с  тех  пор
прошло много. Здесь на высоких окнах портьеры.  В  камине  горит  огонь  -
яркий и почти бесшумный. Кровать высокая  и  жесткая,  простыни  холодные,
плотные, шелковистые на ощупь. Он лег в  эту  постель,  а  золотой  огонек
камина все просвечивал сквозь полуприкрытые веки, и Хью сразу  заснул  без
сновидений, провалился в сон,  безбрежный,  теплый,  темный.  И  когда  он
предался его убаюкивающей  темноте,  все  тревожные  мысли,  яркие  цвета,
импульсы воли погасли, унеслись прочь; лишь на мгновение он услыхал как бы
поверх всепоглощающей тьмы сна тоненький голосок, похожий на голос птицы:

   Бутон цветка, на дереве лист...

   Он повернулся на бок и спрятал лицо в ладонях,  прогоняя  от  себя  эту
песню туда, откуда она прилетела. Здесь ей не место, здесь цветы  не  дают
бутонов, здесь не падают на землю листья, здесь не поет ни один голос.  Но
здесь Аллия, которая протянула к нему свои руки. И он  радостно  пошел  ей
навстречу - во тьму сна.



6

   "Почему я вернулась?" Этот вопрос звучал в ее мозгу упорно, беспокойно,
словно  плач  ребенка.  Она  сердито  набросилась  на   своего   незримого
собеседника: потому что я должна была вернуться! А  теперь  она  должна  и
дальше делать то, что необходимо. Она поднялась по  улице,  состоявшей  из
множества ступенек, на самый верх, и Фимол впустила  ее,  и  она  ждала  в
прекрасной комнате с двумя каминами настолько напряженно и чутко, что  все
вокруг представлялось ей какой-то удивительной и яркой мешаниной из  вдруг
оживших образов, звуков, мыслей, не дававшей сосредоточиться.
   Хозяин вошел в комнату. Не такой -  сгорбленный,  сжавшийся  от  ужаса,
что-то бормочущий, ослепший от страха, - каким она видела его в  последний
раз. От этого и  следа  в  его  облике  не  осталось.  Прямой,  подвижный,
спокойный и мрачноватый: Хозяин. "Здравствуй, Ирена", - сказал он, и,  как
всегда, язык отказался повиноваться  ей,  а  сама  она  не  в  силах  была
противиться власти Хозяина и с облегчением приняла ее. Он - мой Хозяин!
   Но по другую сторону этого неловкого  и  страстного  самопожертвования,
словно за стеклянной  стеной,  стояла  некая  холодная  часть  ее  души  и
наблюдала за ним и за ней самой. Эта часть ее души  не  служила  никому  и
никого не судила. Она наблюдала. Она с  удивлением  наблюдала,  как  Айрин
выбрала  один  из  неудобных  парчовых  стульев  и  уселась  на  нем.  Она
наблюдала, как мужчина прошелся по комнате, и видела, что он  рад  наконец
повернуться к девушке спиной.
   Огонь в каминах не горел.  Воздух  в  комнате  был  спокойный,  странно
неподвижный, как внутри морской раковины.
   - Скоро нам придется резать наших овец, - сказал Хозяин.  -  На  нижних
восточных пастбищах совсем не осталось травы.
   Нижние пастбища были ближе  всего  к  городу,  обычно  их  использовали
только тогда, когда появлялись ягнята.
   - Торговцы солью так и не пришли, мы не сможем  заготовить  много  мяса
впрок. И будет большой пир, пир страха...
   Жители Тембреабрези  держали  овец  не  для  мяса,  а  для  шерсти;  их
богатством была тонкая теплая шерсть, которую они красили, пряли и  ткали,
а потом продавали торговцам из долины, чтобы купить все необходимое. Айрин
часто слышала, как они хвастались: "У самого Короля плащ из нашей шерсти".
   - И ничего нельзя сделать? - спросила  она  в  ужасе  оттого,  что  они
пустят на мясо свою гордость и богатство - целые стада пушистых, красивых,
озорных и терпеливых животных. Она много раз бывала с пастухами на верхних
пастбищах, она носила на руках новорожденных ягнят.
   - Ничего, - сказал он сухо, не оборачиваясь и продолжая стоять спиной к
ней у окна и глядеть на сбегающие по террасам сады собственной усадьбы.
   Айрин прикусила губу, почувствовав, что вопрос ее задел  самое  больное
место, приоткрыв то, чего он больше всего стыдился. Она уже однажды видела
собственными глазами, что он ничего поделать не может.
   - Есть вещи, которые мы могли  бы  сделать  заранее.  Животные  первыми
почуяли. Нам следовало обратить на них  внимание.  Вниз  спускались  целые
стада диких коз, наши овцы не желали подниматься на Верхний Перевал, и все
это мы видели. Мы знали о беде и все же ничего не предприняли. Не  один  я
говорил, что можно и нужно что-то делать, пока не поздно. Были даже такие,
кто заговорил об этом гораздо раньше меня. О том, что мы  должны  уплатить
выкуп и заключить сделку. Но старухи заголосили, ах нет, нет, не надо, это
отвратительно, бессмысленно. Все старухи в один голос - и Лорд Горн  среди
них...
   Теперь он повернулся к ней, но стоял спиной к  окну,  и  она  не  могла
рассмотреть выражение его лица. Голос Хозяина звучал безжизненно и сухо:
   - Вот мы и согласились с тем, что советовали трусы. И  все  тоже  стали
трусами. Беспомощными трусами. И вместо одного жертвенного агнца  придется
пожертвовать всеми стадами. И не сыну нашего народа,  а  этому  мальчишке,
этому щенку, который даже языка нашего  не  знает,  именно  ему  предстоит
освободить нас! Лорд Горн был мудрым человеком  когда-то!  -  но  то  было
давно. Ах, если бы я сразу, как только мне  пришла  в  голову  эта  мысль,
пошел в Столицу! Но я выжидал, послушный его воле...
   Она ничего не поняла из его последних слов, да и вообще  из  всей  этой
речи, но его гневный, обвиняющий тон вывел ее из привычной  застенчивости.
Она, ни минуты не колеблясь, спросила:
   - Что вы хотите этим сказать? Как это чужак может освободить вас? -  И,
когда он не ответил, продолжала настаивать: - И что же, собственно, такого
он должен сделать?
   - Подняться на Гору.
   - И что сделать?
   - То, зачем он сюда пришел. Так говорит Лорд Горн.
   - Но он не знает, зачем он здесь. Он думает,  что  это  знаете  вы.  Он
ничего не понимает. Даже я чувствовала страх по пути сюда, а он нет.
   - Герой не подвластен страху, - сказал Хозяин насмешливо.
   Он подошел к ней чуть ближе.
   - А чего или кого мы боимся? - медленно выговорила она,  потому  что  в
данный момент он сам казался ей страшным. - Вы должны сказать мне, что это
такое.
   - Я не могу сказать тебе, Иренаджа.
   Его суровое лицо потемнело, глаза горели. Он улыбнулся.
   - Видишь эту картину? -  спросил  он,  и  она  глянула  туда,  куда  он
показывал - на портрет хмурого мужчины. - Это мой прадед. Он был  Хозяином
Тембреабрези, как и я. Вот тогда-то  и  пришел  этот  страх.  Он  не  стал
слушать причитаний старух, а вышел из города  и  поднялся  в  горы,  чтобы
заключить сделку, - и заключил ее ценой собственной  руки.  Но  дело  было
сделано, и все дороги  стали  опять  свободны.  В  полном  одиночестве  он
вернулся в город, и рука его была такой, как ты видишь. Считается, что  ее
ему чем-то сожгли. Но мой дед, который был  тогда  ребенком,  рассказывал,
что на ощупь она была холодной, холодной, как мертвое дерево  зимой.  Зато
выкуп он заплатил за всех.
   - Какой выкуп? - требовательно воскликнула Айрин, охваченная  волнением
и внезапным страхом. - Что он такое держал в своей руке, чего ею коснулся?
   - Того, кого любил.
   - Не понимаю.
   - Ты никогда не понимала. Да и кто ты такая, чтобы понимать нас?
   - Я вас любила, - сказала она.
   - А ты бы  сделала,  как  он?  Во  имя  любви  к  нам  ты  пошла  бы  к
плоскому-камню? Стала бы там ждать?
   - Я бы сделала все, что в моих силах. Скажите же, что надо делать!
   Теперь  его  глаза  жгли.  Он  подошел  к  ней  так  близко,  что   она
почувствовала исходивший от его лица жар.
   - Иди с ним, - сказал он шепотом. - С чужаком. Горн пошлет его.  Иди  с
ним. Отведи его к Верхнему Перевалу, туда - к плоскому  камню.  Дорогу  ты
знаешь. Ты можешь пойти с ним.
   - А потом?
   - Пусть он заключит сделку.
   - С кем? Какую сделку?
   - Я не могу сказать тебе, - произнес он, и его темное лицо вспыхнуло  и
исказилось. - Я не знаю. Ты говоришь, что любила нас. Если ты любила меня,
пойди с ним.
   Говорить она не могла, только кивнула.
   - Ты спасешь нас, Ирена, - прошептал он и склонился к ней, словно желая
поцеловать, однако прикосновение его губ было сухим, легким,  горячим,  не
прикосновение - дыхание.
   - Пустите меня, - сказала она.
   Он отшатнулся.
   Она не могла говорить,  не  хотела  смотреть  на  него.  Повернулась  и
бросилась через всю комнату к дверям.
   Он за ней не последовал.


   Она не вернулась в гостиницу и к Триджьят не зашла. Она  в  одиночестве
спустилась вниз по крутым улочкам и вышла из города с  восточной  стороны,
м