ческий, неясный страх, светловолосая женщина  в  опасности,  женщина,
которую он молча любит, обожает, которой поклоняется  в  вечной  тишине  и
вечных сумерках лесной страны.
   Мир обычного дневного света и приходящих на смену дню ночей всю  неделю
казался  ему  странным.  Он  думал,  что  нетерпеливое  желание   поскорее
вернуться в Город На  Горе  сделает  ожидание  невыносимым,  но  этого  не
произошло. Он поистине по каплям пил эти дни, как драгоценную влагу, когда
- на работе ли, на улице или дома -  лелеял  мечты  о  своей  Принцессе  и
позволял ее имени заполонить весь свой разум, и это  было  гораздо  лучше,
чем неуклюже стоять перед ней со связанным  языком,  не  имея  возможности
хоть что-то сказать и лишь догадываясь, что сказала она.
   На той неделе по утрам он к источнику  не  ходил.  Боялся,  что  проход
будет закрыт, и не хотел рисковать. Он сам себе не доверял.  Почему  тогда
он вел себя так глупо,  продолжал  идти  вперед,  хотя  прохода  не  было,
упорствовал, зная, что путь никуда не ведет? Если бы, увидев,  что  проход
закрыт,  он  тогда  сразу  повернул  к  Городу  На  Горе  и  попросил   ту
темноволосую  девушку  помочь  ему,  то  избежал  бы  кошмара  бесконечных
блужданий, когда он уговаривал себя, что если будет идти все время  прямо,
то непременно выйдет из леса, избежал бы паники, охватившей его при мысли,
что он потерял тропу, и ужаса, и голода.  Вел  он  себя  глупо,  нелепо  и
добился лишь того, что не только ужасно устал и теперь, всю эту неделю,  с
трудом дотягивал до конца рабочего дня, но еще и перестал верить в себя, в
безопасность вечерней страны.
   - Как раз этого я и боюсь, - сказал он той девушке, когда они стояли  с
ней в доме Аллии, в длинной комнате с  окнами,  из  которых  лился  чистый
вечерний свет, но теперь это уже нельзя было считать  полной  правдой.  Он
еще очень мало знал о поджидающей его там опасности, но понимал, что знает
об этом слишком мало. А опасность там явно была, и он не был  уверен,  что
поведет себя достаточно разумно. Учитывая и это,  и  ненадежность  пути  в
вечернюю  страну,  он  понимал,  что  его  шансы  на  возвращение  туда  и
невозвращение примерно равны. Он  воспринимал  это  как  некое  нормальное
равновесие между двумя разными мирами и соглашался с его  справедливостью.
Здесь-то и крылась для него возможность совершить тот подвиг, которого  он
так жаждал. Но, находясь пока в обычном мире, с его  обычными  проблемами,
чаще всего, правда, надуманными, умещающимися в рамках  одной-единственной
жизни, он предпочитал наслаждаться дневным светом.
   Он испытывал угрызения совести по  отношению  к  матери,  нечто  сродни
горестной терпимости в  сочетании  с  потенциальной  неверностью,  которая
усиливалась из-за материной  неуемной  сварливости.  Она  не  прощала  ему
ничего. Например, в воскресенье он вернулся часа на два позже, чем обещал,
и тут же на его голову обрушился целый поток обвинений во вранье.  Он  мог
понять ее раздражение по поводу того, что опоздал, но не  понимал,  почему
его неподдельная усталость, впрочем, довольно  неуклюже  объясненная  тем,
что "перепутал в лесу тропинки", вызвала с ее стороны такое негодование  и
возмущение. "Ты заблудился в лесу? А с какой стати ты там  оказался?  Если
сам за себя отвечать не способен, то просто глупо, глупо и бездарно  вести
себя столь самонадеянно! Такие, как ты, должны  заниматься  гимнастикой  в
закрытом зале. Куда тебе участвовать в каких-то там  походах.  И  что  ты,
собственно, пытаешься доказать?" - и так далее. И  все  это  говорилось  с
таким уже неконтролируемым раздражением, что, как ему показалось,  главной
причиной гнева было не то, что он вернулся домой в таком состоянии, а  то,
что он вообще вернулся. Но какая, в сущности, разница.
   Потом три или четыре вечера подряд она провела у Дурбины и возвращалась
после своих сеансов только около полуночи. В  их  спиритуалистской  группе
появилось  несколько  новичков,  а  у  самой  миссис  Роджерс  определенно
обнаружился талант медиума: ей удавалось записывать  грезы,  не  впадая  в
транс. Благодаря ее дару  они  теперь  постоянно  "общались"  с  одним  из
прежних воплощений Дурбины - жрицей Исиды [Исида - в египетской  мифологии
богиня плодородия, воды и  ветра,  символ  женственности,  покровительница
мореплавателей]. Кофейный столик в доме Роджерсов был  завален  книгами  о
Древнем Египте, взятыми у Дурбины  или  купленными  матерью,  несмотря  на
высокую цену, в  магазине.  Когда  "жрица  Исиды"  в  своих  высказываниях
противоречила положениям современной  науки  или  исправляла  какое-нибудь
ошибочное толкование иероглифа, миссис Роджерс праздновала победу. Иногда,
вернувшись домой, она взахлеб рассказывала о том, что произошло  во  время
сеанса; но если Хью пытался вставить слово, тут же спускалась с облаков на
землю. "Ну разумеется, тебя подобные вещи не интересуют!" - говорила  она,
совершенно не слушая, что спросил или ответил  сын.  Он  видел,  что  мать
счастлива в  кругу  этих  людей,  которые  боготворят  и  ценят  ее  и  ее
необычайный дар, видел, что после сеансов мать расцветает. Но свою радость
и счастье она никак не могла принести с собой домой. И новые интересы лишь
усиливали ее неприязнь и недоверчивость  по  отношению  к  сыну.  Хью  был
просто не в состоянии хоть  как-то  ей  угодить.  Стирая,  она  возмущенно
жаловалась на заношенные носки, на то, что у рубашек грязные воротнички, а
сами рубашки он все зазеленил травой, что майки не  вывернуты  на  лицо  и
тому  подобное,  но  если  он  сам  пытался   стирать,   она   снова   все
перестирывала, потому что он якобы делал это безобразно. Если Хью приносил
из магазина что-то купленное на распродаже или просто стоящее, она тут  же
заявляла, что все это "вчерашняя дрянь", и оставляла  продукты  тухнуть  в
холодильнике до тех пор, пока он сам не выбрасывал их в помойку. Когда они
оставались дома вдвоем, он постоянно чувствовал, что мешает ей, однако она
и не собиралась освобождать его от  обязанности  бывать  дома,  когда  она
возвращается вечером. Но если она половину вечеров в неделю  проводит  вне
дома, если ей неприятно его присутствие,  на  котором  она  тем  не  менее
настаивает, то как они будут сосуществовать потом,  когда  он  вернется?..
Впрочем, он в любом случае  намеревался  осуществить  свое  путешествие  в
вечернюю страну, и в сравнении с этим все притязания матери и ее  упрямое,
неприязненное молчание ничего  не  значили.  Ее  грубость  и  нетерпимость
по-прежнему задевали  его,  но  уже  не  так  глубоко;  мысли  Хью  словно
выбрались из накатанной колеи. Он и удара ножом, пожалуй, не  почувствовал
бы, когда бродил, погруженный в мысли об Аллии.
   Это все жара, говорил он себе, все просто с ума посходили от этой жары.
   Долгие дни этой недели он прожил почти в  полном  молчании.  Ночами  он
спал не крепко, короткие сны перемежались бесконечными пробуждениями, и не
единожды за ночь, когда еще далеко было до рассвета, он вставал и стоял  у
окна, глядя на звезды или на первые торжественные проблески зари.
   В пятницу Донна, у которой в субботу был выходной, спросила его, что он
собирается делать  на  праздники,  и  он  с  готовностью  ответил:  "Поеду
автостопом с одной компашкой". Донна одарила Хью тем скользящим мимолетным
взглядом, который словно намекал,  что,  полюбив  женщину,  он  тем  самым
заслужил одобрение всей женской части человечества,  которую  она,  Донна,
здесь представляла. Вот только было ли это одобрением? Когда  чуть  погодя
она глянула ему прямо в глаза, выражение ее лица изменилось. Она  положила
руку ему на плечо.
   - Смотри, чтобы с тобой ничего не случилось. Бак, - сказала она.
   - А что со мной может случиться в такой поездке?
   - Не  знаю!  -  сказала  она  так,  словно  удивлялась  самой  себе,  и
постаралась скрыть свое удивление смешком.
   Но ее взгляд, и сами слова, и прикосновение ее полной, сильной  руки  с
покрытыми красным лаком ногтями показались ему - а он сейчас  так  в  этом
нуждался! -  чем-то  вроде  залога  безопасности,  заверения  в  том,  что
существует по крайней мере один человек, которому он небезразличен,  пусть
даже от этого никакого реального проку  и  нет,  но  она  каким-то  шестым
чувством угадала, что он может оказаться в опасности или в беде.
   Если бы дар его  матери-спиритуалистки  позволил  ей  заметить  в  сыне
такое, она бы тут же поставила это ему в вину как свидетельство неверности
и никогда бы его не простила.
   В  пятницу  вечером  он  сказал  ей,  что  собирается  уехать  на   все
воскресенье с ночевкой. Целую неделю он старался это выговорить. И сейчас,
заикаясь, бормотал давно обдуманную чушь про то, как  поедет  с  компанией
автостопом в национальный парк, расположенный к северу от их  города.  Они
уедут рано утром в воскресенье, проведут там весь день и всю ночь, а после
обеда в понедельник вернутся. Она ничего не сказала. Все  время,  пока  он
говорил, она не отрывала глаз от телевизионного экрана,  он  даже  не  был
уверен, что она его слышала.  Несмотря  на  растущее  чувство  собственной
вины, мешавшее ему нормально дышать, он сказал все до конца  и  умолк,  не
задавал больше никаких вопросов, не смел даже спросить, разрешает  ли  она
ему поехать, одобряет ли его поездку, - а он так нуждался в ее  одобрении,
нуждался всегда, но никогда его не получал... Он даже  и  рассердиться  на
нее не посмел, и  через  некоторое  время,  когда  окончилась  ее  любимая
программа и она встала и выключила телевизор, он  лишь  спросил,  стараясь
говорить самым нормальным тоном, как прошел у нее вчерашний сеанс. Она  не
ответила. Взяла книгу об Аменхотепе IV и молча, на  него  и  не  взглянув,
погрузилась в чтение. Он попытался убедить себя, что ее молчание перенести
гораздо легче, чем бесконечные попреки, но, сидя с ней  вот  так  в  одной
комнате и тщетно пытаясь читать" "Тайм", вдруг почувствовал, что его всего
трясет, словно в ознобе. Он встал и ушел к себе. На его  "спокойной  ночи"
она не ответила.
   Обычно по утрам в субботу она вставала  чуть  позже,  но  на  этот  раз
поднялась и уехала еще до того, как Хью проснулся. Он пошел на работу  как
обычно. День выдался тяжелый - предстояло два  дня  праздников.  Когда  он
вернулся домой, матери еще не было. Он поужинал в одиночестве. В  половине
одиннадцатого она наконец явилась и показалась ему какой-то ужасно  худой,
мрачной и взъерошенной  в  своем  платьице  из  набивного  ситца.  На  его
приветствие она не ответила, а прямо из холла прошла в свою комнату.
   - Мама, - сказал он, и, видно, было в  его  голосе  что-то  такое,  что
заставило ее остановиться, но она так и не обернулась. Молчание встало меж
ними тяжелой, плотной стеной.
   - Не имеет смысла так меня называть, - сказала она  отчетливо  и  сухо,
прошла к себе и захлопнула дверь.
   А кого же мне  так  называть?  -  подумал  он,  застыв  на  месте.  Ему
казалось, что у него вдруг что-то отняли, вырвали прямо из живого тела; он
обхватил себя руками, пытаясь защититься. Нет  такого  человека,  которого
имело бы смысл называть отцом, а теперь и  такого,  кого  имело  бы  смысл
называть матерью... Что за чудо, выходит, я  родился  без  родителей?  Да,
смысла в этом никакого, тут она права. Ну а то, другое,  вечерняя  страна?
Этот город, Аллия? Все это  тоже  чепуха.  Детские  выдумки.  Но  я-то  не
ребенок. У детей есть отец и мать. А я не ребенок, и у меня их нет. У меня
ничего нет, и сам я никто. Он стоял там, в гостиной, постепенно осознавая,
что в этом-то и заключается правда. Именно в этот миг он вспомнил -  чисто
физически, телом, а не умом - прикосновение руки  Донны  к  своему  плечу,
цвет лака на ее ногтях, звук голоса: "Смотри,  чтобы  с  тобой  ничего  не
случилось, Бак". И тогда  он  отвернулся  от  двери,  ведущей  в  материну
комнату, пошел обратно в кухню, а потом в свою комнату и  приготовил  все,
что ему понадобится завтра утром:  одежду  и  пакет  с  хлебом,  салями  и
фруктами в расчете на долгий путь к той Горе.


   Он проснулся в три, потом в четыре. Он бы, пожалуй, встал, но не  имело
смысла выходить из дому так рано - девушка будет  ждать  его  у  порога  в
шесть.  Он  повернулся  на  другой  бок   и   снова   попытался   заснуть.
Предрассветные сумерки заполнили комнату, в их неясном свете  предметы  не
отбрасывали теней, как и в вечерней стране. В изголовье  тикал  будильник.
Он посмотрел на собственные руки, смутно белевшие в неясном свете. Там,  в
той стране, часов не было. Там не было и времени. Не река времени сдвигает
с места стрелки часов, а простой механизм, и, видя, как двигаются  стрелки
часов, люди говорят:  "Время  проходит,  проходит  время..."  -  но  часы,
изготовленные их же руками, лгут. Это мы проходим сквозь время, думал Хью.
Идем пешком, движемся вдоль ручьев, рек,  иногда  можем  даже  перейти  их
вброд... Так, в полудреме он пролежал до пяти. Когда  пискнул  выключенный
будильник, он встал и ногами почувствовал холод пола. За  две  минуты  Хью
оделся и вышел из дому.
   Порога он достиг, когда не было еще и шести. Девушка уже ждала.
   Он так и не знал точно, как же ее  на  самом  деле  зовут.  Когда  люди
вечерней страны произносили ее имя, оно  звучало  не  то  "Раина",  не  то
"Дана"; она поправила его, когда он сказал "Раина", но он  не  понял,  что
сказала она сама. "Эта девушка" - так он называл ее про себя, и эти  слова
уже напоминали тьму, гнев, звуки бегущей воды в ручье. И  вот  она  стояла
там, у зарослей ежевики в голубоватом, пыльном, теплом свете раннего утра,
под негустой листвой деревьев, на тропе, ведущей к проходу.  Заслышав  его
шаги, она подняла голову. Ее бледное лицо нисколько не смягчилось, но  она
протянула к нему руку ладошкой вверх: ладошка вся была в  лиловато-красных
пятнах, на ней лежали ягоды ежевики. "Они почти поспели", - сказала она  и
высыпала ягоды ему в ладонь. Ягоды были некрупные и  сладкие,  пропитанные
долгой августовской жарой.
   - Ты пробовала пройти? - спросил он.
   Она сорвала еще несколько ягод и, протянув их  ему,  пошла  за  ним  по
тропинке.
   - Проход был закрыт, - сказала она и немного прошла вперед  и  увидела,
как тропа, будто в туннель, уходит в заросли. - А теперь открыт!
   - Открой же снова, Финнеган, сюда  ведет  мой  путь  [не  очень  точная
цитата из романа Джеймса Джойса "Поминки по Финнегану" (1939)],  -  сказал
Хью, следуя за ней. Но  на  пороге,  на  границе  двух  миров,  на  минуту
остановился и оглянулся - он никогда этого раньше не делал - на оставшийся
позади дневной свет:  пыльная  листва,  между  листьями  промытая  солнцем
голубизна, крохотная коричневая птаха перепархивает с  ветки  на  ветку...
Потом повернулся и пошел следом за девушкой - в сумерки.
   Опустившись на колени, чтобы совершить обычный ритуал первого глотка из
источника, он увидел, что девушка уже проделала то же самое. Она стояла на
коленях на плоской скале и глядела вниз, на бегущую воду, и поза ее уже не
выражала ничего молитвенного или ритуального, но по тому, как  застыло  ее
тело, он понял, что эта  вода  была  для  нее,  как  и  для  него  самого,
священной. Будто очнувшись, она огляделась и встала. Они перешли на другой
берег ручья и пошли дальше, в глубь вечерней страны, пошли вместе. Она шла
впереди и молчала. С тех пор как они перестали слышать звук бегущей  воды,
лес вокруг погрузился в полную  тишину,  листья  застыли  -  ни  малейшего
ветерка.
   После неспокойной, полной пробуждений ночи голова у Хью была тяжелой, и
он с удовольствием шел через лес в полном  молчании,  бездумно  следуя  за
уверенно  прокладывающей  путь  девушкой.  В  мыслях  и  чувствах   царила
неразбериха. Он просто шел и снова почувствовал, что мог бы идти  вот  так
до бесконечности, ощущая на лице лесную прохладу,  легко  продвигаясь  все
дальше и дальше под недвижными ветвями деревьев. Он  без  страха  предался
своему теперешнему состоянию. Когда в тот раз, сбившись с пути, Хью прошел
мимо порога, его больше всего ужасала мысль, что он так  и  будет  идти  и
идти вперед под деревьями, окруженный сумеречным светом, и  этому  никогда
не наступит конец; но теперь, точно следуя заданному маршруту, находясь на
правильном пути, он чувствовал себя абсолютно спокойным. А в  конце  этого
долгого пути он видел Аллию - словно звезду.
   Девушка остановилась на тропе и ждала его - невысокая, крепкая фигурка,
джинсы, рубашка в голубую клеточку, круглое мрачноватое лицо.
   - Я проголодалась, не хочешь остановиться и перекусить?
   - А что, уже пора? - спросил он, словно очнувшись.
   - Мы дошли уже почти до Третьей Речки.
   - Ладно.
   - Ты что-нибудь с собой захватил?
   Он все никак не мог собраться с мыслями. Только когда она выбрала место
для привала недалеко от тропы, на берегу маленького  речного  притока,  он
понял ее последний вопрос и предложил  ей  хлеб  и  салями.  Она  вытащила
черствые булочки, сыр, крутые яйца  и  мешочек  с  маленькими  помидорами,
которые довольно-таки здорово помялись за дорогу, но все же  своим  ярким,
чистым красным цветом радовали глаз в  этом  мрачноватом  месте,  где  все
остальные цвета были как бы приглушены, где  ни  разу  не  встретилось  ни
одного цветка. Он положил свои припасы рядом с ее: потом взял ее  помидор,
а она взяла ломтик его салями; после этого они уже не  обращали  внимания,
кто чью еду ест. Он съел гораздо больше, чем она,  обнаружив,  что  ужасно
голоден,  но,  поскольку  он   ел   быстрее,   насытились   они   примерно
одновременно.
   - А у этого города есть название? - спросил он, сбросив наконец остатки
сна и почему-то чувствуя себя  теперь  значительно  более  отдохнувшим,  и
уставился на последний кусочек хлеба с салями.
   Она произнесла два слова или одно длинное на языке вечерней страны.
   - По-английски это просто "Город На Горе". Так  я  его  называю,  когда
думаю о нем.
   - Да, я, пожалуй, тоже. А что  ты...  Ты  однажды  назвала  как-то  это
место, как-то по-другому. Всю страну. - Он повел рукой с бутербродом,  как
бы желая охватить все - деревья кругом,  сумрачные  горы,  реки  позади  и
впереди них.
   - Я называю это "волшебным краем", -  она  сверкнула  на  него  глазами
недоверчиво, как на чужака.
   - Это они так говорят?
   - Нет. - Теперь она говорила совсем неохотно. - Это из одной песни.
   - Из какой?
   - Однажды к нам в школу на вечер пригласили исполнителя народных песен,
который эту песенку пел, и она почему-то застряла у меня  в  голове.  Я  и
половины слов не понимала - она не то на шотландском, не  то  на  каком-то
еще. Я, например, не очень-то поняла тогда, что значит "родимый".  Решила,
что это вроде как "свой" или "милый". - Голос  ее  звучал  обиженно,  даже
сердито.
   - Спой. - Хью попросил об этом почти шепотом.
   - Я и половины слов не знаю, - сказала она и потом, не глядя на него  и
опустив голову, запела:

   Бутон цветка, на дереве лист -
   Родимый кров меня хранит.
   Но все же жаворонка песнь
   В волшебный край манит...

   Ее  голос  напоминал  голос  не  то  ребенка,  не  то  какой-то  птахи:
резковатый, но чистый и нежный.  Этот  голос  и  прихотливая  мелодия  так
подействовали на Хью, что  у  него  на  голове  зашевелились  от  волнения
волосы, а глаза девушки вдруг слились в одно пятно, и пробрала дрожь -  не
поймешь, от ужаса или от восторга. Девушка глянула на  него  снизу  вверх,
посерьезнела, глаза ее потемнели. Он невольно протянул к ней  руку,  чтобы
прекратить это странное пение, и все же  не  хотел,  чтобы  она  умолкала.
Никогда он не слышал такой прелестной песни.
   - Нельзя! Здесь вообще нельзя петь! - сказала она  шепотом,  посмотрела
вокруг, потом снова на него. - Я раньше никогда здесь  не  пела.  Мне  это
даже в голову не приходило. Обычно я танцевала. Но  не  пела,  никогда,  я
знала...
   - Все в порядке, - рассеянно произнес Хью эти ничего не значащие слова.
- Все будет хорошо.
   Оба  сидел