воду,  но  если  костер  уже  потух,
обходился холодной и, стиснув зубы, скоблил неподатливую  щетину;  и  даже
тогда прикосновение родниковой воды воспринималось как ласка.
   Вечером в субботу он сказал матери, что отправляется на все воскресенье
"за город", путешествовать автостопом. Она в  очередной  раз  сделала  ему
замечание, что он  слишком  шумит,  вставая  в  такую  рань,  но  никакого
любопытства не проявила. Хью ушел из дому в пять, держа под мышкой пакет с
дорогими сушеными и сублимированными продуктами  и  намереваясь  пополнить
свои запасы. Хотелось немного пожить  в  сумеречной  стране,  продвинуться
чуть дальше в своих знаниях о ней.
   Оказалось, что от порога в направлении, противоположном тому, откуда он
приходил, ведет только одна тропа или дорога. Прыгая с камня на камень, он
перебрался через ручей, миновал темно-зеленые заросли,  из  которых  вышла
тогда девушка - теперь уже прошло много времени, несколько недель, с  того
дня, - и начал подниматься по тропе,  уводившей  его  от  родника,  вверх.
Тропа чуть петляла,  но  неизменно  придерживалась  оси,  перпендикулярной
роднику, и  он  надеялся,  что  сможет  удержать  в  памяти  хотя  бы  это
направление. Он обнаружил, что, даже если  на  мгновение  потеряет  всякую
ориентацию в лесу, достаточно  остановиться  и  прислушаться  и  сразу  же
обретаешь ощущение того, где находится проход -  слева,  позади,  за  этим
холмом или за тем, - и ощущение этого направления до сих пор ни  разу  ему
не изменило. Ему  не  приходило  в  голову  ничего  более  разумного,  чем
постоянно идти спиной к порогу, идти, пока хватит сил.
   На вершине холма воздух, казалось,  стал  светлее.  На  дальнем  склоне
деревья были высокими и стояли редко на почти  открытом  пространстве  без
подлеска. Чуть заметная, но все же различимая,  если  вглядываться,  тропа
вела прямо вниз. Спускаясь по  ней,  он  впервые  перестал  слышать  голос
родника, который так часто пел ему колыбельные.
   Он шел довольно долго размеренным и быстрым  шагом,  радостно  и  гордо
ощущая, как послушно и выносливо его тело. Тропа не стала ни  светлее,  ни
темнее. От нее ответвлялись другие тропы, чаще всего протоптанные оленями,
но ни разу не возникло сомнения в том, что именно эта и есть  главная.  Он
знал, что если  повернет  назад,  то  тропа  обязательно  приведет  его  к
роднику, к исходной точке путешествия. Ощущение того, где находится порог,
похоже, еще больше обострилось по мере того, как он  уходил  от  него  все
дальше, словно здесь  закон  притяжения  работал  по  принципу,  обратному
земному.
   Перейдя через ручеек, поменьше,  чем  тот,  знакомый,  он  устроился  у
звонко поющей воды, решив немного подкрепиться; когда же снова тронулся  в
путь, то почувствовал прилив сил и желание верить в удачу.
   Его путь пересекал горные складки как бы по перпендикуляру.  Из  долин,
скрытых в туманной дымке, постоянно доносилось журчание ручейка или речки.
Подниматься было нетрудно, но чем дальше, тем  круче  становились  склоны,
причем подъемы всегда были более пологими, чем спуски,  -  он  каждый  раз
будто поднимался на круто обрывавшийся гребень  волны.  Когда  он  пересек
третий большой ручей, то как следует передохнул и искупался, а потом решил
обозначить время, потраченное на дорогу, одним днем  пути.  Ему  нравилось
это выражение. Как-то очень понятно  звучало.  Вообще-то  он  мог  выбрать
любой отрезок времени, какой понравится, и назвать его днем, а следующий -
ночью и весь его проспать. Раньше  ему  никогда  не  приходилось  вот  так
экспериментировать со временем, думал он, сидя на берегу ручья у  костерка
из валежника. Раньше за него это делали часы. Часы по  ту  сторону  порога
следили за всем: определяли рабочий день и  необходимость  включать  фары,
расписание самолетов и деловые свидания, по часам встречались влюбленные и
начинались мировые войны, ничто не обходилось без часов, и все  равно  то,
что показывали часы,  имело  самое  незначительное  отношение  ко  времени
вообще. Примерно как коробок спичек к настоящей  ели.  А  здесь  не  имело
смысла спрашивать "который час?", потому что нечего было ответить на  этот
вопрос, и не было солнца в небе, которое могло бы сказать "полдень", и  не
было часов, провозглашающих "семь часов тридцать восемь  минут  сорок  две
секунды". Приходилось самому определять себя во  времени,  и  единственный
ответ был "сейчас".
   Он поспал, крепко, без сновидений, и просыпался медленно, чувствуя себя
настолько расслабленным, что сначала едва мог поднять собственную руку.
   После  третьего  ручья  местность  вокруг  стала  более  суровой.  Идти
приходилось почти все время  вверх,  и  маленькие  ручейки  бежали  теперь
сверху вниз ему навстречу рядом с тропой или пересекая ее. Путь  был  ясно
виден. Кто проложил его?  когда?  -  ни  малейшего  указания  на  это,  ни
малейшего  признака,  что  кто-либо  недавно  проходил  здесь.  Но  дорога
безусловно существовала и вела к какой-то вполне конкретной цели, все выше
и выше, лентой извиваясь по склону горы,  но  всегда  повинуясь  основному
направлению. Дорога была для чего-то проложена - это единственное, что  он
понял, и позволил ей вести себя. Вокруг стеной стоял лес, под  гигантскими
елями тяжело лежали густые сумерки.  Вокруг  не  было  ни  звука,  лишь  в
вершинах елей величаво и негромко  вздыхал  ветер.  Хью  попадались  следы
кроликов, мышей и еще каких-то застенчивых лесных зверюшек, однажды  рядом
с тропой он заметил маленький череп, но ни одного живого зверька так и  не
видел. Казалось, здесь каждое существо старается держаться в  одиночестве.
И он тоже ощутил себя совершенно одиноким, карабкаясь вверх  по  затянутым
туманом склонам в неизменной тишине леса. Он словно вдруг увидел  себя  со
стороны - очень маленького, бредущего через этот дикий край из ниоткуда  в
никуда. Так он мог бы идти до бесконечности. Потому  что  здесь,  где  нет
показывающих время часов, существовало лишь  понятие  "сейчас"  и  путь  в
бесконечность лежал в настоящем времени.
   Голод помешал его размеренному движению вперед. Он остановился и  поел,
а когда снова тронулся в путь, почувствовал себя гораздо более собранным и
бодрым. Теперь местами дорога поднималась настолько круто, что ему,  чтобы
передохнуть, приходилось вставать на четвереньки, и  тогда  он  чувствовал
руками мощные складки горы, необычайную  глубинную  силу  земли,  рвущуюся
наружу из-под ее грубой шкуры, заросшей скалами и  корнями  деревьев.  Уже
довольно давно тропа ушла влево от той оси,  на  которой  лежал  родник  у
порога, а теперь постепенно возвращалась к прежнему направлению и в  конце
концов выровнялась точно по оси. Теперь он мог  идти  выпрямившись,  шагал
свободно, и это принесло облегчение. Ели толпились вокруг густые, высокие,
темные, под ними лежала плотная тень, но впереди он  видел  светлую  ленту
широкой тропы, здесь превратившейся в почти настоящую дорогу. И  в  легком
горном воздухе он почувствовал, потом еще и еще  раз  долетевший  до  него
слабый запах дыма.
   Он шел теперь размашистым, бодрым, уверенным шагом.
   Дорога поднималась вверх  плавной  волной.  Справа  склон  из  пологого
постепенно стал более отвесным и потом вдруг оборвался вниз  столь  круто,
что растущие на нем деревья перестали закрывать горизонт, и впервые в этой
стране он смог увидеть далеко вокруг. Он находился на склоне горы. Справа,
впереди, над уходящими вниз по склону верхушками деревьев виднелись отроги
другой горы, мрачно возвышающейся на фоне ясного неба. Он чуть сбавил темп
-  голова  слегка  кружилась,  он  будто  плыл  меж  бескрайних  долин  по
безбрежной небесной реке. Когда дорога снова повернула, он глянул вперед и
увидел, что на склоне горы гнездятся дома с высокими крышами  и  каминными
трубами, это был город, светилось в холодных сумерках чье-то окно. Там был
его дом, и он пошел к нему, спустился вниз по улице мимо освещенных  окон,
услышал голос ребенка, произносящий какие-то слова на непонятном языке.



4

   При дневном свете он казался не таким огромным и значительно  моложе  -
примерно ее возраста, неуклюжий, широкоплечий  белолицый  парень.  Он  был
глуп - ничего из ее тогдашних слов так и не понял. "Мне нужно  вернуться",
- сказал он, будто прося  у  нее  разрешения,  будто  она  могла  ему  это
позволить или не позволить. "Я тебя предупреждаю!" - сказала  она,  но  он
так и не понял, и ее терпение лопнуло. Она проделала долгий путь из Города
На Горе до порога, устала, а стычка с ним, вызвавшая у нее  гнев  и  ужас,
отняла последние силы, а ей  еще  надо  было  добраться  домой,  помыться,
поесть, вовремя попасть на работу. Патси наверняка спросит,  где  это  она
ночевала, - ведь уже давно наступило утро. В прошлую среду  она  пообещала
отнести материны вещи в химчистку. А этот тип все продолжал  стоять  перед
ней, лицо перепачкано углем с ее дощечки, презренный враг, и она вынуждена
была оставить его там и уйти, так и не зная, будет ли проход открыт, когда
она вернется.
   Оказалось, что еще совсем рано. Она вернулась домой в начале  седьмого.
Рик и Патси уже дня два друг с  другом  не  разговаривали,  их  молчаливая
вражда коснулась и ее, поэтому ни одного вопроса о том,  где  она  провела
ночь, не последовало. Вечером  после  работы  она  обнаружила,  что  Патси
почему-то рассматривает ее ночное отсутствие как предательство и  надменно
молчит.  А  Рик  заговорил  об  этом  лишь  потому,  что  хотел   выразить
собственные мысли: "В самом деле, какого черта! Ради  чего,  спрашивается,
спать именно в этой квартире?"
   Прошлой осенью она была рада поселиться здесь вместе с Риком  и  Патси.
Они были в меру щедры и содержали квартиру в относительной  чистоте,  жить
вполне можно, впрочем, к стенам было все же  лучше  не  прислоняться.  Они
ценили то, что Айрин вносила треть квартплаты, потому что Рик не  работал.
Между ними существовала довольно прочная договоренность, которая  такой  и
оставалась бы, если бы Рик и Патси не ссорились, потому что,  вздумай  они
расстаться, никакая договоренность, даже самая лучшая, уже не помогла  бы.
Гнуснее всего сейчас оказалось то, что Рик пытался использовать ее в своей
борьбе против Патси, и ночь, проведенная Айрин неизвестно где да  еще  без
каких бы то ни было объяснений на сей счет, давала ему повод думать, что с
ней можно позволить себе больше чем просто легкое заигрывание. Ей всего-то
и требовалось в этой ситуации - соврать, что ночевала у матери, но она  не
хотела опускаться до вранья, такой чести  Рик  больше  не  заслуживал.  Он
по-прежнему являлся к ней в  комнату  и  говорил,  говорил...  Вечером  во
вторник явился снова и сказал, что дело это серьезное, что  необходимо  им
обсудить будущее, что Патси говорить серьезно не хочет, а  ведь  с  кем-то
надо поговорить, и серьезно. Ну, только не со мной, подумала  Айрин.  Рик,
худой  парень  лет  двадцати  пяти,  весь  покрытый  рыжеватыми  курчавыми
волосами и очень  похожий  на  потрепанного  игрушечного  мишку,  стоял  с
каким-то ленивым упорством между ней и дверью в ее комнату.  На  нем  были
только джинсы, на коленках проношенные до дыр. Пальцы на босых ногах очень
тонкие и длинные. "Я как-то  не  особенно  расположена  к  разговорам",  -
сказала Айрин, но он все продолжал гнусавым  голосом  вещать  о  том,  как
кое-кому необходимо порой поговорить серьезно, как ему  хочется  объяснить
Айрин, почему у них с Патси такие отношения, и как ей, Айрин, важно знать,
почему эти отношения именно такие. "Только не сегодня, ладно?"  -  сказала
Айрин, хлопнув дверцей кухонного буфета,  ринулась  мимо  него  к  себе  и
заперлась на ключ. Он еще послонялся по кухне, бормоча и  ругаясь,  потом,
хлопнув дверью, убрался из дому. Патси в своей  комнате  так  ничем  и  не
хлопнула, не стукнула - хранила ритуальное молчание.
   Айрин  присела  на  краешек  кровати,  сгорбилась,  сунула  руки  между
коленями и стала думать. Так долго продолжаться  не  может.  Ну  до  конца
месяца в крайнем случае она потерпит. А что дальше?
   Ей повезло: здесь она жила неподалеку от матери и платила  за  квартиру
всего одну треть, поэтому хватало денег на взносы за купленную в рассрочку
машину, от которой зависела ее работа у Мотта и Зерминга, на ремонт машины
и даже на покупку резины для двух  колес.  Она  могла  бы  позволить  себе
платить за жилье чуть больше, но все же снять отдельную квартиру  ей  было
не по карману. Оставалось одно - переехать в центр,  где  квартиры  в  два
раза дешевле, но тогда  мать  будет  постоянно  беспокоиться,  как  бы  ее
доченьку кто-нибудь не обидел или не изнасиловал по дороге  к  ней.  Кроме
того, чтобы добраться сюда, ей понадобится по крайней мере полчаса, а то и
минут сорок, да и сама она будет  беспокоиться  о  матери.  Если  бы  мать
звонила ей, когда Виктор напивается. Но она не звонит.
   Айрин встала, вышла на улицу, несильно прихлопнув  за  собой  дверь,  и
пешком отправилась к матери.
   Вечер   был   жаркий   и   безветренный.   На   улице   полно   народу.
Челси-Гарденз-авеню забита  ревущими  машинами  -  люди  куда-то  спешили,
просто катались, делали покупки, объезжая магазин за  магазином,  захмелев
от вина или наркотиков, устраивали гонки. Двор  фермы  по  вечерам  Виктор
освещал прожектором, чтобы иметь возможность возиться с очередной машиной.
Непонятно, зачем возиться по вечерам, если у  тебя  в  распоряжении  целый
день? Да и вообще Виктор как-то не  особенно  соображал  по  автомобильной
части;  Айрин,  которой  приходилось  бывать  в   автомастерской,   знала,
например, о двигателях в два раза больше его. Просто ему нравилось быть  в
центре внимания. Держа в одной руке гаечный ключ, а в  другой  жестянку  с
пивом, он что было  силы  орал  на  мальчишек:  "А  ну  положь  на  место!
Убирайтесь от запчастей к  чертовой  матери,  ублюдки  проклятые!"  Вот  и
сейчас двое или трое его сыновей, сводные братья Айрин, шмыгнули мимо  нее
в темноту двора. Мальчишки на ее приход не обратили ни малейшего внимания,
а вот собаки обрадовались - три маленькие истерично  лаяли  и  путались  в
ногах, а доберман, которого Виктор держал на цепи, совсем ошалел и чуть не
задохнулся.
   Айрин нашла мать в обшарпанной кухне вместе  с  четырехлетней  малышкой
Триз. Триз сидела за столом и ела овсяные  хлопья  с  шоколадной  добавкой
прямо из пакета, а мать прибирала оставшуюся после обеда  грязную  посуду,
медленно двигаясь по кухне. Было девять часов вечера. "Здравствуй,  Айрин,
дорогая моя",  -  сказала  миссис  Хансон,  улыбнулась  робкой  счастливой
улыбкой, и они легонько прижались друг к другу.
   У Мэри Хансон в тридцать девять лет было три выкидыша и шестеро  детей.
Старшие - Майкл и Айрин - от первого мужа, Ника Панниса, которого  сгубила
лейкемия через три месяца после  рождения  Майкла.  Тетка  покойного  Ника
приютила молодую вдову с малышами. Тетке принадлежала эта ферма, а еще она
имела свою долю в лесопитомнике напротив, где и работала. Выйдя на пенсию,
она на свои сбережения купила домик во Флориде и переехала  туда,  оставив
ферму и пол-акра земли Мэри. Вскоре после этого  в  доме  появился  Виктор
Хансон, который женился на Мэри и стал автором Вейна, потом Далтона, потом
Дэвида, потом Триз и всех последовавших за этим выкидышей.  У  Виктора  по
многим  вопросам  имелись  собственные  теории,  которые  он  очень  любил
излагать прилюдно, в том числе и по вопросам пола: "Понимаете, если мужику
вовремя  не  избавиться  от  своего   семени,   то,   вы   же   понимаете,
оплодотворяющие клетки идут назад и напрочь забивают проход -  пожалуйста,
воспаление предстательной железы. От семени  надо  регулярно  избавляться,
чтобы оно не превращалось в яд, как и все прочее, что вовремя из организма
не изгоняется. Это вроде как кишечник опорожнять  или  сморкаться  -  ведь
если нос вовремя не прочистить, то и гайморит  схватить  недолго".  Виктор
был крупным, хорошо сложенным, привлекательным мужчиной, постоянно занятым
собственной внешностью и отправлениями своего драгоценного тела; это  было
центром  его  мироздания,  вокруг  которого  слабыми  бестелесными  тенями
кружились все остальные; такой эгоцентризм  мог  быть  свойствен  красавцу
атлету или, наоборот, жалкому инвалиду, но Виктор не был ни тем ни другим,
он отличался завидным здоровьем и поразительной ленью. Раньше он работал в
компании по производству  алюминированных  материалов,  но  вскоре  работы
лишился. С  тех  пор  он  то  помогал  какому-то  своему  другу  продавать
подержанные автомобили, то куда-то исчезал с приятелями, которых звали Дон
и Фред или Дуайт и Рой  и  которые  занимались  починкой  телевизоров  или
заменой авточастей; в таких случаях Виктор даже приносил  домой  кое-какие
деньги - всегда наличными. Иногда в старом гараже, который  Виктор  держал
на замке, вдруг  появлялась  груда  велосипедов.  Мальчишкам  страсть  как
хотелось до них добраться - новеньких, с десятью скоростями, -  но  Виктор
однажды так врезал Далтону, посмевшему лишь заикнуться о велосипедах,  что
тот пролетел через всю комнату. Виктор  сообщил,  что  хранит  велосипеды,
делая этим одолжение своему другу Дуайту.
   Майклу  было  четырнадцать,  когда  он  обнаружил,  что  отчим  занялся
спекуляцией наркотиками и держит свои запасы - в  основном  метедрин  -  у
Мэри в комоде. Майкл и  Айрин  сначала  решили  передать  Виктора  в  руки
полиции, но  обсудили  этот  вопрос  и  в  конце  концов  просто  спустили
наркотики в  унитаз,  так  никому  ничего  и  не  сказав.  Как  они  могли
разговаривать о таком деле с полицейскими, если даже с матерью  поговорить
об этом было нельзя. Не стоило и гадать,  знала  ли  она  об  этом;  слово
"знать" вообще в данной ситуации как-то не годилось. С уверенностью  можно
было сказать про нее лишь одно: она - верная жена, Виктор -  ее  муж,  то,
что он делает, всегда для нее хорошо.
   То, что делал ее старший сын Майкл, тоже всегда было хорошо. Но  самого
Майкла это не удовлетворяло. Он даже считал, что это безнравственно.  Если
бы мать осталась верна мертвому отцу Майкла, тогда другой разговор, но она
снова вышла замуж... В семнадцать лет Майкл ушел из  дома  и  устроился  в
какую-то строительную фирму на противоположном конце  города.  С  тех  пор
прошло два года, и Айрин видела его только дважды.
   В детстве Айрин с Майклом - между ними было меньше двух лет  разницы  -
очень дружили и делились друг с  другом  всем.  Когда  Майклу  было  около
одиннадцати, он начал постепенно отдаляться от сестры, что она  восприняла
как нечто справедливое или  неизбежное,  поэтому,  несмотря  на  некоторое
чувство утраты, особого горя ей это не причинило. Но  когда  Майкл  совсем
повзрослел, то просто стал избегать ее. Он проводил время с бандой  юнцов,
переняв их презрительные выходки и словечки по отношению к  женскому  полу
вообще и нисколько не щадя собственную сестру. Это она расценила  уже  как
настоящее предательство, которое к тому же совпало с тем  периодом,  когда
отчим стал не на шутку к ней приставать, лапать ее  по  дороге  наверх,  в
ванную, прижиматься к ней, когда они встречались на кухне; заходил к ней в
комнату без стука и все время норовил залезть под юбку. Однажды он  поймал
ее за гаражом, и она все пыталась отделаться шутками и смехом, потому  что
никак не могла поверить, что он это всерьез, пока Виктор не  упал  на  нее
всей тушей и не накрыл ее сверху, как матрас. Он тяжело дышал и был  похож
на страшного зверя, и лишь по чистой случайности ей повезло, она удрала  и
отделалась  вывихом  кисти.  После  этого  Айрин  старалась   никогда   не
оставаться с ним в доме наедине  и  никогда  не  ходила  на  задний  двор.
Постоянное напряжение изматывало. Ей хотелось рассказать обо всем  Майклу,
получить от брата хоть какую-то поддержку, хоть самую маленькую. Но теперь
она не могла сказать ему такое. Он станет ее оскорблять,  обвинит  в  том,
что сама позволила это Виктору,