сама соблазняла и дразнила его. Он уже  не
раз оскорблял ее за то, что она женщина, а значит - объект  вожделения,  а
значит - нечиста.
   Пока Майкл жил дома, если бы она действительно  закричала,  позвала  на
помощь, он бы, конечно,  защитил  ее.  Но  если  бы  Айрин  закричала,  то
услышала бы и мать, а она не хотела, чтобы мать  знала.  Сама  жизнь  Мэри
покоилась на беспредельной верности мужу, на заботе о семье  -  из  этого,
собственно, она и складывалась, ее жизнь. Разрушить это означало  погубить
ее. Если бы пришлось выбирать, если  бы  заставили  обстоятельства,  Мэри,
возможно, и встала бы на сторону  дочери,  пошла  бы  против  собственного
мужа, зато потом Виктор вволю натешился бы, наказывая ее за предательство.
Итак, после ухода Майкла у Айрин не осталось другого выхода, как тоже уйти
из дома. Но она не могла просто так убраться и поминай как звали  -  вроде
Майкла: привет, чудесно провели время. Ее матери  было  просто  необходимо
иметь рядом человека, на которого она могла бы  положиться.  За  последние
пять лет у нее из четырех беременностей три окончились  выкидышем.  Сейчас
она  принимала  пилюли,  но  без  ведома  Виктора,  который  считал,   что
"противозачаточные средства задерживают оплодотворяющие клетки в железах",
и был категорически против пилюль. И мать, возможно, послушалась  бы  его,
но рядом оказалась Айрин, которая ее поддержала и помогла хранить  эту  их
общую маленькую женскую тайну. У Мэри были нелады с  кровообращением;  она
страдала пиореей и нуждалась  в  общем  лечении  зубов,  что  обошлось  бы
относительно  недорого,  если   бы   кто-то   согласился   возить   ее   в
стоматологический колледж по субботам. Виктор избивал ее, когда напивался,
не то чтобы так уж сильно, но все же однажды вывихнул  ей  плечо.  Большую
часть времени она оставалась с ребятишками одна, и если  ей  действительно
станет плохо или он побьет ее,  то  никто  скорее  всего  ничем  ей  и  не
поможет.
   Она сказала дочери с теплотой, которая  должна  была  в  их  отношениях
заменить откровенность:
   - Детка, почему ты все время торчишь в этой дыре?  Тебе  следует  снять
комнату в центре, недалеко от работы, и общаться с какими-нибудь приятными
молодыми людьми. Когда-то здесь и вправду было  хорошо,  но  теперь  город
сюда добрался - новостройки, мусор.
   Айрин принялась защищать свое совместное проживание с Риком и Патси.
   - Неужели ты считаешь Патси Соботни своей подругой!
   Мэри не переносила Патси за то, что та жила с Риком просто так. Однажды
выведенная из себя Айрин накричала на нее:
   - А что, по-твоему, такого распрекрасного в браке?
   Мэри приняла  удар  не  дрогнув,  не  пытаясь  защититься.  Она  минуту
постояла неподвижно, глядя через темную кухню в окно, потом ответила:
   - Не знаю, Ирена, думаю, я старомодна в этом отношении  и  считаю  брак
тем, чем люди привыкли его считать. Но твой отец, понимаешь, Ник... С ним,
понимаешь, секс и все остальное - все было прекрасно, понимаешь,  не  могу
этого выразить, но, например, секс был только частью, частью чего-то очень
большого. И все остальное, вся твоя жизнь, твой мир, понимаешь, - тоже как
бы часть этого целого, ты сама его часть, когда муж и жена живут так,  как
мы с Ником. Не знаю, как это сказать. Но когда  знаешь,  как  это  бывает,
когда сама такое переживешь, ничто другое уже особого значения не имеет.
   Айрин молчала, видя на лице матери отблеск некоей  глубоко  запрятанной
гордости и красоты и одновременно сознавая ту ужасную истину,  что  всякая
гордость и красота могут быть исчерпаны уже к двадцати двум годам, а потом
можно прожить еще  двадцать,  тридцать,  пятьдесят  лет,  работать,  выйти
замуж, вынашивать и рожать детей и делать все остальное  -  но  совершенно
автоматически, не имея ни стимула, ни желания.
   Я дочь привидения, подумала Айрин.
   Помогая матери убираться в кухне, она поведала ей  о  том,  что  Рик  и
Патси, похоже, скоро расстанутся.
   - Ну так прогоните  этого  никчемного  Рика  и  найдите  себе  с  Патси
подходящую девушку, чтобы жила с вами, - предложила Мэри, тут же  проявляя
женскую солидарность и становясь на сторону Патси.
   - Не думаю, чтобы Патси этого захотела. Да и я  тоже  как-то  не  рвусь
жить с ней в одной квартире и дальше.
   - Но это все же лучше, чем одной, - сказала Мэри. -  Ты  вечно  одна  и
одна, детка, никогда не развлечешься. Это же подумать только - в  одиночку
отправляться по стране автостопом! Ты бы лучше на  танцы  ходила.  Или  уж
вступила бы в какой-нибудь туристический клуб, где бывают приятные молодые
люди.
   - Дались тебе эти приятные молодые люди, мама!
   - Да  уж  приходится  мне  об  этом  заботиться,  -  спокойно  ответила
довольная собой Мэри. Потом подошла к  Айрин,  стоявшей  к  ней  спиной  у
раковины, и нежно погладила дочь по пышным густым  волосам.  -  Ужасная  у
тебя грива. Как у гречанки какой-то. От меня унаследовала,  наверно.  Надо
тебе в центр переезжать. Подальше от этого болота.
   - Но ты ведь живешь здесь.
   - Мне и так сойдет. А вот тебе здесь не место.
   Трое мальчишек ворвались в кухню, и Триз тут же заревела, потому что те
отняли у нее коробку с хлопьями и стали  набивать  лакомством  собственные
рты.  Вместе  они  обладали  невероятной  разрушительной  силой,  хотя  по
отдельности каждый из них был  тихим,  похожим  на  мышонка  мальчиком,  с
хрипловатым, едва слышным голосом. Мэри не следила за тем, что они  делают
вне дома, и там они  были  настоящими  сорванцами;  зато  в  доме  желание
соблюдать  порядок  оказывалось  сильнее  ее,  в  общем-то,   равнодушного
отношения к их дикой активности, и ребятам приходилось  слушаться.  Вот  и
сейчас Мэри быстренько навела порядок, усадила сыновей смотреть  телевизор
и снова вернулась к старшей дочери.  Она  улыбнулась  своей  нерешительной
счастливой улыбкой, показывая плохие  зубы  и  больные  десны,  и  наконец
рассказала главную, драгоценную  новость,  которая  была  слишком  хороша,
чтобы выложить ее сразу, и слишком хороша, чтобы долго молчать о ней:
   - Майкл звонил.
   - И что сказал?
   - Ну, рассказал,  как  живет,  расспросил  о  домашних,  о  тебе  и  об
остальных. Он тоже машину купил.
   - Почему же он не приезжает на ней сюда?
   - Он очень много работает,  -  сказала  мать  и  отвернулась,  закрывая
дверцы буфета.
   Значит, он так много работает, думала  Айрин,  что  способен  навестить
мать только раз  в  год.  Хотя  телефонный  звонок  -  достаточно  большое
одолжение со стороны Его Величества Мужчины.  И  он  швыряет  эту  подачку
собственной матери, а та ловит и еще спасибо говорит...
   Я больше этого не вынесу, просто больше не могу. Вот  и  теперь  я  зря
сделала маме больно, сказав, что Майкл мог бы приехать на своей  машине  и
навестить ее. Все, кого я знаю, только и делают, что причиняют друг  другу
боль. Все время. Мне действительно пора убираться отсюда. Я не могу больше
считать это домом. В следующий раз, если Виктор попытается меня  пощупать,
если даже просто прикоснется ко мне или  станет  паскудно  себя  вести  по
отношению к матери, я его ударю, закричу, я больше не могу  затыкать  себе
рот, и тогда будет только хуже, потому что это  причинит  ей  еще  большую
боль, а я ничем не смогу ей помочь и терпеть это больше не смогу.  Любовь!
Что хорошего в этой любви? Я люблю мать. Я люблю Майкла так же, как и она.
Ну и что? Господь милостив и не допустит, чтобы я когда-нибудь  влюбилась.
Любовь - это просто красивое слово, обозначающее способ задеть кого-нибудь
побольнее. Не хочу в этом участвовать. Хочу убраться,  убраться,  убраться
отсюда.
   Поздно вечером, выйдя  от  матери,  она  пошла  не  вниз  по  дороге  в
направлении Челси-Гарденз, а свернула влево по грейдеру и шла до тех  пор,
пока путь освещал Викторов прожектор, а потом, срезая угол, снова свернула
налево, прямо через поля. В темноте идти было неприятно, она спотыкалась о
невидимые под жесткой травой твердые комья пересохшей земли,  но  фонарика
не зажигала, боясь привлечь внимание подгородской шпаны в кожаных куртках,
которая частенько болталась неподалеку  от  фабрики.  Это  был  тот  самый
глупый страх, который портил ей все прогулки  в  одиночестве  с  тех  пор,
когда ее школьную подружку Дорис изнасиловала такая вот банда в  одном  из
недостроенных домов Челси-Гарденз, тот самый  глупый  страх,  от  которого
некуда было убежать, кроме как в вечернюю страну.
   Но лесная тропа не вела вниз, к проходу между лавровым кустом и сосной,
к ясному вечному вечернему свету. Было тепло и темно; вокруг  громко  пели
сверчки, их пение заглушал постоянный тяжелый  гул,  от  которого  дрожала
земля, - то ли поток машин на шоссе, то ли шум  самого  города,  небо  над
которым светилось настолько сильно, что даже здесь,  в  лесу,  тропа  была
хорошо видна. Но ниоткуда не доносился звук бегущей воды. Она сделала  еще
несколько шагов туда, к проходу - и повернула назад. Прохода не было.
   Она вспомнила, как он тогда перешагнул  через  порог  и  пошел  дальше,
неуклюжий и совсем здесь чужой, а сумеречный свет катился  перед  ним  как
волна. Она тогда  испугалась;  даже  сейчас  ей  неприятно  было  об  этом
вспоминать. Это он во всем виноват. Это случилось с ним - не  с  ней!  Она
всегда могла вернуться обратно. И в тот раз вывела его она. А вот войти  с
этой стороны она могла не всегда.
   А он мог? Вдруг сейчас он там, куда она пройти не может?
   На следующий день после работы она снова пришла в лес Пинкуса и  упорно
приходила  туда  каждые  два-три  дня  в  течение  двух   недель,   словно
собственной настойчивостью и нежеланием сдаваться пыталась победить в этом
странном состязании. В конце второй  недели  она  стала  приезжать  каждый
день, оставляла машину на фабричной стоянке и  пешком  шла  через  поля  к
лесу. Потом обнаружила, что уже  протоптала  в  сухой  августовской  траве
тропинку, и стала  менять  направление,  стараясь  не  оставлять  заметных
следов, чтобы тот, другой, не смог за ней пойти. Но скрывать было  нечего.
Был лес, заросли ежевики, тропинка, дренажная канава,  немного  дальше,  у
подножия холма, изгородь из колючей проволоки, натянутой между  деревьями.
Парочка воробьев, щебечущих над  головой,  чуть  слышный,  словно  далекий
барабанный бой, шум машин на шоссе и звук города - как дыхание  огромного,
невиданного, спящего зверя в тридцать миль длиной. Жаркое  послеполуденное
солнце, мягкий голубоватый воздух. Обычно  она  стояла  минутку  там,  где
тропа  должна  была  идти  вниз,  где  должен  был  быть   проход,   потом
поворачивала назад, тащилась через поля к машине и ехала домой. Она жила в
нескольких кварталах к западу от Челси-Гарденз.
   Патси и  Рик  переживали  период  внезапного  бурного  примирения,  так
сказать, последнюю любовную вспышку. Еще в субботу вечером, вернувшись  от
матери, она попала в самый разгар яростной ссоры. И тут же оказалась в нее
втянутой - как член семьи. Когда Патси обвинила Рика в том, что тот спит с
Айрин, она была вынуждена защищать и себя, и его; когда Рик обвинил  Патси
в том, что та несправедливо делит деньги, Айрин вынуждена была заступиться
за Патси, которая после этого на нее же и обрушилась,  заявив,  что  Айрин
якобы сталкивает всех лбами. Ссора длилась бесконечно долго, и она поняла,
что ей остается только одно, и это давно уже  следовало  сделать:  сложить
вещи, расплатиться и убраться отсюда.
   Патси и Рик просто обалдели и некоторое время пребывали в  шоке.  Потом
Патси удивительно честно поделила банки с малиновым вареньем, которое  они
вместе варили  в  прошлом  месяце,  настаивая,  чтобы  Айрин  взяла  ровно
половину; она все время плакала, слезы медленно  текли  по  ее  щекам,  но
прощальных слов Патси не произносила.  Рик  помог  Айрин  отнести  вещи  в
машину, все время приговаривая:  "Вот  дерьмо!  Ну  и  дерьмо!"  Наступило
воскресное утро, и в девятом часу Айрин наконец уехала. Она  вела  машину,
где  лежали  две  картонные  коробки  и  чемодан  без  ручки,  в   которых
поместилось все ее имущество, вниз по Челси-Гарденз-авеню  через  площадь,
мимо грейдера, к ферме. Три  маленькие  собачонки  затявкали,  а  доберман
начал давиться лаем, услышав в тиши воскресного утра звук  подъезжающей  к
дому машины. Если не считать собак, то  ферма  в  окружении  изуродованных
автомобильных кузовов выглядела необитаемой. Она подала назад и выехала со
двора, повернула направо, на  грейдер  и  припарковала  машину  у  фабрики
красок. Заперла дверцы и в очередной раз двинулась через заброшенные  поля
под жарким солнцем, обещающим настоящее пекло. Если проход закрыт, я  буду
ждать там, думала она. Сяду и буду ждать, пока он не откроется. Пусть хоть
месяц... В голове у нее шумело после бессонной ночи и бесконечных  споров,
ссор, объяснений, обвинений, прощений. Она не завтракала, хотя около  пяти
утра съела коробку соленых хрустящих палочек и выпила кружку молока,  пока
Рик объяснял Патси, как она его терроризирует, а та внушала  ему,  что  он
женофоб... Я буду спать там, у порога, и все время просыпаться и смотреть,
не открылся ли проход, говорила себе Айрин. Откройся, откройся, откройся -
слово билось у нее в голове в такт шагам. Жаркий свет  дня  слепил  глаза.
Откройтесь, глаза, постарайтесь  увидеть.  Откройся,  дверь!  Вот  и  лес,
знакомая извилистая тропинка, вот канава, вот заросли ежевики,  вот  тропа
идет вниз, вот сосна с красным стволом, вот порог и открытые двери - двери
в мою страну, в мою дорогую страну, в дом сердца моего!
   Сумерки окружили ее. Она напилась из ручья, перебралась на другой берег
и немного прошла вверх по течению в укромное  местечко  за  двумя  кустами
бузины, где - это было годы и годы тому назад! - она когда-то  спала.  Она
легла там и немножко поплакала, жалобно и устало,  как  после  потрясения,
которое всегда испытываешь, если вдруг исполняется заветное желание. Потом
уснула.


   В волшебной стране она спала  глубоко,  без  сновидений.  Я  сама  себе
снюсь, лениво думала она. Себе я снюсь, я снюсь себе, себе я снюсь, хоть и
не ночь... Что это? И проснулась  и  напряженно  села  с  бешено  бьющимся
сердцем, потому что ее вернул к  действительности  чей-то  крик,  какой-то
нечеловеческий вопль, прозвучавший далеко в лесу. Неужели и правда  кто-то
кричал?
   Ничего. Ни звука - только журчание ручья и  дыхание  ветра  в  вершинах
деревьев. Небо спокойно. В лесу ничто не шелохнется.
   Еще немного помедлив, она поднялась  на  ноги  и  осторожно  огляделась
вокруг, пытаясь заметить хоть малейшие перемены, знак опасности, беды. Это
его вина, думала она, этого толсторожего, этого  слизняка.  Он  здесь  все
изменил. Теперь все не так. Она рада была найти  для  своего  беспокойства
причину, к тому же вполне вескую. Но не обнаружив  следов  _захватчика_  -
кострища,  спального  мешка  в  чехле,  почему-то   вовсе   не   перестала
тревожиться. Сердце продолжало бешено колотиться, она задыхалась. Чего это
я боюсь? - сердито спросила она себя наконец. Да еще  здесь.  Здесь-то  уж
точно нечего бояться. Здесь все так, как всегда, здесь  всегда  безопасно.
Должно быть, мне все же приснилось что-то плохое. Хочу  поскорей  пойти  в
Тембреабрези. Хорошо бы прямо сейчас оказаться там, в доме,  в  гостинице.
Есть хочется. Вот в чем все дело, мне просто хочется есть!
   Она опять много и долго пила, чтобы заполнить  желудок,  потом  сорвала
несколько стебельков мяты - пожевать по  дороге  к  Городу  На  Горе.  Она
двинулась в путь обычным своим быстрым и легким  шагом,  нет,  поступь  ее
была еще легче и быстрее, чем всегда, потому что ее подгонял голод,  страх
тоже подгонял ее, и она не могла позволить себе остановиться и подумать об
этом, потому что если бы остановилась,  то  и  голод,  и  страх  стали  бы
непереносимыми. Пока она шла, думать было не нужно, и сумрачный лес  вдоль
дороги проплывал мимо, как вода в ручье; так легко и быстро шла  она,  что
никто не успел бы услышать ее шагов, никто не  заметил  бы  ее,  никто  не
преградил бы ей путь, раскинув широко белые морщинистые руки...
   В окнах гостиницы горели свечи, словно там ее ждали. На улице  не  было
ни души. Должно быть, уже поздно - время ужина или даже позже.  При  мысли
об ужине: о супе, хлебе, рагу, каше - о  любой  еде  -  она  почувствовала
головокружение, и когда Софир растворил перед ней дверь гостиницы,  и  там
было тепло и светло, и пахло едой, и звучал его  густой  бас,  Айрин  едва
удержалась на ногах.
   - Ох, Софир, - сказала она, - ужасно хочется есть!
   На звук ее голоса пришла Пализо, которая, хоть и не была особенно щедра
на ласки, поцеловала Айрин и на минутку прижала к себе.
   - Мы тревожились за тебя, - сказал Софир. Он увел ее в комнату и усадил
у огня.
   Действительно, было уже очень поздно: привычная компания  разошлась  по
домам, огонь в камине почти догорел. Софир и Пализо сновали вокруг, готовя
ей воду для умывания, еду, и говорили не умолкая.
   - А знаешь, ОН пришел! - сказала Пализо.
   - Кто? - спросила Айрин.
   Два таких знакомых, таких дорогих лица повернулись  к  ней,  освещенные
теплым светом камина; Пализо с улыбкой глянула на Софира, предоставляя ему
право говорить за них обоих.
   - ОН! - сказал Софир. - ОН сейчас здесь. Теперь дела пойдут лучше!
   Сказал с таким теплом, с такой радостью и уверенностью в том, что Айрин
тоже этому рада, что она не посмела ответить.
   - Ну вот, все горячее, -  сказала  Пализо,  ставя  перед  Айрин  полную
тарелку, при виде  которой  все  остальное  перестало  волновать  девушку.
Окруженная запахами еды, покоем, теплом камина, друзьями, она поела; потом
Софир приготовил ее комнату, ту  самую,  что  окнами  смотрела  на  темный
обрывистый поросший лесом восточный отрог Горы.
   Утром Софира дома  не  оказалось,  а  Пализо  хлопотала  по  хозяйству,
поэтому завтракала Айрин в одиночестве.  Еды  на  завтрак  было  маловато:
немного снятого молока, горшочек сыра и хлебец, такой жесткий и маленький,
что не шел ни в какое сравнение  с  румяными  чудесами  прежней  Софировой
выпечки, и она с трудом решилась отрезать кусочек. Совершенно ясно: больше
зерна купцы из Столицы сюда не возят.
   Сначала, проснувшись, она подумала, что  когда  Софир  и  Пализо  вчера
говорили "он" и "он пришел", то имели в виду Короля. Поразмыслив  получше,
она решила, что имелся в виду не  сам  Король,  а  его  посланец,  который
прибыл,  чтобы  открыть  дороги,  и  обладал   на   это   соответствующими
полномочиями. Окончательно стряхнув с себя сон,  она  поняла,  что  ничего
подобного они в виду не имели.
   - Пойдешь сегодня наверх, в дом Хозяина, - сказала ей  Пализо,  проходя
через кухню с целой охапкой белья, только  что  снятого  с  веревок.  -  Я
немного простирнула твое красное платье - уж больно  оно  мнется,  пока  в
сундуке лежит. А чулки чистые у тебя есть? Посмотри-ка, нравятся?
   - Интересно, а ОН там? - спросила Айрин. Поскольку этот "он" не  жил  в
гостинице, его, должно быть, пригласили - как никогда не приглашали  ее  -
пожить в доме Хозяина. Почему-то даже такая ерунда причиняла сильную боль,
и она постаралась скрыть ее и настолько была поглощена этим, что не  сразу
расслышала ответ Пализо:
   - ОН? О нет, ОН в замке. Но Хозяин  уже  давно  просил  передать  тебе,
чтобы ты сразу же приходила к нему, как только снова у нас появишься.
   Последние слова пролились ей на  душу  бальзамом.  Раз  так,  "он"  мог
оставаться в замке сколько угодно.
   - Очень  красивые!  -  сказала  Айрин,  любуясь  полосатыми  чулочками,
которые Пализо выложила поверх остальной одежды. - Только что связала?
   - Да так, распустила четыре пары старых и выбрала нитки что получше,  -
лукаво ответила Пализо, чувствуя себя мастерицей на все руки. - Надень  их
сегодня, _леваджа_. Это тебе.
   В новых ярких чулках  и  красном  платье  Айрин  вышла  на  улицу  и  в
сумеречном свете начала подниматься по неровным крутым  ступеням  вверх  к
дому Хо