конце
концов,  здесь  просто   должен   говорить   здравый   смысл   и   чувство
ответственности за других. Теперь ведь дошло до того, что человек  даже  в
собственном доме не может чувствовать себя в полной безопасности.
   Она говорила все более и более напряженно, пощелкивая  ногтем  большого
пальца по фильтру сигареты. Хью тоже насторожился, не имея  представления,
чем закончится этот разговор, но она больше ничего не сказала -  увлеклась
телепередачей, и он не стал развивать эту тему дальше.  Так  и  отправился
спать. Обычно он избегал говорить  о  том,  что  могло  спровоцировать  ее
истерику, но на сей раз был настроен решительно. Это было как жажда  -  во
что бы то ни стало надо было напиться. Он проснулся в пять и еще в полусне
вскочил с постели и стал натягивать рубашку.
   Квартира в предрассветных сумерках  выглядела  незнакомой.  Не  надевая
туфель, босиком он вышел на крыльцо. Солнечные лучи косо освещали  боковые
улочки, пробиваясь между домами. Дубовая Долина утонула  в  голубой  тени.
Куртку он не взял и дрожал от холода. В спешке нечаянно затянулся  в  узел
шнурок на ботинке, и он вынужден был сражаться с узелком, словно маленький
мальчик, опаздывающий  в  школу.  Наконец  он  двинулся  в  путь,  побежал
трусцой: он не любил врать. Он ведь сказал, что будет бегать трусцой,  вот
и побежал.
   Примерно около часа он то бежал, то шел, пока совсем не задохнулся,  но
через силу заставил себя снова бежать трусцой, чтобы поскорей добраться до
леса, лежащего по ту сторону заброшенных  полей.  На  опушке  он  немножко
перевел дух и глянул на часы. Было без десяти шесть.
   В лесу, хоть и не густом, ощущение возникало совсем иное, чем  в  поле,
на опушке: будто с улицы вошел в дом. Уже через несколько  метров  жаркое,
яркое утреннее солнце перестало лить свой свет  сплошным  потоком  и  лишь
случайными зайчиками играло порой на листьях и на земле.  С  тех  пор  как
городские улицы остались позади, он не встретил ни единого  человека.  Ему
не попалось ни одной изгороди, правда, на опушке  леса  валялись  какие-то
полусгнившие столбы и колючая проволока. В глубь леса  между  деревьями  и
кустами вела не одна тропинка, но он безошибочно выбрал единственно верный
путь. Поодаль от тропинки, под колючими лапами ежевики  он  заметил  кусок
фольги,  но  не  было  здесь  ни  жестянок  из-под  пива  или  соков,   ни
гигиенических салфеток, ни другого гнусного мусора. Сюда приходили  редко.
Тропинка повернула налево. Он поискал  глазами  высокую  сосну  с  красным
шероховатым стволом и увидел ее темную вершину на  фоне  неба.  Тропа  шла
вниз, вниз, вокруг становилось темнее, а земля под ногами чуть  пружинила.
Он прошел между стволом сосны и тем высоким кустом, словно в ворота, прямо
к роднику, и наконец перед ним заплясали блики  отраженного  водой  света,
запел бегущий ручей, и его окружила прохлада -  прохладные,  благоуханные,
ясные сумерки летнего вечера.
   Он стоял на пороге, над ним аркой сомкнулись деревья. Если я  оглянусь,
подумал он, то сквозь деревья увижу солнечный свет. Он  не  оглянулся.  Он
пошел вперед, медленно передвигая ноги.
   У самой воды Хью остановился, чтобы снять часы. Стрелки  не  двигались,
часы показывали без двух  минут  шесть.  Он  потряс  их,  сунул  в  карман
джинсов, закатал рукава рубашки выше локтя и опустился  на  колени.  Потом
решительно, хотя и неторопливо наклонился вперед, опершись на руки, тут же
погрузившиеся во влажный песок, опустил голову и  напился  ключевой  живой
воды.
   Выше по течению, метрах в двух от него, над берегом  выступала  плоская
скала. Он подошел и уселся на нее, склонившись вперед  и  опустив  руки  в
воду. Потом несколько раз провел мокрыми руками по лицу  и  волосам.  Кожа
была чистая, вода холодная; он с удовольствием заметил,  что  руки  его  в
ледяной воде покраснели и  цветом  напоминают  консервированную  лососину.
Вода была темная, но чистая и прозрачная, как дымчатый топаз. На  песчаном
дне  в  низинке  возле  скалы  -  россыпи  разноцветных  камешков,  видных
отчетливо, словно через увеличительное стекло. Он полюбовался камешками  и
тем,  как  над  ними  бежит,  чуть  завихряясь,  прозрачная  вода,   потом
выпрямился и уставился в бесцветное небо.  Там  все  было  недвижимо.  Ему
казалось,  что  краем  глаза  он  успел  увидеть  звезду  прямо  рядом   с
остроконечной вершиной сосны на той стороне ручья, но когда стал искать ее
в небе, то не нашел. И долго сидел не двигаясь,  обхватив  колени  руками,
слушая, как поет бегущая вода.
   Над ручьем прошуршал ветерок,  а  Хью  все  сидел  неподвижно.  Наконец
встал, потянулся так,  что  хрустнули  ребра,  и  побрел  вниз  по  ручью,
стараясь держаться  как  можно  ближе  к  воде,  ступая  по  самой  кромке
песчаного пляжа. Он смотрел вокруг в  радостном  и  приятном  возбуждении,
почти без  опаски,  с  удовольствием  разглядывая  землю,  скалы,  заросли
кустов, и деревья, и темный лес, обступивший ручей с обеих сторон. Ниже по
течению, в излучине ручья почва была не такой сырой и  торфянистой,  здесь
росла густая жесткая трава и кустарник почти в  человеческий  рост.  Между
кустами там и сям виднелись покрытые травой лужайки, похожие на  маленькие
садики или уютные комнатки без потолка. Здесь  можно  отлично  устроиться,
подумал Хью. Если есть палатка - впрочем, нужна ли летом  палатка?  Вполне
хватит спального мешка. И какой-нибудь посудины,  чтобы  готовить.  И  еще
нужны спички. Костер можно развести там, на песке, под скалистым  берегом.
Интересно, можно ли здесь разводить костры? Вообще-то,  если  не  готовить
еду, костер  необязателен,  но,  с  другой  стороны,  это  какой-то  очаг,
тепло... А потом можно лечь спать, провести всю ночь под  открытым  небом,
слушая пение воды... Он неторопливо шел вдоль ручья, часто останавливаясь,
чтобы внимательнее оглядеться и подумать. Здесь  он  двигался  размашисто,
уверенно, свободно, постоянно ощущая легкую  и  приятную  настороженность,
потому что место было действительно  странное  и  совершенно  необитаемое.
Наконец вернувшись к плоской  скале,  он  еще  раз  опустился  на  колени,
склонился к воде и напился. Потом встал и решительно  двинулся  к  проходу
между сосной и высоким кустом. Один раз оглянулся и ушел.
   Тропа круто поднималась вверх и была едва различима в полумраке.  Ветки
хлестали по лицу; то и дело приходилось отворачиваться,  закрывать  глаза.
Где-то, уже почти наверху,  он  неправильно  свернул  и  потом  продирался
сквозь лесные  заросли,  которых  раньше  не  заметил,  через  болотистый,
заросший высокой травой кусок леса, где тощие деревца, сплетаясь  ветками,
образовывали непроходимые островки. Из леса он вышел там, где по краю поля
проходила глубокая дренажная канава, полная всякого мусора и старой ботвы,
и увидел восходящее солнце, своими  яркими  лучами-копьями  приветствующее
новый день. Он вытер лоб, который саднил в том месте, где его удалось-таки
зацепить колючей ежевике, и порылся в карманах в поисках часов. Часы снова
шли и показывали восемь минут  седьмого.  На  самом  деле  было,  конечно,
гораздо больше,  просто  часы  стояли  все  то  время,  что  он  провел  у
источника, но он еще рассчитывал попасть домой  к  восьми.  И  двинулся  в
путь, но уже не рысцой, потому что сейчас ему вовсе не хотелось задыхаться
и хватать воздух ртом, а быстрым, размеренным шагом. Мыслями  он  все  еще
был там, в тиши у ручья, где не о чем беспокоиться и никому ничего не надо
объяснять. Бодрый и довольный собой, он быстро миновал  заброшенные  поля,
поднялся вверх по склону холма, прошел между скучными фермерскими домами и
мимо лесопитомника и вскоре оказался на площади  Челси-Гарденз,  а  потом,
сворачивая с одной улицы на другую, добрался до дома номер  140671/2-С  на
Дубовой Долине. Когда он вошел, мать, одетая в ситцевый халатик, удивленно
уставилась на него; она только что встала. Кухонные часы показывали  всего
без пяти семь.
   Он уселся за кухонный столик, взял огромную миску кукурузных хлопьев  с
молоком и два персика и принялся за еду, потому что  был  ужасно  голоден;
последние двадцать кварталов он прошел, думая уже только о еде. Но вот  он
ел, и мысли его уносились все дальше и дальше  от  кухонного  стола  и  от
дома. Как это получилось, что он потратил  час  на  дорогу  к  ручью,  час
провел там, еще час возвращался назад и все успел за два часа - с пяти  до
семи? И еще...
   Мозг отказывался это  понимать.  Хью  пожал  плечами,  опустил  голову,
чувствуя  какое-то  странное  стеснение  в  груди,  но  все  же  продолжал
рассуждать дальше, отталкиваясь от следующей  мысли:  там,  у  ручья,  был
вечер. Поздний вечер. Сумерки. Когда появляются звезды. Он пришел  туда  в
шесть утра при солнечном свете и вышел из леса тоже в шесть при  солнечном
свете, но там все это время был поздний вечер. Вечер какого дня?
   -  Кофе  хочешь?  -  спросила  мать.  Голос  у  нее  спросонок   звучал
хрипловато, но не резко.
   - Конечно, - сказал Хью, продолжая размышлять о своем.
   Он подсыпал  в  миску  еще  кукурузных  хлопьев,  потому  что  готовить
что-нибудь  горячее,  пока  мать  в  кухне,  не  хотелось,  ее  это  вечно
раздражало. Хью снова задумался, зажав ложку в руке.
   Мать поставила перед ним фаянсовую кружку с китайским рисунком,  полную
кофе, и слегка съехидничала:
   - Пожалуйте, ваше величество!
   - Шпасибо, - промычал он с полным ртом и продолжал жевать,  уставившись
в пространство.
   - Когда ты ушел? - Она уселась напротив с чашкой кофе.
   - Около пяти.
   - И ты все это время бегал? Целых два часа?
   - Не знаю. Где-то, пожалуй, присаживался отдохнуть.
   - Никогда не следует злоупотреблять физическими упражнениями,  особенно
вначале. Начинай понемножку и постепенно увеличивай нагрузку. Два часа для
начала слишком много. Ты себе сердце можешь испортить.  Знаешь,  как  люди
сначала безумно радуются первому снегу, копаются в нем,  а  потом  сотнями
погибают на дороге в гололед. Нужно начинать понемножку.
   - Все на одной и той же дороге?  -  невпопад  пробормотал  Хью,  словно
проснувшись.
   - Ну а где же ты бегал? Все тут, вокруг? Но это же смешно!
   - Да, в общем-то действительно все где-то здесь.  Тут  полно  пустынных
улиц. - Он встал. - Пойду кровать застелю и все такое, - сказал он.  Потом
сладко зевнул. - Не привык так рано вставать. - Он сверху  вниз  посмотрел
на  мать.  Она  была  такая   маленькая,   худенькая,   такая   болезненно
напряженная, что ему вдруг захотелось погладить ее по плечу или поцеловать
в волосы, но она терпеть не могла,  когда  к  ней  прикасались,  да  он  и
неловко как-то всегда это делал.
   - К кофе ты и не притронулся.
   Он посмотрел на полную кружку, послушно выпил ее залпом и побрел в свою
комнату.
   - Всего тебе доброго, - сказал он.


   Он бы туда не вернулся, если бы не вкус этой воды. Единственной в мире,
которую он только и должен был пить; никакая другая не утоляла его  жажды.
Если бы не это, говорил он себе, лучше держаться подальше от  того  места,
потому что там происходит нечто весьма странное.  Его  часы  там  идти  не
желают. Или он сам сошел с ума, или это какие-то  необъяснимые  фокусы  со
временем,  что-то  вроде  волшебства   или   оккультизма,   которыми   так
интересуются его  мать  и  ее  подруга.  А  он  такими  вещами  совсем  не
интересовался и  не  видел  в  этом  смысла.  Обычные-то  вещи  достаточно
непонятны, стоит ли запутывать все еще больше, зачем усложнять и без  того
уже сложную жизнь. Но в том-то и дело, что единственным местом, где  жизнь
не казалась ему слишком сложной, был берег того ручья, и он просто  должен
был приходить туда, чтобы успокоиться, подумать, побыть  одному,  напиться
этой воды и искупаться в ней.
   Искупаться он решил  только  на  третий  раз.  Разулся.  Ручей  казался
довольно мелким, и он вошел в воду там, где  было  вроде  бы  поглубже.  И
провалился почти по пояс. С шумным плеском выскочил  на  берег,  стащил  с
себя джинсы, и рубашку, и трусы и голышом снова полез в холодную  шумливую
воду. В основном было не глубже чем по грудь, но нашлось и такое местечко,
где он  смог  даже  немножко  проплыть.  Он  нырнул  и  почувствовал,  как
бесчисленные придонные ключи выталкивают  его  вверх,  а  волосы  свободно
плывут рядом с лицом в странной бессолнечной прозрачности подводного мира.
Он плавал, обдирая колени  о  невидимые  скалы,  касаясь  их  поверхностей
ступнями и ладонями, боролся с клокочущей между валунами белой водой  там,
где течение становилось стремительным. На берег вылез фыркая, как  буйвол,
отряхиваясь и дрожа, набравшись  прохлады  и  энергии,  и  насухо  вытерся
рубашкой. После этого раза он всегда плавал, когда приходил сюда.
   Поскольку он приходил к источнику только  ранним  утром,  то  продолжал
считать, что не  сможет  провести  там  ночь,  как  мечталось.  И  впрямь,
провести там ночь было невозможно: ночь там никогда и  не  наступала.  Все
там оставалось неизменным. Вечные вечерние сумерки.  Иногда  они  казались
ему чуть светлее, иногда - чуть темнее, но полной уверенности  в  этом  не
было. И звезды над верхушкой высокой сосны он  так  больше  никогда  и  не
увидел, хотя каждый раз был уверен, что она там, на том же самом месте.  А
вот часы - часы его всегда останавливались.  Время  не  двигалось,  словно
здесь был какой-то остров и время обтекало его, как река огибает  торчащий
из песка валун. Сюда можно было прийти, пробыть сколько угодно и выйти  из
лесу точно в тот же час, когда вошел. Или почти в тот же.  Он  чувствовал,
что пробыл у источника не меньше часа,  но,  когда  вновь  возвращался  на
освещенную солнцем опушку, его часы показывали, что прошло всего несколько
минут. Возможно, они и не останавливались совсем, а просто шли очень-очень
медленно; там время текло иначе; спускаясь к излучине ручья, вы попадали в
иной мир, более замедленный.  Только  это,  разумеется,  было  чепухой,  о
которой не стоило и думать.
   На четвертый или  пятый  раз  он  пробыл  у  источника  гораздо  дольше
обычного, искупался, развел костер, посидел у огня.  А  на  работе  уже  к
полудню почувствовал, что безумно, до  головокружения  хочет  спать.  Если
задержаться у ручья еще немного, поспать, то по крайней мере  не  придется
бодрствовать по двадцать часов подряд. Можно было бы проживать как бы  две
жизни - за один и тот же промежуток времени он бы тогда успевал в два раза
больше. Хью вынимал из корзинки  покупателя  пучок  сельдерея,  когда  эта
мысль пришла ему в голову. И хоть рассмеялся, но заметил, что руки дрожат.
Покупатель, тощий старикашка, уставившись поверх овощей  на  грибы  -  два
доллара двадцать четыре  цента,  -  сказал:  "Надо  бы  проучить  идиотов,
которые пользуются психосредствами". Хью не понял, к  нему  ли  относились
эти слова, или к грибам, или вообще к чему-то другому.
   За час обеденного перерыва он успел сходить на другую сторону  шоссе  в
магазин, где продавались спорттовары со скидкой, и истратить большую часть
своего  недельного  заработка  на  спальный  мешок,  набор  продуктов  для
туриста, очень хороший складной нож с  двумя  лезвиями  и  набор  походной
посуды из нержавейки, перед которым невозможно было устоять. По  дороге  к
кассе прихватил еще дешевый армейский рюкзак. Заталкивая пакеты с  едой  в
рюкзак, он понял, что не может принести все  это  домой.  Сегодня  вечером
мать никуда не уходит и будет дома, когда он  вернется.  _Что  это  такое,
Хью? Зачем ты купил этот рюкзак? Да еще и спальный мешок! Но ведь  хороший
спальный  мешок,  ужасно  дорогой!   Интересно,   когда   ты   собираешься
пользоваться всеми этими дорогими штучками?_ Он  глупо  поступил,  покупая
все эти вещи. Где только была его голова? Он отнес все по жаре  к  себе  в
супермаркет, запер в холодильнике в кладовой и пошел к управляющему, чтобы
отпроситься домой на час раньше.
   - Зачем это? - кисло спросил тот, скрючившись в своем  забитом  пустыми
жестянками из-под малинового йогурта закутке, где царил  запах  прокисшего
молока и сигар.
   - Мать заболела, - сказал Хью.
   Сказав  это,  он  побледнел  и  почувствовал,  что  на  лице  выступила
испарина.
   Управляющий уставился на него не то задумчиво,  не  то  равнодушно.  Он
долго смотрел так и молчал, потом уронил: "О'кей" - и отвернулся.
   Когда Хью вышел из кабинета управляющего, то пол и стены покачивались и
плыли у него перед глазами. Мир  стал  каким-то  маленьким  и  белым,  как
яичная скорлупа, как глазное яблоко. Ему было плохо. Ей плохо, да,  плохо,
и ей нужна помощь.
   Но я же помогаю ей! Господи, что еще я могу для нее сделать?  Я  никуда
не хожу, ни с кем не знаком, нигде не учусь, работаю рядом с домом, и  она
знает, где именно. Каждый вечер я дома, я провожу с ней  все  выходные,  я
делаю все, что она просит, - что же еще я могу сделать?
   Он знал, что обвиняет себя несправедливо, но  сейчас  это  значения  не
имело. Это был суд над самим собой, и он ничего не мог с этим поделать. На
душе по-прежнему было гадко, и голова все  еще  немного  кружилась.  Он  с
трудом управлялся с работой, все время делал глупые ошибки, выбивая  чеки.
Была пятница - тяжелый день. Он смог закрыть кассу только в  десять  минут
шестого, только когда попросил Донну подменить его.
   - Плохо себя чувствуешь, милый? - спросила она, когда он  передавал  ей
ключ от кассы. Он не решился вновь назвать ту же причину, опасаясь, как бы
ложь не обернулась правдой.
   - Не знаю даже, - сказал он.
   - Побереги себя. Бак.
   - Ладно.
   Он пошел в подсобку, неуклюже натыкаясь на людей, заполнивших  проходы.
Забрал спрятанный в холодильнике спальный мешок и рюкзак и пошел по  улице
вовсе не на запад, а  на  восток,  по  направлению  к  фабрике  красок,  к
заброшенным полям, к проходу туда. Он должен был туда попасть.  Все  будет
хорошо, как только он окажется там. Его место там. Там он  чувствует  себя
человеком.
   Поля  раскалились  под  солнцем  как  печь.  Хью  весь  взмок,  во  рту
пересохло, губы потрескались, но он упорно продвигался  к  лесу,  а  потом
жара и дневной зной остались позади, и он начал спускаться по тропе вниз и
переступил порог вечерней страны. Он положил свою ношу  на  землю  и,  как
всегда, сразу бросился к источнику, встал на  колени  и  вдоволь  напился.
Потом содрал с себя пропотевшую одежду и вошел в воду. "Ха!" - выдохнул он
в каком-то болезненном экстазе; ощутил холод воды, толчки, силу и вращение
придонных ключей, шероховатую поверхность скал, которых касался ступнями и
ладонями. На глубоком месте он нырнул и дал течению подхватить себя,  вода
проникла в него, он сливался с  водой  -  одна  сплошная  темно-прозрачная
радость, все остальное забыто.
   Он  вынырнул  с  залепленным  волосами  лицом,   немного   полежал   на
поверхности воды, видя над собой  купол  бесцветного,  безоблачного  неба,
потом, чувствуя, что его уже до костей пробирает холод, поплыл к берегу  и
с плеском выбрался из ледяной воды. Он всегда входил в воду  осторожно,  с
каким-то почтением,  а  вылезал  оттуда  с  шумом,  переполненный  жизнью.
Тщательно вытершись, Хью натянул джинсы, уселся перед своим рюкзаком и  не
спеша развязал его. Он разобьет лагерь, потом приготовит обед, под кустами
устроит себе постель, будет лежать на  густой  траве  и  уснет  под  пение
ручья.
   Он проснулся и увидел над собой темные кроны  деревьев,  в  носу  стоял
запах мяты и трав. Слабый ветерок касался  лица  и  волос,  словно  чья-то
темная прозрачная рука.
   Это было странное, медленное пробуждение. Сны ему не снились, и все  же
он чувствовал, что выспался. Его охватило чувство  уверенности  в  себе  и
полного, безграничного доверия ко всему вокруг. Он лежал, он спал на  этой
земле и был теперь ее частью. Ничего дурного  с  ним  здесь  случиться  не
может. Эта страна - его!
   Он опустился на колени на плоской скале,  умылся  и  стал  разглядывать
бледную траву на другом берегу ручья, темные