цы судорожно стиснуты в кулаки, губы сжаты. Немощеная улица привела ее
к заброшенному двору каменотеса. Там, устроившись между  стволом  кедра  и
глыбой грубо обтесанного камня, она  стала  ждать  -  вначале  беспокойно,
потом погрузившись в пассивное оцепенение настолько, что,  когда  увидела,
что он наконец идет, не только не испытала облегчения, но даже и как-то не
очень осознала, что уже пора. Чувства ее существовали как бы  отдельно  от
ума и тела. Она смотрела, как он идет -  гибкий,  худощавый,  темноволосый
человек со смуглым красивым лицом, - и ей казалось, что она никогда раньше
его не  видела  и  совсем  не  знает.  Он  двигался  торопливо,  несколько
напряженно и даже не остановился, подойдя ко двору  каменотеса.  Он  и  на
нее-то не посмотрел. Только и сказал:
   - Пошли.
   Она догнала его уже на дороге. Он выглядел  как  обычно,  только  надел
шерстяное пальто и на ремне болтался в  ножнах  какой-то  нож  или  кинжал
вроде тех, что были у торговцев, которые отправлялись вниз, в  долину.  Но
все же что-то в нем переменилось: он был тот же, но она его не узнавала.
   Дорога чуть повернула. Теперь город и далекий порог оказались у них  за
спиной.  Потом  дорога  пошла  вниз,  к  расщелине  между  двумя   крутыми
красноватыми склонами.
   - Вперед! - сказал он. А она всего лишь нарочно  замедлила  шаг,  чтобы
идти с ним рядом.
   Она немного прошла вперед.
   - Хозяин, - сказала она, оборачиваясь. Он стоял  и  смотрел  на  нее  с
очень странным выражением. Потом сделал несколько шагов вперед,  точно  по
направлению к ней, как бы  на  ее  голос,  словно  был  слепым.  Ей  стало
страшно.
   - Подожди здесь, - сказал он каким-то тонким голосом, и  она  заметила,
что у него дрожит подбородок. - Подожди,  я...  -  Он  снова  остановился.
Осмотрелся вокруг. Голова у него тряслась. Он глядел на край расщелины  и,
мимо Айрин, дальше на дорогу. Потом  сделал  еще  шаг  вперед  и  вдруг  с
каким-то пронзительным, переходящим в  свист  воплем  попытался  повернуть
обратно, но колени у него подогнулись, он рухнул на четвереньки и  пополз,
извиваясь и падая,  вверх  по  дороге.  Они  не  успели  отойти  от  двора
каменотеса и сотни метров.
   Наверху она догнала его.
   - Хозяин, - проговорила она, - пожалуйста,  не  надо,  ведь  совсем  не
страшно... - и попыталась взять его за руку. Но  он  в  панической  слепой
ярости оттолкнул ее так, что она отлетела  на  другую  сторону  дороги,  и
бросился назад, в город, все еще крича этим тонким свистящим голосом.
   Она  поднялась  на  ноги,  голова  чуточку  кружилась,  саднила   рука,
ободранная о камень. Она  отряхнула  юбку  и  сколько-то  минут  постояла,
оглушенная. Потом медленно подошла к гранитной глыбе, лежавшей неподалеку,
и уселась на нее, плотно обхватив себя руками и втянув голову в плечи.  Ее
подташнивало, и хотелось помочиться; в конце концов она присела  в  канаве
под старыми кедрами. Наверху, возле дома Гебы чуть слышно блеяли козы. Она
вернулась  к  камню  и  стояла,  тупо  разглядывая  следы  зубила  на  его
поверхности и рисунок гранита.
   Мне не было страшно, сказала она себе, но не была  уверена,  правда  ли
это: настолько испугал ее его страх.
   Он никогда не простит мне, что я видела  его  таким,  подумала  она,  и
знала, что это правда, и не могла вынести мысли о том, что это так.
   Она прошла мимо двора каменотеса, дома Гебы и лавки Венно.
   Я могла бы, я смогла бы пройти по этой дороге, если бы не  он,  сказала
она себе мстительно, сердито; но в глубине души знала, что и это неправда.
Ни с ним, ни одна - не прошла  бы  она  в  Столицу.  Все  было  неправдой,
сплошной ложью, бахвальством, глупыми мечтаниями. Никакого выхода не было.
   Она провела в Городе На Горе только этот день до конца и  переночевала.
Теперь ей уже не хотелось оставаться здесь. Все  было  испорчено  и  здесь
тоже, а по ту сторону вообще полная неустроенность.  Надо  еще  найти  где
жить. А потом посмотрим; можно, наверно, и сюда  вернуться.  Да,  если  ей
этого захочется, она вернется сюда. Она никому не слуга. Она будет  делать
то, что захочет.
   Когда Айрин вышла на Южную дорогу, сердце у нее бешено  колотилось,  но
то была всего лишь боязнь чужого страха, ничего более; она уверенно  пошла
вперед.
   Назад она не оглядывалась. _Только  не  оглядывайся  назад,  не  смотри
через плечо_. Это она усвоила  давно,  еще  ребенком  -  она  тогда  очень
боялась темноты и  по  загадочному  ночному  лесопитомнику  всегда  бежала
бегом. Если оглянешься, тут тебе и конец. И на улицах города, когда позади
тебя  раздаются  шаги,  а  перекресток  еще  очень  далеко,  тоже   нельзя
оглядываться, нужно идти вперед. Дорога шла вниз очень круто, а густой лес
придвинулся со всех сторон; раньше она никогда  не  замечала,  как  плотно
растут здесь деревья, как тесно сплелись их  ветви.  Она  попыталась  было
идти совсем бесшумно, но потом решительно эту затею отбросила, потому  что
вот тут-то и крылся страх. Наконец впереди  она  услышала  журчание  воды.
Третья Речка, большой  ручей  у  подножия  горы.  Звук  бегущей  воды  был
прекрасен - единственная музыка, существовавшая  в  ее  волшебной  стране.
Вряд ли там можно было увидеть птицу, да птицы и не пели никогда,  никогда
не пели и жители Тембреабрези, даже дети. Слышался лишь  шепот  ветра  или
его шум высоко в ветвях деревьев, и только вода пела во весь голос, потому
что текла из источников более глубоких, чем страх. Она подошла к ручью  на
дне оврага, широкому и мелкому, который  сверкал  и  искрился  в  зарослях
ольхи, старой, поросшей мхом, согнувшейся над водой; ручей весело спорил с
каждым валуном, преграждавшим ему путь. Айрин перешла на тот берег, встала
на колени у кромки воды и напилась. Теперь между нею и Горой бежала  вода,
и на сердце стало легче.
   Она  двигалась  в  привычном  полузабытьи  равномерной  ходьбы  -  тело
напряжено, а мозг занят такими  долгими  рассуждениями,  что  их  было  бы
трудно воплотить в слова, потому что вряд ли  в  языке  нашлись  бы  столь
длинные  слова  и  выражения,  -  как  вдруг  сторожевые  центры  тихонько
приказали ей  остановиться,  и  только  когда  она  застыла  как  каменное
изваяние и прислушалась, мозг ее  наконец  сформулировал  вопрос:  "А  что
случилось?"
   Впереди слышался странный шум. То, чего она  боялась,  осталось  далеко
позади, а там, впереди!..  там  впереди,  у  поворота  метался,  будто  на
привязи, страшный белый бык! В руке  она  держала  палку,  свой  "дорожный
посох" - так она называла его про себя, - и, замахнувшись  что  было  сил,
ударила этой палкой прямо по ненавистной башке.
   Удар пришелся бы ему прямо в лицо, но, пробираясь  сквозь  заросли,  он
поднял в этот момент руку, которая и  спасла  его.  Он  остановился,  чуть
откинув назад голову с открытым ртом и громко дыша. Его  глаза  показались
ей похожими на глаза быка  -  того,  с  человеческим  телом,  в  маленькой
комнате. Ее рука застыла, сжимая сломанную палку. Она отступила назад,  на
тропу, потом еще на один шаг, не сводя с него глаз.
   Его рот, жадно хватавший воздух, закрылся, потом снова раскрылся.
   - Я не могу, - выговорил он, толстый, задыхающийся, и помотал  головой.
- Не могу выйти отсюда.
   Потом он сел, прямо-таки  рухнул  на  заросшую  густой  травой  обочину
дороги. И сидел, опустив голову, тяжело  уронив  руки  на  колени,  в  той
простой позе, которая выражает полное изнеможение.  Теперь  и  у  нее  уже
подогнулись колени,  и  она  уселась  по-турецки  чуть  поодаль  от  него,
положила сломанную палку рядом и потерла вывихнутое плечо.
   - Ты что, заблудился?
   Он кивнул. Его грудь поднималась и опадала.
   - Не нашел прохода.
   - Ты ведь ушел из города два дня назад.
   - Тропа идет дальше, за порог.
   - Так ты не сходил с тропы? Просто прошел... прошел по ней за порог?
   - Я думал, что где-нибудь она выведет меня из леса.
   - Ты с ума сошел! - прошептала она, сердясь и восхищаясь  этим  упрямым
мужеством.
   - Это было глупо, - подтвердил он хриплым басом. -  В  конце  концов  я
повернул назад. Но, похоже, потерял тропу. - Он машинально поглаживал руку
в том месте, куда пришелся ее удар.  Значит,  это  его  рубашка  белела  в
зарослях,  когда  она  приняла  его  за  быка.   Рубашка   при   ближайшем
рассмотрении оказалась не такой уж белой - пропотела и была вся в грязи.
   Она открыла кошель, висевший у нее на поясе, и  достала  хлеб,  который
дал ей Софир, - сыр она весь съела, когда останавливалась у Третьей Речки,
но половина черствого черного хлеба у нее осталась. И  она  протянула  ему
кусок через тропинку.
   Он взглянул на нее, медленно взял хлеб и стал есть так, как ей  никогда
не доводилось видеть: держа кусок обеими руками и склоняя к нему голову  -
словно пил или молился. Очень быстро  от  хлеба  не  осталось  ни  крошки.
Только тогда он поднял голову и поблагодарил ее.
   - Пошли, - сказала она, и он тут же встал. Внутри у нее что-то дрогнуло
и перевернулось от жалости, она физически ощутила чужое страдание,  увидев
его покорные плечи и бледное, измученное лицо. - Пора  идти,  -  повторила
она ласково, как ребенку, и повела его за собой вниз по тропе.
   После Средней Речки она спросила, не хочет ли он отдохнуть; он  сказал,
что опаздывает; они пошли дальше.
   Наконец они добрались до последнего спуска, до любимого  источника,  до
порога. Она не стала мешкать, его страх подгонял ее. Она  вела  его  прямо
через ручей, через поляну, между высокой сосной и лавровым  кустом,  через
порог.
   Наверху, там, где тропу заливали жаркие и яркие  лучи  солнца,  где  на
востоке замирал за горизонтом звук летящего  самолета,  а  с  шоссе  несло
запахом горелой резины, она остановилась и подождала, пока он догонит ее.
   - Все в порядке? - спросила она, слегка торжествуя в душе.
   - Угу, - кивнул он. Лицо у  него  было  серое,  морщинистое,  словно  у
пятидесятилетнего, на щеках двухдневная щетина, как у  последнего  лентяя,
пьяницы или наркомана, обалдевшего, с трясущимися конечностями.
   - Ну, парень, - с жалостью сказала она, - и видок же у тебя!
   - Мне надо поесть, - ответил он.
   Теперь, раз уж они  прошли  вместе  столь  долгий  путь,  то  и  дальше
продолжали идти рядом.
   - Ты каждую неделю приходишь? - спросила она.
   - Каждое утро.
   Это слегка задело ее.
   - И всегда можешь войти? Проход всегда открыт?
   Он кивнул.
   Чуть погодя она вздохнула:
   - А я всегда могу выйти.
   Они вышли из леса Пинкуса. Солнечный свет над  заброшенными  пастбищами
был таким ярким, что пришлось остановиться: слепило глаза. Над  городом  с
запада  наползала  густая  пелена  смога.  Солнце  нещадно  палило  сквозь
повисшую над землей дымку, воздух был пропитан удушливым запахом городских
испарений.  Каждая  травинка  отбрасывала  четкую   тень.   Вокруг   стоял
неумолчный звон цикад, то оглушающе резкий, то будто затихающий  вдали.  В
лесу позади них резким голосом прокричала какая-то птица. Глаза щипало, на
лицах выступила испарина.
   - Слушай, - сказал он. - Насчет того твоего знака. Ты извини. Но  я  не
мог удержаться.
   - Да ладно. Я понимаю.
   Она пожала плечами, глядя через поля на далекое шоссе. Машины  тянулись
по нему длинной металлической цепочкой, сверкающей в солнечных лучах.
   - Это мне не принадлежит, - сказала она.  -  Да  я  чаще  всего  уже  и
попасть туда не могу.
   Они двинулись в путь через поля.
   - Я прихожу сюда примерно в половине шестого каждое утро, - сказал он.
   Она промолчала.
   - Но я не успею до работы добраться до того города и вернуться назад...
- медленно размышлял он вслух. - В следующий выходной... Там у  нас  будет
День труда... [в США отмечается в первый понедельник сентября] Так что  мы
не работаем и в воскресенье, и в понедельник. Вот тогда  я  смогу.  Они...
Мне показалось, что они просили меня вернуться.
   - Просили.
   - Хорошо. Значит, тогда я смог бы прийти и остаться надолго. - Он снова
погрузился в молчание, потом вдруг сказал: - Если ты этого хочешь.
   Через пятнадцать - двадцать шагов пояснил:
   - Ты помогла мне оттуда выйти.
   Айрин прокашлялась и сказала:
   - Ну ладно. Когда?
   - В шесть утра, хорошо? В воскресенье.
   - Договорились.
   Когда они подошли к обочине грейдера, он свернул направо.
   - А у меня машина припаркована вон там, - показала она.
   - А, ну ладно. Тогда до свидания.
   - Эй!
   Он продолжал идти, без конца спотыкаясь.
   - Эй, Хью!
   Он обернулся.
   - Хочешь, подвезу? Ты  говорил,  что  опаздываешь.  И  вообще,  где  ты
живешь?
   - На Кенсингтонских Высотах.
   - Ну и прекрасно.
   По дороге к автостоянке она сказала:
   - Отсюда, должно быть, довольно далеко пешком. Машина-то у тебя есть?
   - Да слишком много приходится платить за нашу паршивенькую квартиру,  -
сказал он с внезапной злобой.
   - Мой отчим мог бы продать тебе машину долларов за пятьдесят.
   - Да-а-а?
   - Она бы целую неделю ездила.
   Он не совсем понял шутку и не отреагировал на  нее.  Видно,  отупел  от
усталости. В ее машине ему  пришлось  совершенно  скрючиться  на  переднем
сиденье. Он был крупнее всех, кто когда-либо ездил с  ней,  казалось,  вся
машина заполнена им одним. От него пахло застарелым потом -  специфический
запах  сильно  испуганного  зверя.   Волосы   у   него   на   руках   были
бронзово-золотого цвета. Ляжки  толстые.  Она  ничего  не  говорила,  лишь
только спрашивала, куда ехать дальше. Она высадила его у  шестиквартирного
дома, который он ей указал, и тут же уехала, с облегчением  избавившись  и
от присутствия этого быка, и от его звериного запаха. Она не сказала  ему,
где живет сама, хотя мимо фермы они проезжали. А жила ли  она  там?  Нигде
она не жила, во всяком случае в данный момент. Она была уверена, что Рик и
Патси уже снова помирились, но все равно, черт  с  ними.  Мать  не  станет
возражать, если она немного поживет на ферме, и все  обойдется  нормально,
если не особенно попадаться Виктору на глаза. Может, вообще ничего плохого
и не случится. Она бы спала с Триз, может, это его удержит. А  вдруг  нет?
Впрочем, в любом случае больше идти некуда, пока не подыщется новое жилье.
Возможно, в центре. Так ли уж нужна она матери?  Может,  она  сама  в  ней
нуждается? Стоит попробовать. Хорошо бы найти человека, который согласится
снять квартиру пополам. У светофора  она  достала  из  коробки  на  заднем
сиденье будильник - он лежал поверх остальных  вещей  -  и  посмотрела  на
стрелки. Было  четверть  третьего.  Она  могла  бы  пойти  домой,  свалить
куда-нибудь свое барахло, помыться, чего-нибудь  поесть,  а  потом  начать
поиски квартиры.  Может,  подвернется  и  такая,  которую  она  смогла  бы
оплачивать в одиночку. В  воскресных  газетах  особенно  много  объявлений
насчет квартир, и еще не поздно будет поехать и  посмотреть.  Может  быть,
уже сегодня удастся найти что-то  подходящее,  тогда,  если  так  повезет,
вообще не будет необходимости ночевать на ферме.



5

   Это было так, как если бы он ослеп, а она приблизилась к нему, и зрение
его вмиг прояснилось, и он увидел ее. А увидев ее, впервые увидел  и  этот
мир, и смотреть на него другими глазами  было  теперь  невозможно.  Теперь
каждое действие, каждый предмет  обладали  собственным  смыслом,  понимать
который,  как  и  понимать  язык  жизни,  научила  его  она  одним   своим
прикосновением. Вокруг все было по-прежнему, но и  в  этом  теперь  таился
свой  смысл.  Яблоки  -  три  штуки  за  двадцать  девять   центов   -   и
консервированный пудинг со скидкой - восемьдесят девять центов  за  первые
шесть банок, - ладно, все это так и осталось, но теперь он понимал  тайный
смысл чисел и слов, структуру речи, красоту мира. Теперь он замечал  лица,
в которые раньше никогда не всматривался, словно боялся, что красота  мира
может его испугать.  Люди  стояли  в  очереди  к  его  кассе  беспокойные,
раздраженные, покорные голоду, заставившие покориться ему и  своих  детей.
Смертным необходимо есть, вот они и стояли здесь, в  очереди,  подталкивая
вперед свои проволочные корзинки. Вот так по очереди они  доберутся  и  до
собственной смерти.  Люди  казались  такими  хрупкими.  Они  бывали  порой
язвительными, злобными,  когда  уставали  до  полусмерти,  а  средства  не
позволяли им приобрести желаемое или даже необходимое;  он  чувствовал  их
гнев, но гнев этот не раздражал его больше и  не  пугал,  потому  что  все
теперь соединилось с мыслью о ней и под воздействием этого  воспринималось
иначе.  Личико  малыша,  которого  тащила  вдоль  прилавка  усталая  мать,
выражало теперь для него достоинство и терпение, а тяжелая, бессознательно
милосердная хватка материнской руки, державшей сына, могла вызвать у  него
слезы, боль, как от пореза или ожога.  Вещи  причиняют  боль.  Раньше  его
чувства были словно заморожены. А теперь действие наркоза кончилось,  душа
его ожила, а потому чувствовала боль. Но где-то внутри этой боли, в  самом
ее корне крылась радость. За каждым  словом,  которое  он  произносил  или
слышал, за всем, что он видел и делал, стояло ее имя, а  вокруг  ее  имени
ореолом, светоносным шлемом - неколебимая радость.
   Он вглядывался в каждую светловолосую женщину, проходившую по магазину.
Ни у одной из  них  не  было  таких  волос  -  мягких  и  светлых-светлых,
завивающихся в крутые локоны, как шерстка у овечки,  -  но  все  равно  он
смотрел на них тепло и приветливо, потому что они походили на нее хотя  бы
уже тем, что  были  светловолосы.  Да  здесь  и  не  могло  быть  женщины,
по-настоящему на нее похожей. И ни одна здешняя женщина не говорила на том
языке. И только ее голос звучал так чисто и нежно. В последний из тех трех
дней, что он провел в Городе На Горе, она была одета в  зеленое  платье  с
узким лифом и мягкой широкой юбкой, очень  красиво  облегавшее  ее  гибкую
девичью фигурку и  подчеркивавшее  необычайную  белизну  точеной  шейки  и
тонких запястий. В ней словно отразилась  красота  всех  остальных  женщин
мира, но ни одна из них нисколько не была на нее похожа. Да этого  и  быть
не могло: там, в той стране, где его душа  обретала  себя,  такая  женщина
лишь одна.
   В книгах он читал, что мужчины порой могли отдать жизнь  за  прекрасную
даму, но всегда считал это просто привычной метафорой, не  более.  И  лишь
теперь понял, что это значит на самом деле. Он ощущал  в  себе  страстное,
неистребимое желание отдать возлюбленной все до последней капли,  все  без
остатка, отдать все, все... Защищать ее и охранять, служить ей, умереть за
нее - сама эта мысль уже была необычайно сладка, радостна; он даже дыхание
затаил - сладкая боль пронзила его словно кинжал.
   - Ты случайно не вступил в секту этих Свами Маха-Джиджи или как их там,
а, Бак?
   Он засмеялся.
   - У тебя что-то глаза косят совсем как у этих волосатых хари-кришнеров,
- сказала Донна.
   Она добродушно поддразнивала его,  и  он  не  смог  долго  молчать.  Он
рассказал ей о чуде, случившемся с ним, все, что было можно.
   - Я встретил девушку! - сказал он.
   - Я так и знала! - удовлетворенно и с радостью ответила Донна.
   Но ей, конечно, хотелось бы знать куда больше, и он пожалел, что сказал
даже эту малость. Это было неправильно. Он не имел права говорить здесь  о
чем-либо, принадлежащем вечерней  стране.  Для  этого  не  было  слов.  "Я
встретил девушку" - это не совсем правда. Дело  в  том,  что  он  встретил
Принцессу, полюбил ее, готов отдать за нее жизнь. Как может  Донна  понять
это?
   Сердце у Донны было доброе, и она, казалось, поняла,  что  ему  неловко
оттого, что он  проговорился,  и  перестала  его  поддразнивать  и  вообще
задавать какие бы то ни было вопросы на эту тему. Но когда она смотрела на
него, глаза ее заговорщицки поблескивали. Ему неприятно было это видеть. С
Донной у них прекрасные отношения. Она очень милая женщина, но разве может
кто-нибудь просто так понять, что произошло с ним? Странная страна, тайна,
траги