и,  заработанные  совершенно
аморальным  путем.  Ты  бы  выглядел  изможденным,   истрепанным,   отрастил
бороду... стал пустой оболочкой... - она  приостанавливается,  чтобы  зажечь
сигарету, - того преуспевающего бананового импортера, каким когда-то был.
   - Когда-то был... кем?!
   Она выдыхает облачко дыма.
   - В этом есть целый ряд преимуществ.
   -- Не испытываю ни малейшего стремления быть импортером бананов.
   - Боюсь, ты будешь несколько бесцветным без  какого-нибудь  экзотического
фона. Между прочим, я представляю себе нашу первую встречу в реальном мире в
одном из твоих  ист-эндских  складов,  где  дозревают  бананы.  Наш  диалог,
осторожный, не ставящий точек над "i", идет контрапунктом бесконечным  рядам
недозрелых фруктовых пенисов.
   - Не уверен, что сумел бы написать такое.
   - Мне было бы так неприятно потерять этот эпизод. - Пауза. - Я  чувствую,
что так будет правильно.
   - Чувствуешь, что так будет правильно?
   - Чувствовать, что это правильно, для меня  очень  важно,  Майлз.  -  Она
силится улыбнуться. В улыбке - боль обиды. - Я было надеялась, что ты  успел
понять это.
   Он едва заметно вздыхает.
   - Ну а третья часть этой трилогии?
   - Но я собиралась несколько уточнить  одну-две  сцены  во  второй  части.
Когда противоестественная животная чувственность берет во мне верх. Сцена  с
двумя голландскими продавцами автомобилей и еще - с преподавателем гэльского
языка.
   - Думаю, я предпочел бы конспективное  изложение.  Не  надо  деталей.  На
данный момент.
   - Ладно. Итак... - Она делает изящное движение рукой, в  пальцах  которой
сигарета. - Ты, несомненно, отметил, что  в  первых  двух  частях  недостает
некоторого важного элемента? Нет?
   - Боюсь, что нет.
   - Религии.
   - Религии?
   - Думаю, мне  следует  стать  монахиней.  Можно  дать  несколько  сцен  в
Ватикане. Они обычно прекрасно раскупаются.
   Он не сводит глаз с бледно-розового ковра у ножек кровати.
   - А  я  то  думал,  мы  -  невероятно  утонченная  выпускница  Кембриджа.
Специалист в области всего английского.
   -  В  этом  и  будет  заключаться  пафос  повествования!  Когда  та,  что
преклонялась перед Левисами и доктором Стайнером (69), подвергается  зверски
жестокому насилию со стороны...
   - Знаешь, ты, кажется, здорово зациклилась на зверской  жестокости,  если
мне позволено будет заметить.
   Она опускает очки пониже и смотрит на него поверх стекол:
   - Я так понимаю, что мы в принципе договорились, что любой сколько-нибудь
точный  мимесие  (70)  современной  действительности   должен   символически
отражать  зверскую  жестокость   классовых   отношений   в   обществе,   где
господствует буржуазия.
   - Ну если ты так ставишь вопрос. А кто...
   - Двадцать четыре юных  партизана-марксиста  в  здании  моей  африканской
миссии. Все, разумеется, черные. Для  твоего  персонажа  там  тоже  найдется
место. Он мог бы приехать в Рим на обряд посвящения. Со своей новой любовью.
   - Но ведь я, кажется, тебя люблю.
   Она выдыхает облачко дыма.
   - Но уж никак не после того, как я  принимаю  достриг.  Это  было  бы  не
vraisemblable (71).
   - Но откуда же возьмется эта новая женщина?
   - Я говорю вовсе не о женщине, Майлз.
   - Ты хочешь сказать...
   - После потрясения, вызванного утратой - моим уходом в  объятия  Господа,
полагаю, твои истинные  сексуальные  склонности  могут  вполне  выразительно
заявить о себе.
   -Но...
   - Дело вовсе не в том, что, как ты прекрасно знаешь,  голубые  составляют
не менее  тринадцати  и  восьми  десятых  процента  англоязычных  читателей,
покупающих худлитературу. Это, разумеется, не должно на  тебя  повлиять.  Но
определенный смысл в этом есть.
   Она опять принимается пощипывать торчащую из ткани нитку.
   - Но  с  какой  стати  гомосексуалист  вдруг  захочет  присутствовать  на
церемонии твоего посвящения?
   - Да потому, что ты не можешь меня забыть. И кроме того, я думаю, тебе  и
твоему другу-парикмахеру должен очень  нравиться  весь  этот  высокий  кэмп,
экстравагантность всего этого. Ладан, облачения. Знаешь, было бы даже  мило,
если бы мы могли закончить тем,  как  ты  принял  лицо  Девы  Марии,  статуи
конечно, за мое лицо... после Моей смерти, разумеется... в местном храме.
   - Я что, тоже теперь католик?
   - С самого начала. Просто я тебе забыла сказать. - Она поднимает на  него
глаза. - У тебя должен быть цельный характер.  И  сознание  греха.  А  их  -
двадцать восемь и три десятых процента.
   - Католиков?
   Она кивает.
   - И у меня возникла замечательная идея. Про последнюю сцену. Я вижу,  как
ты тайком кладешь небольшую гроздь бананов у подножия моей статуи... или  ее
статуи. Думаю, это могло бы придать особый смысл всему  повествованию,  если
так закончить.
   - Какой тут, к черту, может быть особый смысл? Не понимаю.
   Она скромно и снисходительно ему улыбается:
   - Не беспокойся. Полагаю, разбирающиеся читатели уловят символику.
   - А ты не думаешь, что  эта  связка  фруктовых  пенисов  будет  выглядеть
кощунственно - в заданных-то обстоятельствах?
   - Нет, если ты положишь их, опустившись на колени, со слезами на глазах.
   - А ты не думаешь, что я мог бы обронить один банан, поднимаясь по крутым
ступеням ко входу в храм?
   - Зачем?
   - Выходя из храма после этой сцены ex voto (72), я мог бы  поскользнуться
на этом банане.
   С минуту она смотрит на него, потом опускает глаза. Молчание. Наконец она
произносит тоненьким от обиды голоском:
   - Я же пыталась тебе помочь.
   - А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у
меня будет сломан позвоночник.
   - Я просто пыталась  наметить  общую  рамку,  чтобы  дать  простор  твоим
способностям. Как я их понимаю. - Она пожимает плечами,  не  поднимая  глаз;
гасит сигарету в пепельнице. - Не важно. По правде говоря, мне безразлично.
   Он поднимается со стула и присаживается на край кровати, лицом к ней.
   - Я и в самом деле вижу здесь массу возможностей.
   - На самом деле ты в этом вовсе не убежден.
   - Нет, серьезно. Поразительно, как ты открываешь целый  новый  мир  всего
лишь несколькими широкими мазками.
   Она бросает на него колеблющийся, полный сомнения взгляд и снова опускает
голову.
   - Наверное, все это кажется тебе просто глупым.
   - Ничего подобного. Очень поучительно. Чувствую,  что  знаю  тебя  раз  в
десять лучше, чем раньше.
   - Ну это же просто краткий набросок.
   - Такие наброски чаще всего многое открывают.
   Она пристально глядит на него сквозь огромные дымчатые стекла очков:
   - Я верю, ты смог бы написать это, Майлз. Если бы очень постарался.
   - Все-таки одна-две мелочи мне не вполне ясны. Можно, я...
   - Пожалуйста.
   - Ну, к примеру, откуда вдруг двадцать четыре черных партизана? Зачем?
   - Мне показалось, что так будет правильно. Именно это число.  Конечно,  я
не специалист в этой области. Тебе надо будет как следует изучить проблему.
   - Это совпадает с числом букв в греческом алфавите.
   - Разве? А я и забыла. - Он пристально на нее смотрит. Она яростно трясет
головой. - Мне очень жаль. Не вижу никакой связи.
   - Может, ее и нет.
   - Да ее просто не может быть. Откровенно говоря.
   - А еще - ты, случайно, не подумала, какое имя  следовало  бы  дать  этой
столь эмоционально сложной героине твоей трилогии?
   Она касается пальцами его руки:
   -Я так рада, что ты упомянул об этом. Мне не хотелось бы, чтобы ты  думал
- я с порога отвергаю все твои идеи. Знаешь, может быть, Эрато как  раз  то,
что нужно. Это не избито. Думаеся, мы можем это оставить как есть.
   - А тебе не кажется, что  это  несколько  натянуто?  Назвать  современную
женщину именем незначительной, почти неизвестной богини, которой к  тому  же
никогда и не существовало?
   - А мне это имя представляется очаровательно загадочным.
   - Но ведь оно наверняка может понравиться лишь одной сотой процента наших
предполагаемых читателей, тем, кто хоть краем уха слышал это имя. И даже они
вряд ли знают, кем она была или, вернее, не была!
   - Даже такой малый процент имеет значение, Майлз.
   Он склоняется над ней, опершись на закинутую за ее талию  руку.  Их  лица
сближаются. Его  глаза  отражаются  в  голубоватых  стеклах  ее  очков.  Она
отстраняется, повыше натягивая халат.
   - У меня остался еще один вопрос.
   -Да?
   - Тебя давно не шлепали по твоей нахальной греческой попке?
   - Майлз!
   - Эрато!
   - А мне казалось, у нас все так хорошо шло.
   - Это у тебя все так хорошо шло.
   Он снимает с нее очки и вглядывается  ей  в  глаза.  Лицо  ее  без  очков
кажется удивительно юным, ни на день  не  старше  лет  двадцати,  совершенно
невинным, словно у десятилетней девочки. Она опускает глаза и шепчет:
   - Ты не осмелишься. Никогда тебе этого не прощу.
   - Ну испытай меня.  Вдохнови  меня  еще  каким-нибудь  высоколитературным
сюжетом.
   Она снова натягивает халат повыше, глядит в сторону, потом опять опускает
голову.
   - Я уверена - она придумала бы что-нибудь  получше,  если  бы  и  вправду
существовала.
   - Только не вздумай начать все сначала.  -  Он  приподнимает  ее  лицо  и
поворачивает к себе, так что ей приходится взглянуть ему прямо в глаза. -  И
нечего делать такой невинный вид  и  недовольно  морщить  свой  классический
носик.
   - Майлз, ты делаешь мне больно.
   -Так тебе  и  надо.  А  теперь  послушай.  Может,  ты  и  вправду  совсем
незначительная  богиня  какого-нибудь  пятого  разряда.  Может,  ты   вполне
миловидна, как и полагается у богинь. Или у стриптизерок. И  конечно,  ты  -
дочь своего отца. Проще говоря, то самое яблочко, что так недалеко от яблони
падает. А папаша твой  -  самый  вонючий  из  всех  старых  козлов  в  вашем
теологическом  списке.  В  тебе  самой  нет  ни  капельки   скромности   или
застенчивости. Интеллект у тебя совершенно  такой  же,  как  у  какой-нибудь
"роковой женщины" двадцатых годов. Моя главная ошибка -  в  том,  что  я  не
изобразил тебя этакой Тедой Бара  (73).  -  Он  слегка  изменяет  угол,  под
которым повернуто к нему ее лицо. - Или Марлен Дитрих в "Голубом ангеле".
   - Майлз, прошу тебя... Не понимаю, что за напасть тебя одолела!
   - Твое поразительное нахальство - вот что меня одолело! - Он  постукивает
кончиком пальца по ее классическому носику. -  Прекрасно  вижу,  к  чему  ты
клонишь!  Просто  пытаешься  прокрутить  такую  эротическую  сцену,  которая
выходит за все художественно допустимые границы.
   - Майлз, ты меня пугаешь!
   - На самом-то деле тебе просто до смерти хочется, чтобы я сорвал  с  тебя
этот халат и набросился на тебя. Пари держу, если бы у тебя хватало силенок,
ты сама на меня набросилась бы.
   - А теперь ты просто ужасен!
   - И я не разложил тебя у себя  на  коленях  и  не  задал  хорошую  трепку
исключительно  потому,  что  прекрасно  понимаю  -  это  доставило  бы  тебе
исключительное удовольствие.
   - Майлз, это жестоко!
   Он снова постукивает пальцем по кончику ее носа:
   - Все, деточка. Окончена игра. Слишком уж часто ты в нее играла.
   Он выпрямляется и повелительно щелкает пальцами в направлении стула,  где
прежде сидел. Столь же мгновенно, как и раньше,  там  появляется  вешалка  с
легким летним костюмом, сорочка, галстук, носки, трусы и - под стулом - пара
башмаков. Он поднимается с кровати.
   - Теперь я буду одеваться. А ты будешь слушать. - Он надевает сорочку  и,
застегивая пуговицы, поворачивается к Эрато. - Не думай, пожалуйста,  что  я
не понимаю, что за всем этим кроется. Просто ты делаешь все мне назло.  Тебе
невыносимо видеть, как у меня рождаются собственные  замечательные  идеи.  А
твоей невыносимо  слабой  героине,  так  неубедительно  подделывающейся  под
высокоученую молодую женщину, ни на миг не удалось скрыть твое поразительное
незнание сегодняшних интересов литературы. Держу пари, тебе и  в  голову  не
пришло, что должны на самом деле означать эти обитые стеганой тканью  стены.
- Он молча смотрит на нее,  не  закончив  застегивать  сорочку.  Она  качает
головой. - Я так и знал. Серые стены - серые клетки. Серое  вещество?  -  Он
крутит пальцем у виска. - Ну как? Доходит?
   - Все это... происходит в твоем мозгу?
   - Умница.
   Она оглядывает стены, устремляет глаза на купол потолка, потом  снова  на
него.
   - Мне и в голову не приходило.
   - Ну вот, начинаем  понемножку  двигаться  в  нужном  направлении.  -  Он
наклоняется - натягивает трусы. - Ну а амнезия?
   - Я... я думала, это просто такой способ...
   - Способ чего?
   - Ну чтобы был повод написать кое-что о...
   - И при  всем  при  этом  мы  воображаем  себя  специалисткой  в  области
английского языка и литературы! Господи! - Он снимает с вешалки брюки. -  Ты
еще скажи мне, что никогда и слыхом не слыхала о Тодорове? (74)
   - О ком?
   - Так-таки и не слыхала?
   - Боюсь, что нет, Майлз. Мне очень жаль. Он поворачивается к  ней,  держа
брюки в руках:
   - Как же можно обсуждать с тобой теоретические проблемы,  когда  ты  даже
базовых текстов в глаза не видала?
   - Так объясни мне.
   Он надевает брюки.
   - Ну-с... Если говорить  попросту,  для  неспециалиста,  весь  утонченный
символизм  образа  амнезии  исходит  из   ее   двусмысленной   природы,   ее
гипостатической и эпифанической фасций, из диегетического процесса. Особенно
когда мы говорим об анагнорисисе (75). - Он принимается заправлять сорочку в
брюки. - Отсюда - доктор Дельфи.
   - Доктор Дельфи?
   - Естественно.
   - "Естественно" - что, Майлз?
   - Тщетно пытаться справиться с амнезией моментально.
   - А мне казалось, она пыталась справиться с ней сексуально.
   Он поднимает голову, раздраженно перестав заправлять сорочку в брюки.
   - Господи, да секс всего лишь метафора. Должен же быть там хоть  какой-то
объективный  коррелят  герменевтической   стороны   происходящего.   Ребенку
понятно.
   - Конечно, Майлз.
   Он застегивает молнию.
   - Слишком поздно. - Он садится, начинает натягивать носки.
   - Право же, я тогда ничего не поняла.
   -- Еще бы. Там должны были быть две  совершенно  первоклассные  финальные
страницы. Лучшие из всего, что я когда бы то ни было написал. А ты ворвалась
в текст как слон в посудную лавку, черт бы тебя взял совсем!
   - Ну, Майлз, какой слон, я же и тридцати двух килограммов не вешу!
   Он поднимает голову: на лице - гримаса терпеливо-добродушного страдания.
   - Послушай, любовь моя, что касается тела, тут у тебя все  в  порядке.  А
вот с интеллектом... Он у тебя подотстал лет этак на триста.
   - Ну и нечего так злиться из-за этого.
   - Да я и не злюсь вовсе. Просто указываю тебе кое на что - для  твоей  же
пользы.
   - Все вы стали такими ужасно серьезными. В наши дни.
   Он грозит ей пальцем - и носком, который держит в той же руке.
   - Очень рад, что ты об этом заговорила. Это совсем другое дело. Может,  в
обычной жизни и остается еще место для юмора,  но  в  серьезном  современном
романе его просто быть не может. Я вовсе не против  потратить  часок-другой-
строго наедине, - чтобы обменяться с тобой шуточками вроде тех, которые тебе
так по душе. Но если я позволю чему-то такому просочиться  в  опубликованные
мною тексты, репутация моя вмиг обратится в прах. - Пока он  произносит  эту
тираду, она сидит с низко  опущенной  головой.  Наклонившись,  чтобы  надеть
носок, он продолжает, уже не так  резко:  -  Это  -  вопрос  приоритетов.  Я
понимаю, тебя воспитали как язычницу и ты с этим ничего поделать не  можешь.
Да и нагрузили тебя таким обширным полем деятельности, требуют от тебя такой
глубины и напряженности воображения, каких ты себе и представить никогда  не
могла... я-то полагаю, это было  серьезной  ошибкой  -  выбрать  для  это-то
существо,  весь  предыдущий  опыт  которого  составляли  любовные   песенки.
Наиболее подходящей кандидатурой для современного романописания была бы твоя
сестра - Мельпомена (76). Не понимаю,  почему  ее  не  выбрали.  Но,  снявши
голову, по волосам не плачут.
   Она вдруг произносит тоненьким голоском:
   - А можно мне спросить?
   Он поднимается и берет со спинки стула галстук.
   -Конечно.
   - Мне непонятно: если в обычной  жизни  еще  осталось  место  для  юмора,
почему его не может быть в романе?  Я  полагала,  роману  на  роду  написано
отражать жизнь.
   Он так и оставляет галстук незавязанным и стоит, уперев руки в бока.
   - Ох Ты Боже мой! Просто не знаю, как тебе объяснить. С чего начать. - Он
слегка наклоняется к ней. - Роман, отражающий жизнь, уж лет  шестьдесят  как
помер, милая Эрато. Ты думаешь, в чем  суть  модернизма?  Не  говоря  уже  о
постмодернизме? Даже самый  тупой  студент  теперь  знает,  что  роман  есть
средство размышления, а не отражения! Ты-то хоть понимаешь, что это значит?
   Она качает головой, избегая его взгляда. То, что  она  говорила  о  себе,
повествуя о сцене с сатиром, кажется, начинает происходить  на  самом  деле:
она теперь выглядит  девочкой  не  старше  семнадцати,  школьницей,  которую
вынудили признаться, что она не выполнила домашнего задания. Он  наклоняется
еще ниже, постукивает вытянутым пальцем о палец другой руки.
   - Темой серьезного современного романа может быть только одно: как трудно
создать серьезный современный роман. Во-первых,  роман  полностью  признает,
что он есть роман, то есть фикция, только фикция и ничего более, а посему  в
его планы не входит возиться с реальной жизнью, с реальностью вообще. Ясно?
   Он ждет. Она покорно кивает.
   - Во-вторых. Естественным следствием этого становится то,  что  писать  о
романе представляется гораздо более важным, чем писать  сам  роман.  Сегодня
это самый  лучший  способ  отличить  настоящего  писателя  от  ненастоящего.
Настоящий не станет попусту тратить время на грязную работу вроде  той,  что
делает механик в гараже, не станет заниматься сборкой деталей, составлять на
бумаге всякие истории, подсоединять персонажи...
   Она поднимает голову:
   - Но ведь...
   - Да, разумеется. Очевидно, в какой-то момент он должен что-то  написать,
просто чтобы продемонстрировать, насколько ненужным и несоответствующим делу
является романописание. Только и всего. - Он принимается вывязывать галстук.
- Я говорю очень просто, чтобы тебе было легче поняты Ты  следишь  за  ходом
моей мысли?
   Она кивает. Галстук наконец завязан.
   - В-третьих. Это самое главное. На творческом уровне в любом  случае  нет
никакой связи между автором и текстом. Они представляют собою две совершенно
отдельные единицы. Ничего - абсолютно ничего - нельзя заключить или выяснить
ни  у  автора  в  отношении  текста,  ни  из  текста  в  отношении   автора.
Деконструктивисты доказали это, не оставив  и  тени  сомнения.  Роль  автора
абсолютно случайна, он является всего лишь агентом, посредником. Он не более
значителен, чем продавец  книг  или  библиотекарь,  который  передает  текст
читателю qua (77) объект для чтения.
   - Тогда зачем же писателю ставить свое имя на титульном листе  книги,  а,
Майлз? - Она застенчиво поднимает на него глаза.- Я просто спрашиваю.
   - Так большинство  писателей  такие  же,  как  ты.  Ужасающе  отстали  от
времени. А тщеславны - просто волосы дыбом встают. Большинство  из  них  все
еще питают буквально средневековые иллюзии, полагая, что  пишут  собственные
книги.
   - Да что ты говоришь! А я и не представляла.
   - Если тебе нужен сюжет, людские характеры, напряженность действия, яркие
описания, вся эта до-модернистская чепуха, отправляйся  в  кино.  Или  читай
комиксы. Не берись за серьезных современных писателей. Вроде меня.
   - Конечно, Майлз.
   Он вдруг обнаруживает, что с узлом галстука не все  в  порядке,  довольно
раздраженно распускает узел и снова принимается вывязывать галстук.
   - Главный приоритет для нас -  это  способ  дискурса,  функция  дискурса,
статус  дискурса.  Его  метафоричность,  его  несвязанность,  его  абсолютно
ателеологическая (78) самодостаточность.
   - Конечно, Майлз.
   - Не думай,