гладит
влажную спину доктора Дельфи, по-доброму, по-братски, как бы  молчаливо  кое
за что извиняясь, просто чтобы дать понять: он признает - она  сделала  все,
что в ее силах, хоть и не добилась успеха.
   Доктор Дельфи не откликалась. Он заподозрил, что она  на  миг  задремала.
Что ж, он  не  против;  наоборот,  хоть  и  невольно,  это  его  еще  больше
растрогало. Это доказывало, что ничто  человеческое  ей  не  чуждо.  Вес  ее
стройного, изящного тела вовсе не был ему неприятен, формы у нее были  почти
столь же хороши, что и  у  сестры  Кори.  Вряд  ли  можно  было  при  данных
обстоятельствах считать, что, словно кошка, он сумел упасть на все лапы;  но
что-то подсказывало ему, что все могло бы быть гораздо хуже. Если  подумать,
он и сам ощущал приятную усталость во всем теле и  потеря  памяти  тревожила
его гораздо меньше, чем раньше.
   Он закрыл глаза, но какой-то звук заставил его снова раскрыть их.  Сестра
Кори поднялась от стола  и  шуршала  бумагами,  постукивала  ими  по  столу,
складывая их вместе, выравнивая края. Она обернулась к нему, весело и  живо,
вполне оправившаяся от выволочки, и  вернулась  к  кровати;  глаза  ее  были
устремлены на него, небольшая стопка листков прижата к груди.
   - Ну, мистер Грин, ну молодец мальчик! И кому это тут удача привалила?
   - Какая удача?
   Она подошла на шаг ближе, встала совсем рядом и бросила взгляд на листки,
перегнувшиеся через прижатую к груди правую руку; потом кокетливо  и  лукаво
улыбнулась ему:
   - Какой рассказ написал! И совсем один, без чужой помощи.
   Ничего  не  понимая,  он  смотрел  на  ее  глупо-сентиментальную  улыбку.
Сомнения, которые он так успешно отверг, охватили его с новой  силой.  Он  в
психиатрической больнице, девушка безумна, обе они  безумны.  Они  наверняка
знают, что он - значительная персона, почти  наверняка  Член  Парламента.  А
теперь она пытается намекнуть, что он какой-то писака, жалкий новеллист  или
что-то вроде того. Это же абсурдно! Но дальше все стало еще  абсурднее,  так
как сестра, явно пользуясь кажущимся забытьем доктора Дельфи и снова нарушив
все правила поведения медперсонала, уселась на край кровати.
   - Вот постойте-ка, мистер Грин. Послушайте. -  Она  склонила  хорошенькую
головку, увенчанную белой шапочкой, и  принялась  читать  верхнюю  страницу,
осторожно ведя пальцем по словам, словно касалась носика новорожденного  или
его крохотных сморщенных губ: - "ОНО сознавало, что погружено в  пронизанную
светом бесконечную дымку, как бы парит  в  ней,  словно  божество,  альфа  и
о-ме-га..." - Она живо сверкнула  улыбкой  в  его  сторону.  -  Вы  это  так
произносите, мистер Грин? Это греческое слово, да? - Не ожидая  ответа,  она
продолжала читать: - "...сущего, над океаном легких облаков, и смотрит..."
   ТР-РАХ!
 
 
 
 
   II
 
   Мнемозина - дочь Урана и Геи (13), меть девяти муз, рожденных  от  Зевса,
который принял  образ  пастуха,  чтобы  насладиться  ее  обществом;  имя  ее
по-гречески означает "память". Мнемозине приписывается искусство рассуждения
и наречения соответствующими именами всех вещей, с тем  чтобы  мы  могли  их
описывать и беседовать о них, их не видя.
   Lempriere. Under "Mnemosine" (14)
 
   Эрато- покровительствовала лирике, нежной и любовной поэзии; изображалась
в венце из роз и цветов мирта, с лирой в руке, с видом задумчивым, но иногда
и весело оживленным; к ней обычно взывали влюбленные, особенно в апреле.
   Lempriere. Under "Erato" (15)
 
 
 
   Дверь палаты распахивается от яростного пинка ногой. В  проеме  возникает
невообразимо злобное привидение, прямиком из ночного кошмара... Или, точнее,
прямо с рок-фестиваля панков... черные сапоги, черные джинсы, черная кожаная
куртка. Пол привидения не сразу становится очевиден: более всего оно наводит
на мысль о  гермафродитизме.  Единственное,  что  можно  сказать  совершенно
определенно,- это что оно в ужасающем гневе. Под черной  курткой,  увешанной
невероятного размера английскими булавками (еще одна такая булавка свисает с
мочки левого уха)  и  значками  с  изображением  свастики,  виднеется  белая
футболка с намалеванным на груди пистолетом. Торчащие иглами во все  стороны
волосы на голове тоже белые, абсолютно белые, как  у  альбиноса,  невозможно
понять отчего - от краски, от перекиси или  от  ужаса  при  виде  лица,  над
которым растут.
   Глаза пугающе  обведены  внушительными  кругами  черной  туши,  заставляя
думать не столько  о  косметике,  сколько  о  недавно  проигранной  кулачной
схватке; это вполне сочетается с  тем,  как  выглядит  рот:  губы,  по  всей
видимости, начищены той же ваксой, что и сапоги на ногах, только что  пинком
распахнувших дверь. Левая рука с тесно сжатыми в кулак пальцами покоится  на
бедре, в то время как правая стиснула шею почти  бестелесной  электрогитары.
За гитарой тянется недлинный хвост - обрывок разлохмаченного на конце шнура,
выдранного из звукоусилителя с такой яростью, что шнур оборвался посередине.
   Но запредельный ужас оставлен напоследок. Как ни  трудно  поверить,  и  в
позе, и в строении лица кошмарного привидения,  несмотря  на  отвратительную
маскировку, видится что-то явно знакомое. Постепенно  становится  ясно,  что
это вовсе не гермафродит, не оно, а она,  и  не  просто  она,  а  абсолютный
двойник  доктора  Дельфи,  лежащей  на  кровати.  Это  можно  определить  по
обведенным черными кругами глазам. А еще -по реакции того, на кого направлен
злобный и обвиняющий взгляд этого  жуткого  клона.  По  некоторым  признакам
предполагаемый Член Парламента, хоть и явно потрясенный, не так уж  удивлен.
Высвободившись- с быстротой и энергией, до тех пор вовсе не характерных  для
его поведения, - он садится,  опираясь  на  одну  руку,  бросает  мимолетный
взгляд  на  все  еще  лежащую  ничком  партнершу  и  снова  всматривается  в
невероятную фигуру, торчащую в дверях; потом решается заговорить с ней:
   - Вы...- Он сглатывает комок в горле.- Я... - Он снова сглатывает.
   Единственная реакция  дьявольского  двойника  заключается  в  том,  чтобы
прошагать на середину комнаты и резко  там  остановиться,  широко  расставив
ноги. Гриф гитары теперь угрожающе выставлен вперед, словно дуло пулемета, и
нацелен на бедную беззащитную докторицу. Рука с грязными ногтями поднимается
и резко ударяет по струнам - так мог  бы  какой-нибудь  головорез  в  Глазго
полоснуть бритвой по  лицу.  В  палате  раздается  неописуемо  громкий  звон
истерзанного арпеджо. Миг - и на кровати уже нет доктора Дельфи,  лишь  чуть
заметная вмятина на подушке, где покоилась ее голова.
   Сестра  Кори,  в  испуге  вскочившая  на  ноги,  открывает  рот,  пытаясь
закричать, но безжалостная гитара уже рывком  направлена  в  ее  сторону,  и
грязные пальцы успевают злобно полоснуть по стальным струнам. И вот сестра -
изящные смуглые руки, бело-голубая униформа, испуганные глаза  -  мгновенно,
как не бывало, растворяется в воздухе,  оставив  за  собой  лишь  трепетание
рассыпающихся  машинописных  листков.  Бам-трам-блям  -   гремит   кошмарная
гитара... в ничто бесследно уходит каждый листок.
   Завершив безжалостную и молниеносную бойню в честь дня святого Валентина,
Немезида (16) устремляет взор  пылающих  гневом  глаз  на  пациента:  словно
менада (17), она все  еще  пребывает  во  власти  испепеляющей  ярости.  Она
говорит, и речь ее звучит словно взрыв:
   - Ах ты, ублюдок!
   Майлз Грин выбирается из постели, торопливо стягивая за  собой  резиновую
подстилку и используя ее как импровизированный передник.
   - Минуточку! Вы, кажется, перепутали палату.  Забыли,  куда  шли.  И  что
хотели сказать.
   - Женофоб грёбаный! Шовинист!
   -Спокойно, спокойно!
   - Вот я покажу тебе "спокойно"! Дерьмец занюханный!
   - Но не можете же вы...
   - Чего это я не могу?
   - Как вы выражаетесь?!
   Ее черные как смоль губы искривляются в яростной издевательской ухмылке.
   - Я, блин, могу выражопываться как захочу. И буду, будь спок.
   Он отступает, плотно прижимая к животу резиновую подстилку.
   - И этот наряд. Вы же на себя не похожи.
   Она угрожающе наступает - один шаг, другой...
   - Но нам ведь удалось как-то распознать, кто я. - Губы снова презрительно
искривляются. - Несмотря на наряд. Не так, что ли?
   Он отступил бы еще дальше, но обнаруживает, что  стоит  у  обитой  мягкой
тканью стены.
   - Просто мне пришла в голову эта мысль.
   - Ни хрена тебе не пришло. Нечего лапшу на уши вешать.
   - Маленький тест. Первые наметки.
   - Катись в зад.
   - Я думал, больше никогда вас не увижу.
   - Ну вот, блин, ты меня опять, блин, видишь. Усёк, нет?
   Он пытается ускользнуть вбок, вдоль стены, но обнаруживает, что загнан  в
угол и стоит, прижавшись спиной к девичьим грудкам обивки, лицом к  грозному
гитарному грифу. Его награждают кислотно-щелочным взглядом, потом возмущенно
трясут пальцем перед самым его носом.
   - Ты хоть понимаешь, чего натворил, блин? Испортил мне  самое  клёвое  из
выступлений за много лет. Мне стоило только один грёбаный  аккорд  взять,  и
шестнадцать тыщ ребят тащились, как бешеные.
   - Легко могу поверить.
   - Думаешь, у меня получше  дела  не  найдется,  чем  тут,  как  дерьмо  в
проруби, болтаться да порнуху разводить? У тебя что, совсем мозга  за  мозгу
зацепилась?
   - У меня создается впечатление, что уровни  дискурса  у  нас  с  вами  не
вполне совпадают.
   Она оглядывает его с ног до головы: во  взгляде  -  тотальное  презрение;
потом лицо ее складывается в насмешливую гримасу.
   - А как же! Совсем из памяти вон. Плюс обычные  детали.  -  Углы  ее  губ
саркастически ползут вниз. -  Более  глубокие  уровни  смыслов.  Ха!  -  Она
смотрит так, будто вот-вот плюнет ему в лицо. - Жалкий  притворщик.  Ты  же,
блин, теперь даже не представляешь, где они и что.
   -  Если  вы  не  против,  я  бы  осмелился  заметить,  что  вы  несколько
переигрываете с "блином" и прочими вещами в избранной вами стихомитии (18).
   - Да пошел ты знаешь куда, с твоими стёбаными замечаниями!  -  Она  снова
бросает на него испепеляющий взгляд. - Чесслово, блин,  от  тебя  уже  рвать
тянет. Доктор А. Дельфи (19) - ни хрена себе! Это что, по-твоему,  каламбур?
Дерьмо собачье! А сестра Кори? (20)  Господи  помилуй!  Вонючее  снобистское
хлёбово.  Ты  что,  решил,  весь  долбаный  мир   до   сих   пор   по-грецки
разговаривает?
   Он бросает на нее взгляд искоса, в котором сомнение и вопрос.
   - Не в политику ли вы вдруг ударились?
   Она трясет головой, снова впадая в ярость:
   - Которые произведенья честные, то есть немещанские, всегда политические.
Если их пишут не буржуйские зомби вроде тебя.
   - Но вы же раньше...
   - Не смей мне в нос тыкать тем, что я раньше. Не моя, блин, вина, если  я
оказалась жертвой исторического заговора фашиствующих мужиков.
   - Но в последний раз, когда мы...
   - Хватит заливать!
   Он опускает глаза. Потом делает новую попытку:
   - Очень многим и в голову бы никогда не пришло.
   - Да пошли они все! - Она сердито тычет большим  пальцем  себе  в  грудь,
туда, где на футболке намалеван пистолет. - Учти  -  сестричку  охмурить  не
так-то  легко.  Не  надейся   и   не   жди.   Кто   ты   есть-то?   Типичный
капиталистический сексуальный паразит. Только горя с  тобой  и  нахлебалась,
идиотка такая, с тех пор как решила время на тебя потратить. - Он и  рта  не
успевает раскрыть - она продолжает: -  Трюки  всякие.  Игрушечки.  Только  и
пытается эксплатнуть, и в хвост и в гриву. Но так и знай - это  в  последний
раз тебе со мной удается, ты, подонок! - Она лягает пяткой кровать. - Что ты
из моего лица-то сделал? Из моего тела? Вырезалку картонную?
   - Но я же дал всего лишь общее описание.
   -Дерьмо!
   - Мы же когда-то были такими друзьями!
   Она передразнивает его тон:
   - "Мы же когда-то были такими друзьями!" - и снова трясет головой  в  его
сторону. -
   Я тебя с незапамятных времен насквозь вижу. Все, чего тебе  надо,  -  это
разложить меня по-быстрому.
   - По-моему, вы меня с кем-то путаете. С Вальтером  Скоттом.  А  может,  с
Джеймсом Хоггом (21).
   Она прикрывает веки, будто считает до пяти, потом снова впивается в  него
уничтожающим взглядом:
   - Господи, вот если бы ты тоже  был  персонажем!  И  я  могла  бы  просто
стереть тебя со всеми твоими бездушными, бесполыми, бумажными марионетками.
   Она  отирает  рот  тыльной  стороной  ладони.  Он  предпочитает   немного
помолчать.
   - Вы сознаете, что ведете себя, скорее, как мужчина?
   - Эт ты что хочешь этим сказать?
   - Моментальные оценочные суждения. Интенсивное сексуальное предубеждение.
Не говоря уже о попытке укрыться за ролью и языком, свойственными  среде,  к
которой вы вовсе не принадлежите.
   - Закрой варежку!
   -  Начнем  с  того,  что  вы  смешали  формы  трех  совершенно  различных
субкультур, а именно спутали бритоголовых с "Ангелами ада" и панками.
   А они, знаете ли, совершенно не похожи друг на друга.
   - Да заткнешься ты когда-нибудь, черт стёбаный!
   Глаза ее снова мечут черный огонь,  но  Майлз  Грин  чувствует,  что  ему
наконец удалось ответить, пусть и не таким уж сильным, но все-таки ударом на
удар, потому что она вдруг отворачивается от него,  по-прежнему  стоящего  в
углу, через  голову  стягивает  с  плеча  лямку  гитары  и  сердито  швыряет
инструмент на кровать. С минуту она так и стоит отвернувшись. Куртка  ее  на
спине украшена изображением черепа - белого на черном, под черепом -  слова,
начертанные нацистски-готическим шрифтом, заглавными буквами: "СМЕРТЬ ЖИВА!"
Потом она поворачивается, протянув руку и уставив в него указательный палец:
   - А теперь запомни. Отныне правила устанавливаю я. Понятно, нет? Если  ты
когда-нибудь еще... kaput! Представление окончено. Это ясно?
   - Как солнце вашей родины.
   Она смотрит на него не мигая.
   - Тогда пошел вон. -  Скрестив  на  груди  руки,  она  указывает  головой
куда-то вбок. - Пошел. Вон отсюда!
   Он приподнимает резиновую подстилку на один-два дюйма:
   - Но я же раздет.
   - Здорово! Теперь весь распрогрёбаный мир увидит, что ты  на  самом  деле
такое. А еще - надеюсь, ты схватишь смертельную простуду.
   Он колеблется, пожимает плечами, делает пару шагов босиком по изношенному
ковру цвета увядающей розы, направляясь к двери, но останавливается.
   - Может, хоть руки друг другу пожмем?
   - Ты что, шутишь? Совсем с ума сбесился?
   - Мне и вправду кажется, что приговор вынесен без  суда  и  следствия.  Я
ведь просто пытался слегка откомментировать...
   Она подается вперед:
   - Слушай. Каждый  раз,  как  я  что-нибудь  себе  всерьез  позволяла,  ты
принимался издевки строить. Не-ет, я тебя раскусила, дружище.  Такой  свиньи
еще свет не видал. Numero Uno! (22)-Она сверкает глазами в сторону двери,  и
снова ее похожая на изображение  черепа  голова,  увенчанная  белыми  иглами
волос, делает движение вбок. - Вон!
   Он совершает еще два шага,  двигаясь  спиной  вперед,  словно  придворный
перед королевой давних времен, поскольку  резиновая  подстилка  недостаточно
широка, чтобы обернуть ее вокруг пояса, и опять останавливается.
   - Я ведь мог все это сделать много хуже.
   - Ах вот как?
   - Мог бы изобразить, как вы, слащаво напевая, бродите в оливковых  рощах,
облаченная в прозрачную ночную сорочку, словно Айседора Дункан  в  свободное
от спектаклей время.
   Она упирает руки в бока. Голос звучит, как змеиное шипение:
   - Ты что, блин, настолько обнаглел, что предполагаешь...
   - Уверен, это имело какой-то смысл. Во время оно.
   Она стоит - руки в боки, ноги врозь. Впервые в  ее  глазах  помимо  гнева
брезжит что-то еще.
   - Но теперь-то такое только ржать нас может заставить, нет,  что  ли?  Ты
про это?
   Он скромно пожимает плечами:
   - Это и в самом деле представляется некоторой нелепостью. Раз уж вы  сами
об этом упомянули.
   Она кивает несколько раз. Потом говорит сквозь зубы:
   - Ну, валяй дальше.
   - Разумеется, ни в коем случае не как чисто литературная  концепция.  Или
как часть иконографии ренессансного гуманизма. Ботичелли и всякое такое.
   - И все-таки - хренотень?
   - Мне и в голову не пришло бы такое  неприличное  слово  употребить.  Мне
самому.
   - Ну ладно, выкладывай. Какое слово ты сам бы употребил?
   - Наивность?  Сентиментальность?  Легкое  сумасшествие?  -  Он  торопливо
продолжает: - Я хочу сказать,  ну  вот  Богом  клянусь,  -  вы  ведь  можете
выглядеть потрясающе. Этот черный костюм в  облипочку,  что  был  на  вас  в
прошлый раз...
   Руки  ее  резко  опускаются  вниз,  кулаки  сжаты.  Он   менее   уверенно
продолжает:
   -Поразительно!
   - Поразительно?
   - Совершенно поразительно. Незабываемо.
   - Ну да. Мы все знаем, какой у тебя вкус, блин.  Только  тебе  и  судить.
Особенно когда дело доходит до того, чтобы унижать женщин, превращая  нас  в
одномерные объекты сексуальных притязаний.
   - Я полагаю, двухмерные были бы...
   - Да  заткнись  ты!  -  Она  некоторое  время  рассматривает  его,  потом
отворачивается и берет с кровати гитару.  -  Думаешь,  ты  такой,  на  хрен,
умный, да? "Иконография ренессансного гуманизма", Господи Ты Боже мой! Да ты
и не знаешь ни фига! Не представляешь даже, как я на самом  деле  выглядела,
когда только начинала. Да я прошла такие ренессансы, и столько их было,  что
ты столько хлебцев поджаренных за всю жизнь на завтрак не съел.
   - Понимаю.
   - Ишь ты какой- понимает он! Ты всю жизнь на это напрашивался. Вот теперь
и получай! Ублюдок самодовольный!
   Ее правая рука начинает перебирать  струны,  негромко  наигрывая  мелодию
давних времен, в лидийском стиле (23).  Преображение  происходит  не  сразу,
образ словно тает, медленно, едва заметно, и все  же  поражает  воображение.
Волосы  становятся  мягче  и  длиннее,  полнятся  цветом;  безобразный  грим
исчезает с лица, теряет цвет одежда, да и сама одежда  растворяется,  меняет
форму, превращается  в  тунику  из  тяжелого  белого  шелка.  Туника  плотно
окутывает тело, оставляя обнаженными обе руки и  одно  плечо,  и  спускается
ниже колен. У талии она перехвачена шафрановым поясом.  В  тех  местах,  где
шелк натянут, он не совсем непрозрачен.  Исчезают  сапоги:  теперь  ее  ноги
босы. Волосы, ставшие совсем темными, стянуты в узел -  в  греческом  стиле.
Лоб опоясывает изящный венок из нежно-кремовых розовых бутонов вперемежку  с
листьями мирта, а гитара превратилась  в  девятиструнную  лиру,  на  которой
теперь, когда метаморфоза свершилась, она наигрывает ту же давнюю  лидийскую
гамму - в обратном порядке.
   Лицо будто бы то же самое, но моложе,  словно  ей  удалось  сбросить  лет
пять; на ее  коже  играет  золотисто-медовый  теплый  отблеск,  его  выгодно
подчеркивает белизна прилегающей к  телу  туники.  Что  же  касается  общего
впечатления... лица, посылавшие в  плавание  тысячи  кораблей,  -  ничто  по
сравнению с этим. Это лицо могло бы заставить вселенную остановиться в своем
вечном движении и оглянуться. Она роняет лиру, позволяя ему глазеть  раскрыв
рот  на  это  несомненное  чудо  -  божество  древнейших  времен.  Несколько
мгновений проходят в молчании, но тут она упирает руку в бок.  Кое-что,  как
видно, остается без изменений.
   - Итак... Мистер Грин?
   Голос ее тоже успел  утратить  былые,  не  вполне  безопасные  акценты  и
интонации.
   - Я был целиком и полностью не прав. Вы выглядите ошеломляюще. Не от мира
сего. - Он пытается найти подходящее слово- или  делает  вид.  -  Почти  как
ребенок. Кажетесь такой ранимой. Нежной.
   - Более женственной?
   - Несравненно.
   - Легче такую эксплуатировать?
   - Я вовсе ничего такого не имел в виду.  Правда...  просто  мечта!  Такую
девушку хочется  пригласить  домой  -  с  мамочкой  познакомить.  А  розовые
бутончики - ну восторг!
   В ее голосе звучат нотки подозрения:
   - Что плохого в моих розовых бутонах?
   - Это - гибридная чайная роза "офелия". Боюсь, ее не выращивали до тысяча
девятьсот двадцать третьего