" она обращает лицо к Майлзу Грину, который поднялся
с кровати и импульсивно протягивает  к  доктору  Дельфи  руки;  при  третьем
"ку-ку" оба они большими шагами  устремляются  друг  к  другу,  запинаясь  о
старый розовый ковер, а при четвертом - если бы оно раздалось - они  сжимают
друг друга в объятьях.
   - О дорогая!
   - Мой дорогой!
   -Дорогая!
   - Дорогой!
   -Дорогая!
   - О мой дорогой!
   Эти столь похожие на кукование слова  и  фразы  все  же  лишены  приятной
ритмичности и быстроты, свойственных настоящему, умудренному  долгим  опытом
голосу часов; к тому же требуется больше времени, чтобы их  произнести,  чем
прочесть, поскольку они звучат больше как сдавленные вздохи,  чем  слова,  и
перемежаются  множеством  лихорадочных,  затяжных  и  вроде  бы   ненасытных
поцелуев. Наконец она отворачивает голову, хотя тела их по-прежнему сплетены
друг с другом, и произносит уже более связно:
   - Я думала, они остановились.
   - Я понимаю.
   - О Майлз, кажется, целая вечность прошла.
   - Я знаю... Честно, я ничего такого не имел в виду...
   - Дорогой, я понимаю. Это я во всем виновата.
   - Я тоже очень виноват.
   - Нет не виноват.
   - Моя дорогая!
   - О дорогой!
   - Я люблю тебя.
   - И я тебя.
   - Ради всего святого, пусть эта дверь исчезнет.
   - Да, да, конечно.
   Она поворачивает голову и смотрит на дверь.  Та  исчезает.  И  снова  они
целуются, а затем падают на ковер.
   - Мой милый, мой бедняжка, ангел мой, смотри, какой большой... нет,  нет,
погоди, я сама, не то все пуговицы оборвешь.
   И наступает тишина.
   - Милая моя, дорогая....
   И снова тишина.
   - Ты просто чудовище... как я люблю, когда ты....
   Тишина. И вот что-то странное начинает происходить вокруг, хотя  двое  на
потертом ковре слишком погружены в себя, чтобы заметить это. Какая-то  дымка
едва заметно, словно  крадучись,  проникает  в  комнату  и  окутывает  серые
стеганые стены. Вскоре становится очевидно,  что  они  быстро  и  совершенно
необъяснимо утрачивают свою субстанцию и текстуру,  да  и  всякую  твердость
вообще. На месте ткани и мягкой набивки возникает какой-то туман,  будто  бы
сумерки;  сквозь  туман  или,  точнее,  внутри  тумана  виднеются  странные,
сюрреалистические формы, они движутся, словно тени, видимые  сквозь  матовое
стекло или наблюдаемые в сумеречных  океанских  глубинах  через  иллюминатор
батисферы.
   - Как хорошо... Еще!
   И снова молчание.
   - О Майлз! Я умираю...
   Молчание. И почти сразу:
   -Нет, не останавливайся! Еще...
   Если бы только  глаза  их  были  открыты,  они  смогли  бы  увидеть,  что
предательские  стены  изменяются  теперь  еще  быстрее,  в  темпе  крещендо,
совпадающем с темпом их собственных движений; теперь они словно  сделаны  из
сплошного прозрачного стекла, не пропускающего лишь звуки. И - о ужас, ужас!
- вокруг палаты, превратившейся в стеклянный ящик, в подобие  прямоугольного
парника, в ночной мгле, нарушаемой лишь рассеянным светом, пробивающимся  из
комнаты, появляются нестройные фаланги пациентов и тех, кто их  обслуживает:
больные в халатах, сестры и нянечки обоих полов, уборщики,  швейцары,  врачи
палатные и специалисты, сотрудники всех мастей; они теснятся ближе и  ближе,
оставляя свободной лишь одну  из  стен;  вот  уже  их  первые  ряды  прижаты
вплотную к стеклу, призрачные лица  за  бортами  аквариума,  по  ту  сторону
прозрачной стены. Они стоят там, молчат и смотрят печально и похотливо - так
обездоленные взирают на тех, кому  выпала  счастливая  доля,  или  голодные,
сквозь ресторанные окна, глядят на кормящихся и кормящих. Единственное,  что
остается укрытым от чужого внимания, святым и неприкосновенным,- это  слово.
Правда, в комнате сейчас звучат  уже  не  слова,  а  их  фрагменты,  обрывки
алфавита.
   Снаружи, в  паре  шагов  от  того  места,  где  находилась  дверь,  стоит
невозмутимая и грозная фигура очкастой старшей сестры, на ее лице  не  видно
ни голода, ни  похоти,  лишь  некий  психологический  эквивалент  ее  жестко
накрахмаленной униформы. По обеим сторонам от нее - ряды лиц,  но  вокруг  -
пустота, словно в чашку  с  культурой  бактерий  капнули  антисептик.  Ничей
взгляд не загипнотизирован происходящим так, как ее. Глаза ее следят за теми
двумя с таким напряжением, что даже сверкают. Лишь однажды она отводит взор,
чтобы обозреть зловещим  молниеносным  взглядом  ряды  молчащих  лиц  слева,
справа и напротив собственного лица. Так  могли  бы,  оценивая,  взирать  на
посетителей своих заведений алчный  директор  театра  или  мадам  -  хозяйка
борделя. Она УВИДЕЛА, как и угрожала, но пределы  ее  восприятия  ограничены
-она способна видеть, но не способна чувствовать.
   Все  кончено;  ничего  не  замечающие  двое  теперь   лежат,   обессилев,
бессознательно повторяя позу  самого  первого,  строго  клинического  своего
совокупления: пациент на спине, а врач у него на груди, уронив голову ему на
плечо; однако на этот раз их руки нежно сжимают  друг  друга,  пальцы  тесно
сплетены. Их немые зрители еще  несколько  мгновений  наблюдают,  но  вдруг,
словно наскучив ожиданием  и  недовольные  их  неподвижностью,  прекращением
действа, отворачиваются и, запинаясь и шаркая, исчезают, истаивают  во  тьме
забвения. Только сестра не двигается с места. Скрестив на груди пухлые руки,
она по-прежнему пристально  смотрит  в  комнату:  пусть  более  слабые  души
истаивают во тьме, но она - она никогда не изменит своему долгу, обязанности
подглядывать, осуждать, ненавидеть и порицать все плотское.
   Это оказывается слишком даже для стен.  В  сто  раз  быстрее,  чем  стали
прозрачными, стены переживают  обратную  метаморфозу.  Сестра  поражена,  от
неожиданности она пытается сделать шаг вперед, с минуту еще можно видеть  ее
возмущенное, расстроенное лицо  и  ладони,  прижатые  к  мутнеющему  стеклу,
словно она готова скорее проломить преграду,  чем  вот  так  лишиться  своей
добычи. Напрасно: не понадобилось и десяти  секунд,  чтобы  после  недолгого
отклонения от нормы теплые стены из защищающих и поощряющих девичьих грудок,
пусть даже несколько однообразных и не того цвета,  возвратились  на  место.
Все внешнее снова исчезает.
 
 
 
 
   IV
 
   Deux beaux yeux n'ont qu'a parler.
   Manvaux La Colome (99)
 
   Богом клянусь, поговорить она  умеет!  Конечно,  она  побольше  на  свете
повидала, чем ты да я в том-то и секрет.
   Фланн О 'Брайен У Двух Лебедей (100) (с небольшими изменениями)
 
 
 
   Майлз Грин открывает глаза и устремляет  взор  вверх  -  на  церебральный
купол потолка. Думая - если говорить правду и  пытаться  сохранить  хотя  бы
малую тоику подобия мужской психологии - вовсе не о юной  греческой  богине,
покоящейся сейчас в его объятьях, вечно  прекрасной,  страстной,  дарящей  и
принимающей дар, но о том, что, если попробовать  осуществить  немыслимое  и
описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради  точности
описания потребовалось  бы  употребить  весьма  редкое  слово  "мосарабский"
(101); это в свою очередь уводит его мысль в альгамбру (102), а оттуда  -  к
исламу он целует волосы лежащей рядом с ним гурии
   - Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.
   Она целует его в плечо:
   - Мне тоже, дорогой.
   - Пока еще не самый интересный вариант, но все же...
   Она снова целует его в плечо.
   - Тут есть определенные возможности.
   - Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.
   - Так ведь и ты тоже, милый.
   - Правда?
   - Этот твой новый смэш слева... чтобы гонорары мне выплачивать.
   - Просто рефлекс.
   - Это было прелестно. - Она целует его в плечо. - Я  была  в  восхищении.
Могла бы прикончить тебя на месте.
   Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе:
   - Умненкая-разумненькая доктор Дельфи.
   - Умненький-разумненький Майлз Грин.
   - Идея была твоя.
   - Но без  тебя  мне  ее  было  никак  не  осуществить.  Всю  жизнь  ждала
кого-нибудь вроде тебя.
   Он целует ее в волосы.
   - Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.
   - Правда, милый?
   - Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.
   - Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.
   - Застряв на той чертовой героине.
   - Дорогой, просто она ведь была не я. А я была  жестокой,  чтобы  сделать
доброе дело.
   Он поглаживает ее по спине.
   - И вдруг смотрю - ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.
   - А ты чуть со стула не свалился от удивления.
   - А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает
ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.
   Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:
   -  На  что  ты  отвечаешь:  "Какого  черта!  Что  это  такое  вы  о  себе
вообразили?"
   - Я был несколько ошарашен.
   - А когда я тебе все объяснила, ты сказал: "Не говорите ерунды, я  вас  в
жизни не видел". - Она склоняется к нему  и  легонько  касается  губами  его
носа. - Ты такой был смешной!
   - Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что  тебе  до
смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот  тогда  я  и
начал понимать, что мы работаем на одной волне.
   - Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.
   Он улыбается ей - снизу вверх:
   - Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.
   - Ведь это от всего сердца.
   Он целует ей запястье.
   - Так чудесно- наконец обрести кого-то, кто понимает.
   Она с притворной застенчивостью опускает взор долу:
   - Дорогой, ну кто же, как не я?
   - Как надоедает писать... а еще больше - публиковать написанное!
   Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:
   - И следовательно...
   - Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный...
   - Не поддающийся написанию...
   -Не поддающийся окончанию...
   - Не поддающийся воображению...
   - Но поддающийся бесконечным исправлениям...
   - Текст без слов...
   - Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!
   Она наклоняется и целует его.
   - И что же в конце концов?
   Он смотрит в потолок,  словно  на  него  снова  снизошел  прекрасный  миг
абсолютного озарения.
   - Проклятье художественной литературы.
   - А именно?
   - Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. - Он вглядывается
в ее глаза. - Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы  друг
для друга.
   Она снова роняет голову ему на плечо.
   - А я забыла, что я тогда сделала.
   - Ты сказала: "Господи, так чего же мы ждем?"
   - О Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!
   - Очень даже могла!
   - Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть
ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились  эти  кошмарные
христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать... да они и на
милю  ко  мне  -  настоящей  -  приблизиться  не  смогли.   Ты   -   первый,
правда-правда, знаешь, с каких пор... после  этого...  как  его...  не  могу
вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты  дольше.  -  Она
вздыхает. - А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?
   - Так и оставил ее со сломанными ножками - как сувенир.
   - Дорогой мой, как мило с твоей стороны!
   - Это самое малое, что я мог сделать.
   Она целует его в плечо.
   Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг  к  другу  на  ковре
цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины  -  шелковистая
гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, - и  прижимает  ее  к  себе  еще
теснее.
   - Пари держу, что все-таки смогли.
   Она отрицательно качает головой:
   - Я же всегда пряталась за кем-нибудь другим!
   - Вроде Смуглой леди сонетов. - Он целует ее волосы. - Ты раньше  никогда
об этом не упоминала.
   - Ну... на самом деле эти отношения были не очень-то счастливыми.
   - Будь хорошей девочкой. Выкладывай!
   Полусмеясь-полусмущенно она шепчет:
   - Майлз, это же очень личное.
   - Да я ни одной живой душе не скажу.
   Она с минуту колеблется.
   - Ну... Одно могу сказать. Кем бы он ни был на  самом  деле,  но  Лебедем
Эйвона (103) он не был никогда.
   Он поворачивается к ней, взволнованно и удивленно:
   - Ты что, хочешь сказать, что все это написал-таки Бэкон? (104)
   - Вовсе нет, дорогой. Я хочу сказать,  что  единственное  воспоминание  о
прошлом, которое ему так никогда и не удалось вызвать в собственной памяти в
часы молчаливого раздумья, было о такой элементарной вещи, как ванна. Вот  я
и вышла из всего этого такой отстраненной. Откровенно  говоря,  я  только  и
могла выдержать все это, если находилась на таком расстоянии от него,  чтобы
перекрикиваться можно было. Помню, я как-то встретила его на Старом Чипсайде
(105), он шел, похлопывая себя ладонью по лысине и без конца повторяя одну и
ту  же  строку...  просто  не  мог  придумать  следующую.  Пришлось   просто
прокричать  ему  новую  с  другой  стороны  улицы...  я  остановилась  около
девчонки, торговавшей лавандой, - надо же мне было как-то оберечь себя.
   - Какая же это была строка?
   - "Не знаю я, как шествуют богини..." (106)
   - И что же ты ему крикнула?
   - "От вас несет, как от свиньи  в  мякине!"  Или  как  там  выражались  в
елизаветинские времена.
   Он улыбается:
   - С тобой не соскучишься!
   - Да все они одинаковые! Если  бы  историки  литературы  не  были  такими
злыднями, они давным-давно поняли бы что у меня был  ужасно  тяжелый  период
между Римской империей и изобретением внутреннего водоснабжения.
   Он некоторое время молчит.
   - Если бы только я с самого начала понял, что ты - настоящая - ничего  не
принимаешь всерьез.
   Ее рука скользит к низу его живота.
   - Так-таки - ничего?
   - Кроме этого.
   Она щиплет его за складочку кожи у пупка.
   - Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты.
   - Тогда, значит, это - не реальная ты.
   - Это - реальная я.
   - Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди.
   - Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как
сестра Кори.
   - Что - буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть!
   - Как вылепленная. По странному совпадению.
   И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении:
   - Эрато, ты не... ты надо мной не смеешься?
   - Разумеется, нет, Майлз. - Она  поднимает  глаза  и  встречается  с  ним
взглядом. - Я очень рада была бы над тобой посмеяться.
   Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок:
   - Господи Боже мой! Черная!
   - Мне казалось, мы с тобой остановились на шоколадно-коричневой, дорогой.
   - И ты не была против?
   Она вздыхает:
   - Дорогой, ну конечно же я пошутила. Про то, как шла по Старому Чипсайду.
Просто я была чем-то  у  него  в  мозгу.  Просто  это  что-то  в  его  мозгу
удивительно похоже на что-то в твоем. Разница только в том, что ты не хочешь
оставить его там.
   Я не имею в виду только тебя лично: все вы, сегодняшние, этого не хотите.
Все должно быть "реальным", "настоящим", иначе оно просто не существует.  Ты
же прекрасно знаешь, что реальная  "настоящая  я"  -это  я  воображенная.  Я
реальна в твоем смысле слова потому, что ты хочешь этого.  Именно  это  я  и
имела в виду пару минут назад.
   - Но ведь  это  именно  ты  явилась  и  вполне  реально  сидела  на  моем
письменном столе в самый первый раз.
   - Дорогой, мне просто хотелось посмотреть, как это -  быть  по-настоящему
реальной. Естественно, надо было выбрать - для кого стать реальной. Столь же
естественно, что я выбрала тебя. Вот и  все  дела.  Если  смотреть  на  вещи
реально.
   Несколько секунд они лежат молча. Потом он слегка отодвигается:
   - Может, теперь полежим на кровати?
   - Конечно, милый.
   Она поднимается и помогает подняться ему. Они нежно обнимают друг  друга,
губы к губам, идут - рука в руке и удобно устраиваются на кровати в  той  же
самой позиции: ее голова у него на плече, его рука  обвивает  ее  плечи,  ее
правая нога закинута на его ноги. Он произносит:
   - Совсем забыл, какой из не поддающихся написанию вариантов это был.
   - Двадцать девятый.
   - А я думал, тридцатый.
   - Нет, дорогой. Это же второй после двадцать седьмого, а двадцать седьмой
был тот, где ты заставил меня... - Она теснее прижимается к нему. - Ну,  сам
знаешь. Ты жестокий-жестокий.
   - Ты хочешь сказать, когда ты заставила меня заставить тебя...
   - Ш-ш-ш...
   Она целует его плечо. Часы  удовлетворенно  тикают,  вынашивая  очередное
"ку-ку". Мужчина на кровати произносит, обращаясь к потолку:
   - Ни за что  бы  не  поверил.  Как  мы  с  тобой  делаем  это  все  более
невозможным от раза к разу.
   - Я же тебе говорила. О маловер!
   - Я помню, дорогая. - Его рука скользит вниз по ее  нежной  спине,  потом
легонько похлопывает. - Ты и сестра Кори.
   Она опять небольно щиплет его за складочку кожи.
   - Я как сестра Кори.
   - У тебя так здорово этот образ получается. Я все время забываю, что ты и
она - одно и то же существо. - Он целует ее волосы. - С тех самых  пор,  как
она, то есть, я хочу сказать, ты... фантастика! Вовсе  не  удивительно,  что
старик Уильям... ведь когда ты  пускаешься  во  все  тяжкие...  И  вовсе  не
удивительно, что он так рано облысел, если все  это  происходило  у  него  в
голове!
   - Конечно в голове, милый.
   Он нащупывает ее правую ладонь. Их пальцы переплетаются. Теперь они лежат
молча, погруженные в воспоминания.
   - Вот что мне показалось неверным сегодня.  Я  хочу  сказать,  всего  два
раза. Мы же не можем считать interruptus (107).  -  Она  не  отвечает.  -  В
среднем у нас бывает три, правда ведь?
   - На самом деле, с рецидивами, три и три десятых, дорогой.
   - Два раза - это не очень хорошо.
   - Ну, мы же можем это компенсировать.
   - Все дело в литературных кусках. Когда мы на них застреваем, мы забываем
о самом существенном.
   - Мой дорогой, мне не хочется тебе противоречить, но, если учитывать, кто
я такая, я не могу совершенно от них отказаться.
   - Ангел мой, я понимаю - ты не можешь. Просто...
   - "Просто" - что, дорогой?
   Он поглаживает ее спину.
   - Честно говоря, я думал об одной  из  твоих  сегодняшних  вариаций.  -Он
похлопывает ее пониже спины. - Разумеется, она была выстроена весьма  умело,
как всегда. Но я не мог не задуматься, соответствует ли она контексту.
   - Какую из вариаций ты имеешь в виду?
   - Когда ты притворилась психоаналитиком.  Вся  эта  ерундистика  про  мой
вуаеризм и эксгибиционизм. Если откровенно, я тогда  же  решил,  что  это  -
перехлест. В данных обстоятельствах. И самую малость  похоже  на  удар  ниже
пояса. Особенно там, где ты толкуешь про пристрастие к матери.
   Она приподнимается на локте:
   - Но, Майлз, дорогой мой,  кто  же  совсем  недавно  говорил,  что  готов
прямо-таки съесть мои груди?
   - Зачем же нам прибегать к таким далеко идущим выводам лишь  из-за  того,
что в виде сестры Кори ты завела себе пару потрясающих титек?
   - Только в виде сестры Кори?
   - Да нет конечно. - Он касается рукой тех, что сейчас так близки к  нему.
- В виде вас обеих.
   - Майлз, я слышала это совершенно четко. Ты сказал "в виде сестры Кори".
   -Оговорился.
   Она опускает взгляд на собственную грудь:
   - Если честно, не вижу никакой разницы.
   - Любимая, и в самом деле, никакой существенной разницы нет.
   Она поднимает голову:
   - Как это - "существенной"?
   - Только в крохотных нюансах. Да и потом, не можешь  же  ты  ревновать  к
самой себе? Просто в ее образе ты самую малость повнушительней  и  посмелее.
Кажешься еще более бесстыдной и вызывающей, чем есть. - Он протягивает  руку
и ласково гладит предмет дискуссии. - Твои нежнее и утонченнее.  Изысканнее.
- Она снова изучает их нежную изысканность, но теперь с некоторым  сомнением
во взгляде. -Дай-ка я их поцелую.
   Она ложится, снова опустив голову ему на плечо.
   - Все это не важно.
   - Ты тщеславная глупышка.
   - Теперь я  жа