Он
просовывает руку под полу пурпурного халата и прикладывает ладонь к  сердцу.
- Мне дурно.
   - Ты не ответил на мой вопрос.
   - Мне нужен врач.
   - Я - врач.
   - Настоящий, реальный врач.
   - Если хочешь знать, Майлз, та  абсурдно-романтическая  роль,  какую  мне
вечно приписываешь ты,  да  и  весь  твой  невротический  род,  не  имеет  к
реальности никакого отношения.  А  я,  между  прочим,  получила  медицинское
образование психолога-клинициста. И так уж случилось, что моя  специализация
- психическое расстройство, которое вы, невежды, именуете литературой.
   - Психическое расстройство?
   -Вот именно, Майлз. Психическое расстройство.
   - А как же...
   - С моей точки  зрения,  ты  просто  некто,  кому  необходимо  какой-либо
деятельностью освободиться от подавленного ощущения  первичной  травмы.  Как
это обычно бывает, травма оставила  у  тебя  ярко  выраженное  стремление  к
деструктивному реваншу. И - опять-таки как обычно - ты пытался сублимировать
это столь же ярко выраженной тенденцией к  вуаеризму  и  эксгибиционизму.  Я
встречалась с этим явлением десятки тысяч раз. Точно так же ты  подчиняешься
характерной  патологии,  когда  пытаешься  справиться  с  этой  невыявленной
травмой  путем  постоянной  погруженности  в  квазирегрессивную  активность,
выражающуюся в писании и публикации написанного.  Со  всей  ответственностью
могу заявить, что здоровье твое могло бы значительно улучшиться, если бы  ты
полностью и совершенно открыто погрузился бы  в  те  два  вида  регрессивной
активности, что лежат в самой основе твоей деятельности.
   - Стал бы открыто подглядывать в замочную скважину и  выставлять  напоказ
собственные гениталии?
   - Существует профессия, допускающая и даже вознаграждающая подобного рода
активность. Правда, в несколько сублимированной форме.
   - А именно?
   - Театральная деятельность, Майлз. Тебе надо было бы  стать  актером  или
режиссером. Только, боюсь, уже слишком поздно.
   - Лицом к лицу ты не решилась бы так разговаривать со мной.
   - Ты так считаешь потому, что всегда с неизбежностью  воспринимаешь  меня
как  суррогат  собственной  матери,  иными  словами,  как   главный   объект
подавляемого чувства отторжения, эдипова комплекса, трансмутировавшего в
   Rachsucht (93), то есть потребность в реванше, мести. Мне думается,  тебе
давно пора перечитать труды Фрейда. Или другого из моих наиболее талантливых
учеников-  Фенихеля.  Попробуй  прочесть  его   "Психоаналитическую   теорию
невроза". Нью-Йорк, У. У. Нортон и К°, тысяча девятьсот сорок пятый год.
   - Да если бы Фрейд хоть раз встретился с тобой, он утопился бы в Дунае!
   - Не будь ребенком, Майлз. Ты только  снова  и  снова  подтверждаешь  мой
диагноз.
   - Что ты хочешь этим сказать? Как это- "снова и снова"?
   - Не думаю, что мне удастся благоприятно истолковать истинные  намерения,
лежащие в основе потребности унижать, хотя бы и символически, женщину-врача.
- Он молчит. Вдруг ее голос раздается гораздо ближе, у самой кровати,  прямо
за его спиной: - На самом-то  деле,  знаешь,  это  не  были  удары  грома  и
трезубцы. В нашей семье всегда верили в целительные силы самой природы.
   Он  сидит  понурив  голову;  вдруг,  без  всякого  предупреждения,  резко
оборачивается   и   бросается   через   угол   кровати,   словно    регбист,
импровизирующий перехват, туда, откуда  доносится  голос.  Увы,  его  правое
колено цепляется за довольно высокий угол больничной койки, и,  несмотря  на
отчаянные попытки удержаться, он летит на пол. Сердито поднимается на  ноги.
Теперь выводящий  его  из  себя  голос  раздается  откуда-то  из-под  купола
потолка, прямо над его головой:
   - На твоем месте я бы не стала волноваться. Ведь  это  не  помешает  тебе
вести абсолютно нормальный образ жизни. Очень возможно,  что  гораздо  более
полезный. В качестве землекопа. Или мусорщика.
   Он устремляет взгляд вверх:
   - Знаешь, лучше тебе здесь больше не появляться. Богом клянусь.
   -А я вовсе не намерена снова здесь появляться.  На  самом  деле  в  очень
скором  времени  твоя  аневризма  распространится  на  близлежащие  слуховые
центры. Ты не сможешь даже слышать мой голос.
   Он почти кричит в потолок:
   - Да я буду рад и счастлив, как только ты  уберешься  на  свою  грёбаную,
насквозь проссанную гору!
   Яркая выразительность этого заявления оказывается несколько  подпорченной
тем, откуда раздается ее ответ -  голос  снова  звучит  от  столика  в  углу
палаты:
   - Я с тобой не совсем еще покончила. Прежде всего мне хотелось бы,  чтобы
ты учел, как тебе повезло, что я не попросила папочку устроить тебе обширное
кровоизлияние в мозг.  Не  стану  уделять  внимание  твоему  издевательскому
скептицизму и стремлению высмеять все, что я отстаиваю. Я полагаю,  что  при
весьма поверхностном уровне твоего интеллекта и  общей  клинической  картине
вряд  ли  возможно  винить  тебя  за  то,  что  ты  весь  пропитан   дешевым
иконоборческим духом бесталанной и саморазрушительной культуры.
   - Да тебе же нравилось все это - до малейшей детали!
   - Нет, Майлз. Если мне и удалось создать у тебя подобную иллюзию, то лишь
потому, что я хотела тебя  испытать.  Посмотреть,  каких  глубин  можешь  ты
достичь в своем падении. В тщетной  надежде,  что  ты  вот-вот  воскликнешь:
"Довольно! Я не могу касаться священных тайн!"
   - Господи, попалась бы ты сейчас мне в руки!
   - Главное, чего я не могу тебе простить, -  это  неблагодарность.  Я  уже
давно не проявляла к своим пациентам такого интереса, как  к  тебе.  А  если
говорить о художественной стороне дела, я просто из кожи вон  лезла,  чтобы,
вопреки  собственным  естественным  склонностям,  приспособиться  к   твоему
тяжкому, спотыкающемуся,  буквалистскому  воображению.  Теперь,  когда  этот
эпизод подошел к концу, могу признаться, что  абзац  за  абзацем  заставляли
меня издавать молчаливый вопль: да неужели здесь не появится  хоть  малейший
признак маскирующей метафоры?
   - Я тебя сейчас убью!
   - И когда я наконец исчезну навеки - а это может произойти  с  минуты  на
минуту, - я хочу, чтобы ты запомнил, как упустил единственный в жизни  шанс.
Вместо этого, Майлз, я сейчас сидела бы у тебя на коленях. Между  прочим,  я
могла бы даже поплакать немножко, чтобы ты почувствовал себя таким  сильным,
настоящим мужчиной и всякое такое. Если бы  ты  подошел  ко  мне  с  должным
вниманием, поухаживал бы за мной, как надо... ведь я вовсе не похожа  на  ту
карикатурную, одержимую старуху пуританку, которую ты втащил сюда без всякой
необходимости. Твои утешительные ласки переросли  бы  в  эротические,  я  не
стала бы противиться тому, что ты воспользовался бы  моим  настроением...  в
подобных обстоятельствах  это  было  бы  вполне  правдоподобно,  и  мы  оба,
совершенно естественно, оказались бы в положении, удовлетворяющем нас обоих.
И это  выражалось  бы  словом  "любовь",  Майлз,  а  не  тем  отвратительным
техническим термином, который употребил ты. Мы  слились  бы  в  одно  целое,
нежно и страстно прощая друг  друга.  Весь  эпизод  этим  и  закончился  бы,
последняя сцена могла бы стереть все ранее нагроможденные нелепости. Но - не
вышло. А ведь мы  могли  бы...  твоя  гордая  мужественность  в  глубочайшем
единении с моей самозабвенно отдающейся женственностью вызвала  бы  на  моих
глазах новые слезы, на этот раз - слезы плотского наслаждения.
   - О Боже мой!
   - Представь только наши слившиеся в предельной близости  тела,  ожидающие
вечной кульминации! - Голос умолкает, словно  осознав,  что  слишком  высоко
взлетел в своих лирических пропозициях;  затем  продолжает  несколько  более
умеренно: - Вот что ты разрушил.  Теперь  это  -  за  пределами  возможного.
Навеки.
   Он мрачно смотрит в тот угол, откуда раздавался голос.
   - Поскольку я больше не способен тебя визуализировать,  я  не  могу  даже
представить себе, что я  такое  упустил.  -  Подумав,  добавляет:  -  А  что
касается ожидания вечной кульминации,  это  больше  напоминает  обыкновенный
запор, чем что-нибудь иное.
   - Ты просто невообразимо лишен всякого воображения!  И  всяких  чувств  к
тому же.
   Теперь  он  скрещивает  на  груди  руки  и,  с  рассчитанным  коварством,
устремляет взгляд на пустой стул возле углового столика.
   - Впрочем, к твоему сведению, я все еще помню ту темнокожую девушку.
   - Не желаю о ней даже и упоминать! И вообще, с  самого  начала  эта  идея
была совершенно излишней.
   - И как здорово она тебя переплюнула. Что касается внешности.
   - Как же ты можешь судить? Ведь ты забыл, как я выгляжу!
   - Процесс дедукции. Если она была такая, то ты должна была бы быть иной.
   - Но одно вовсе НЕ следует из другого!
   Он откидывается назад, опираясь на локоть.
   - Я все еще ощущаю ее прелестную темно-смуглую  кожу,  ее  тело  -  такое
жаркое, плотно сбитое,  с  такими  роскошными  формами...  Она  была  просто
потрясающая. - Он улыбается пустому стулу в углу палаты. - Из чего, боюсь, я
должен заключить, что ты, видимо, довольно толста и лицо у тебя одутловатое.
Разумеется, это не твоя вина. Уверен, психиатрия  -  профессия  не  очень-то
здоровая.
   - Ни секунды не желаю слушать все эти...
   - А ее губы! Словно цветок джаккаранды. Твои-то, видно,  пахли  греческим
луком или чем-то еще в этом роде.  Все  возвращается...  я  вспоминаю,  было
совершенно чудесное ощущение, что она и вправду этого хочет, что нет  ничего
запретного, что все будет принято... Она была  словно  великий  джаз,  Бесси
Смит (94), Билли Холидэй... (95) Думаю, впечатление,  которое  оставила  ты,
кем бы ты ни была, - это прежде всего ханжеская  боязнь  собственного  тела,
вечная неспособность отрешиться, отдать всю себя, просто еще  одна  холодная
как  рыба  интеллектуалка;  типичная  белая  американка,  родом  из   первых
поселенцев, дама протестантского вероисповедания, язвительная,  как  оса,  и
абсолютно фригидная, даже если ее вообще кто-нибудь когда-нибудь и...
   Руку  он  увидеть  не  смог,  но  пощечина  была  вполне   реальной.   Он
прикладывает собственную ладонь к пострадавшей щеке.
   - Ты вроде бы говорила что-то про психолога-клинициста?
   - Но я ведь еще и женщина! Свинья ты этакая!
   - Я думал, ты уже ушла.
   Голос раздается от двери:
   - Почти. Но прежде, чем  уйти,  должна  заявить  тебе,  что  ты  -  самый
абсурдный из всех самонадеянных мужчин, с которыми я когда-либо имела  дело.
Бог Ты мой, и у  тебя  еще  хватает  наглости...  самое  главное,  чего  вы,
вселенские петухи-задаваки, так и не сумели усвоить,  -  это  что  свободную
женщину в сексе обдурить невозможно. Я  бы  тебя  не  включила  и  в  первые
пятьдесят тысяч мужиков - даже здесь, в Англии, в стране, чьи мужчины - если
говорить о постели - занимают в мире самое  заднее  место,  просто  славятся
этим задним местом - в буквальном смысле слова. Мне это было видно с  первой
минуты нашей встречи. Ты просто зашелся  бы  от  счастья,  если  бы  я  была
моряком или хористом из хора  мальчиков.  -  На  миг  в  комнате  воцаряется
тишина. - Темнокожая девушка! Смех да и  только!  А  с  кем,  по-твоему,  ты
сейчас разговариваешь? Серьезно? Кто, по-твоему, была Смуглая леди  сонетов?
Это только для начала. И речь не только о Шекспире. Мильтон. Рочестер  (96).
Шелли. Человек, создавший "Будуар" (97). Китc. Г. Дж.Уэллс. - Голос замирает
На пару мгновений, потом звучит вновь, уже не так  взволнованно.  -  Я  даже
как-то провела дождливый вечер с Т. С. Элиотом (98).
   - Где же это?
   Помешкав, голос отвечает:
   - В Лондоне. Только ничего не вышла.
   - Почему?
   - Это совершенно к делу не относится. - Он не произносит ни слова.  -  Ну
если тебе так уж необходимо знать, по какой-то совершенно нелепой причуде он
переоделся  клерком  из  бюро  по  продаже  домов.  Надел  идиотскую  шляпу,
одолженную у текстильного миллионщика. Мне было  скучно,  я  устала,  а  он,
откровенно говоря... ну это не важно. В конце концов,  весь  раскрасневшись,
но по-прежнему нерешительно, он на меня набросился. И на прощание поцеловал-
весьма снисходительно. Уверена, ты бы тоже так сделал, если бы я  дала  тебе
хоть малейшую возможность. Не надейся и не жди.
   - Слушай, почему бы тебе не взяться писать мемуары? Очень советую.
   - Одно могу тебе сказать. Если я бы и взялась  их  писать,  то  лишь  для
того, чтобы поведать правду о таких, как ты. Если хочешь  знать,  отчего  ты
абсолютный ноль в сексе и почему обаяния у тебя  как  у  корзины  с  грязным
бельем, так это потому, что - подобно всем мужикам твоего склада - ты ни  на
йоту не приблизился к пониманию женского интеллекта. Все вы думаете, что  мы
только и способны падать к вашим ногам, раскрыв...
   - Продолжай, продолжай! - Он садится прямо. - Всего минуту назад ты...
   - Как характерно! Типичный аргумент из полицейского  досье,  который  так
обожает моя старшая сестрица-ханжа.  Если  она  чувствовала  это  вчера,  то
должна  чувствовать  то  же  самое  и  сегодня.  Что  же  такое,  по-твоему,
освобожденность?
   - Во всяком случае, не логика. Это уж точно.
   - Так и знала, что ты  это  скажешь.  А  тебе,  с  твоим  жалким  мужским
умишком, никогда не приходило в голову, что логика - как ты это называешь  -
всего-навсего  эквивалент  психологического  "пояса  невинности"?  К   чему,
по-твоему, пришел бы весь этот  мир,  если  бы  мы  все,  от  начала  начал,
рядились в одну лишь логику и больше ничего не знали? Так и ползали бы в том
до тошноты надоевшем саду. Пари держу, этот слюнтяй всех веков и  народов  и
есть  твой  самый  любимый  герой.  Свел  жену  с   ума   скукой   домашнего
существования. Не позволял ей даже тряпки себе покупать время от времени. Да
любая женщина тебе скажет, чего тот змей добивался. Просто он с  задачей  не
справился.
   - А не могли бы мы вернуться к конкретной теме? Всего минуту назад ты...
   - Я пыталась вдолбить в твою тупую голову, что я не просто стала для тебя
невидимой, я всегда была для тебя невидимой. Все, что ты видел во мне,  было
лишь тем, что тебе хотелось видеть. Метафорически  же  все,  что  ты  видел,
сводилось вот к этому.
   Неожиданно и странно, на расстоянии примерно трех футов от двери, футах в
пяти над полом, в воздухе возникает поднятый вверх изящный мизинец; но почти
в гот же момент, как он успевает его разглядеть, мизинец исчезает.
   -  Ну,  я  могу  представить  себе  другую  часть  твоего  анатомического
строения, которая гораздо ярче - просто чертовски ярко! - могла бы  выразить
твою суть. В Древней Греции она называлась "дельта".
   - Отвратительная дешевка!
   - Зато точно.
   - Запрещаю тебе говорить. Ни слова больше! Кто  ты  такой?  Разложившийся
наемный писака десятого разряда. Недаром "Таймс" в "Литературном приложении"
пишет,  что  ты  -оскорбление,  брошенное  в   лицо   серьезной   английской
литературе.
   - А я, между прочим, считаю это одним из величайших комплиментов  в  свой
адрес!
   - Еще бы! Ведь это единственное признание твоей исключительности!
   Молчание. Он снова откидывается на локте,  опускает  глаза,  разглядывает
кровать.
   - По крайней мере ты все-таки кое-что для меня сделала. Я смог  осознать,
что эволюция совершенно сошла с ума, который и так-то был у нее далеко не  в
лучшей форме, когда вовлекла женщин в эволюционный процесс.
   - И извлекла тебя из лона одной из них.
   - За что вы вечно отыгрываетесь на нас, устраивая  в  отместку  низкие  и
злобные трюки.
   - А вы - невинные и белокрылые, славные своим неприятием насилия мужчины,
ни сном ни духом ни о чем таком и представления не имели!
   - Пока вы нас не обучили.
   - Не молчи. Продолжай, не смущаясь. За тобой плотными рядами  стоят  твои
сторонники с диагностированной и сертифицированной мужской паранойей.
   Он грозит вытянутым пальцем в сторону двери:
   - Вот что я тебе скажу. Даже если бы Клеопатра, твоя  тетка  с  Кипра,  и
Елена Троянская вместе воплотились в тебе  одной  и  стояли  бы  там,  возле
двери, я бы на тебя и смотреть не стал не то чтобы тебя коснуться!
   - Тебе незачем беспокоиться! Я  скорее  предпочла  бы,  чтобы  меня  стая
орангутанов изнасиловала!
   - Меня это вовсе не удивляет.
   - Мне приходилось встречать всяких презренных...
   - А также бедных долбаных орангутанов!
   Молчание.
   - Если ты хоть на миг вообразил себе, что это тебе так вот сойдет...
   - А если ты думаешь, что я не согласился бы лучше не знать ни одной буквы
алфавита, чем снова оказаться с тобой в одном помещении...
   - Если бы ты даже пополз на коленях  отсюда  прямо  в  вечность,  моля  о
прощении, я ни за что тебя не простила бы.
   - А если бы ты поползла на коленях оттуда сюда, я тебя  тоже  не  простил
бы.
   - Я тебя ненавижу!
   - И вполовину не так сильно, как я тебя.
   - Ну уж нет! Ведь я способна ненавидеть как женщина.
   - Которая ни одну мысль в голове не может удержать дольше,  чем  на  пять
минут.
   - Нет может. Про такое дерьмо, как ты.
   Он  вдруг  улыбается,  опять  садится  на  кровати  совершенно  прямо   и
засовывает руки в карманы халата.
   - Я раскусил твою игру, милая моя женщина.
   - Не смей называть меня твоей милой женщиной!
   - Я прекрасно знаю, почему ты на самом деле стала невидимой.
   Снова наступает молчание. Он легонько и чуть насмешливо манит ее пальцем:
   - Ну иди, иди сюда. Я же знаю - ты не сможешь устоять перед яблоком. Хоть
ты всего лишь архетип.
   В комнате по-прежнему царит  тишина.  Наконец  от  двери  звучит  краткий
вопрос:
   - Почему?
   - Потому что, если бы ты не была невидимой, я обвел бы тебя вокруг самого
маленького  моего  пальца  в  считанные  минуты.  -  И  он  поднимает  вверх
собственный мизинец.
   С минуту в комнате стоит напряженная тишина;  затем  от  двери  раздается
звук, не поддающийся передаче  с  помощью  алфавита  -  греческого  ли,  или
английского, не важно: что-то  вроде  "урргхх"  или  "арргхх",  одновременно
очень глубокого  и  более  высокого  тона;  может  показаться,  что  кому-то
медленно режут горло или  у  кого-то  выжигают  душу;  что  чье-то  терпение
выходит за пределы всяческого терпения, боль- за пределы  нестерпимой  боли.
Звук раздается близко, но в то же время будто бы исходит  из  самых  дальних
глубин  вселенной,  исторгнут  из  запредельной  и  в  то  же  самое   время
глубочайшей внутренней  сути  одушевленного  существа,  из  самой  сути  его
страдания. Будь здесь третий слушатель, особенно из тех,  кто  знаком  с  не
очень-то оптимистической теорией  касательно  природы  космоса,  то  есть  с
идеей, что в один прекрасный день наступит коллапс вселенной,  спавшейся  от
ужаса перед собственной, постоянно повторяющейся глупой  тщетой,  этот  звук
показался бы ему не только вполне оправданным, но и берущим за душу.  Однако
мужчина на кровати меж простеганных серых стен совершенно явно  и  несколько
цинично забавляется, не испытывая никаких особых чувств по поводу  этого  то
ли стона, то ли предсмертного хрипа, спровоцированного им самим.
   Что только не могло бы за этим последовать...  но  то,  что  последовало,
вылилось в гораздо более банальный,  хотя  и  совершенно  неожиданный  звук.
Внезапно из дотоле молчавших часов с кукушкой,  висящих  в  углу  на  стене,
раздается хриплое жужжание, пощелкивание шестеренок и регуляторов хода. Этот
шум, правда  нелепо  затянувшийся  и  абсурдно  суетливый,  явно  предвещает
какое-то важное событие. И оно  наконец  происходит:  крохотный  швейцарский
оракул появляется из деревянной машины и  выкрикивает  свою  чудодейственную
весть.
   При самом первом "ку-ку" доктор  Дельфи  снова  становится  видимой.  Она
стоит у двери в белом халате, руки ее еще не успели опуститься -  они  всего
на пару дюймов ниже ее головы, которую явно  только  что  сжимали  в  порыве
отчаяния. Но сейчас она уже смотрит на часы в углу с выражением  удивленного
восхищения - так мог бы смотреть ребенок, услышав звонок, знаменующий  конец
урока; при втором "ку-ку