лею,  что  позволила  тебе  уговорить  меня  принять  образ
чернокожей девушки.
   - Ну, моя дорогая, мы же договорились. Мне и правда необходимо, чтобы  ты
являлась еще и в другом образе хотя бы затем, чтобы  я  мог  вспомнить,  как
божественно  ты  выглядишь  в  собственном.  В  любом  случае  главное   мое
соображение заключается в том, что, как бы ни соблазнительно  было  обвинять
меня в инцесте и прочих грехах, у нас с тобой есть масса более важных вещей,
которыми следует заняться. У нас сегодня были длиннющие периоды, где нет  ни
малейшего  намека  на  секс.  Порой  я  чувствую  -  мы  утрачиваем   всякое
представление о приоритетах. Нам следует вернуться к  духу  того  совершенно
замечательного времени, - где же это было, а? - когда мы почти ни  слова  не
произносили.
   - В номере восьмом.
   - Он был так великолепно структурирован, весь такой  плотный,  серьезный,
безостановочный - ну, ты понимаешь. Конечно,  мы  не  всегда  можем  достичь
таких высот, но все же...
   - Кажется, я вспоминаю, что в том эпизоде была  столь  же  долго  сестрой
Кори, как и самой собой.
   - Разве, любимая? Совсем забыл. - Он  похлопывает  ее  по  спине.  -  Как
странно. Поклясться мог бы - все время была только ты.
   Воцаряется молчание. Эрато лежит, по-прежнему тесно к нему прижавшись.  В
ее позе изменилось лишь одно: теперь ее глаза открыты. На миг можно было  бы
предположить, что она затаила в душе обиду. Но очень скоро  выясняется,  что
это предположение абсолютно иллюзорно, так как она вытягивает губы и  целует
то место у его плеча, где только что покоилась ее голова.
   - Ты прав, дорогой, как всегда.
   - Не надо так говорить. Лишь иногда.
   - Дело в том, что я чувствую, как  ты  становишься  все  лучше  и  лучше-
гораздо лучше меня - в умении быть невозможным.
   - Чепуха.
   - Нет, правда. У меня нет  этой  твоей  интуитивной  способности  портить
настроение. Не так-то  просто  этому  научиться,  если  провела  всю  жизнь,
пытаясь делать обратное.
   -Но у тебя сегодня все просто чудесно получалось. Ты говорила такое, чего
я, кажется, никогда не мог бы простить.
   Она снова целует его в плечо и вздыхает:
   - Я очень старалась.
   - И преуспела.
   Она прижимается еще теснее.
   - Во всяком случае, это доказывает, как я была права, явившись к  тебе  с
самого начала.
   - Очень великодушно с твоей стороны, дорогая.
   Она некоторое время молчит.
   - Правда, я так никогда по-настоящему и не объясняла тебе почему.
   - Ну как же, разумеется,  объясняла.  Раз  двадцать,  в  периоды  отдыха.
Говорила, как тебе нравится моя чувствительность в отношении женщин, как  ты
обнаружила, что у меня  проблемы  с  литературным  творчеством...  и  всякое
такое. - Она молча целует его плечо. Он смотрит в потолок. - Что, ты  хочешь
сказать - была какая-то другая...
   - Да нет, ничего, милый.
   - Ну скажи же.
   - Только не обижайся. - Она гладит ладошкой его грудь. - Знаешь,  оттого,
что я теперь чувствую, как мы близки... Мне не хочется, чтобы у меня были от
тебя хоть какие-то тайны.
   - Давай выкладывай.
   Она снова прижимается тесней.
   - Понимаешь, я не думаю, что ты мог хоть когда-нибудь  представить  себе,
как привлекательны твои проблемы с  литтворчеством  были...  и  есть...  для
женщины вроде меня. - Ее пальчики гладят его правый сосок. - Я никогда  тебе
этого не говорила, Майлз, но я ощутила это во время самой первой  встречи  с
тобой. Разумеется, ты и понятия не имел, что это я, я пряталась за той, коп"
ты тогда пытался вообразить. Но, мой дорогой, я  все  время  внимательно  за
тобой наблюдала.
   - И что же?
   - И я подумала, слава богам, вот  наконец-то  нашелся  мальчик,  которому
никогда не удастся ничего сделать, пытайся он хоть тыщу лет. Да к тому же он
и сам наполовину уже понимает это. И весь период твоего созревания,  все  то
время, что расшибал себе лоб о стену, выдавливая эти  свои...  мой  дорогой,
как это трудно... я же знаю, у тебя были самые добрые намерения и  ты  очень
старался, а я и правда пыталась помочь, но давай все же  взглянем  правде  в
глаза, это были отчаянные и безнадежные, совершенно бесплодные попытки  дать
мой точный портрет... все это поистине ужасное для меня время  я  не  теряла
веры в тебя. Потому что знала: в один прекрасный день наступит озарение и ты
осознаешь, что твои попытки столь же бессмысленны, как  попытки  человека  с
одной ногой стать олимпийским атлетом.  И  тогда  наконец-то  произойдет  то
самое, великолепное и тайное, что только может произойти между нами.  -  Она
на миг замолкает, потом издает негромкий смешок. - Ты был такой  забавный  в
образе старшей сестры. Каждый раз она у тебя получается все лучше и лучше. Я
чуть не рассмеялась. вслух. -  Он  не  произносит  ни  слова.  -  Майлз,  ты
понимаешь, что я хочу сказать?
   -Да. Прекрасно понимаю.
   Что-то в его голосе заставляет ее приподняться на  локте  и  взволнованно
вглядеться в его лицо. Она поднимает руку и гладит его щеку.
   - Мой дорогой, влюбленные должны быть откровенны друг с другом.
   - Я знаю.
   - Ты же только что был вполне откровенен со мной о сестре Кори. Я  просто
стараюсь отплатить тебе тем же.
   - Понимаю.
   Она треплет его по щеке.
   - И ты всегда обладал поразительной неспособностью выразить себя. Это так
привлекательно- много интереснее, чем обладать умением пользоваться словами.
Мне кажется, ты себя ужасно недооцениваешь. Людей, знающих,  что  они  хотят
сказать, и умеющих сказать это, десяток на  пенни.  Неспособность  подобрать
ключ  к  тому  и  другому  -  поистине  бесценный  дар.  Ты  почти   уникум,
единственный в своем роде. - Она внимательно его разглядывает,  в  глазах  -
нежное сочувствие. - Вот почему, если реально смотреть на вещи,  я  явилась,
чтобы стать для тебя реальной, дорогой мой. Вот почему  я  чувствую  себя  с
тобой в полной безопасности. Ведь я знаю, что,  даже  если  когда-нибудь  ты
случайно - упаси тебя Боже... впрочем, я знаю, что ты таким шансом  в  жизни
не воспользуешься, - надуешь меня, попытаешься описать все это, у  тебя  все
равно ничего не получится, пытайся ты хоть  миллион  лет.  Между  прочим,  я
когда-то рассматривала кандидатуры других писателей, но ни один не  дал  мне
ощутить столь же неколебимое чувство  безопасности,  какое  даешь  ты.-  Она
наблюдает за ним молча минуту-две, затем склоняется над  ним,  глаза  ее  до
краев полны искренней заботы, губы застыли у самого его рта. - Майлз, ты  же
знаешь, раз ты такой, ты можешь иметь меня всегда, когда  пожелаешь.  -  Она
целует его в губы. - И как пожелаешь. А если бы все было иначе и ты  мог  бы
записать все это, я никак  не  могла  бы  быть  с  тобой.  Мне  пришлось  бы
вернуться и снова превратиться в тень на лестничных клетках твоего мозга,  в
занудный старый призрак бога из машины, а я даже и подумать не могу  о  том,
чтобы быть для тебя лишь мыслью. - Она снова его целует, но на этот раз губы
ее едва касаются его губ. - А вот это у  тебя  получается  гораздо,  гораздо
лучше, должна я сказать.
   Последний долгий поцелуй, и она  отстраняется,  принимает  прежнюю  позу,
прижавшись щекой к его плечу  и  закинув  ногу  на  его  ноги.  Он  говорит,
пристально глядя в потолок:
   - Между прочим, просто чтобы констатировать некий современный факт, очень
многие считают...
   - Дорогой, я знаю. И вполне понимаю, что ты скорее поверишь им, чем мне.
   Он набирает в легкие побольше воздуха:
   - Я полагаю, мне следует указать на то, что сама ты на самом деле никогда
в жизни ни одной строчки не написала и не имеешь ни малейшего представления,
как чертовски трудно...
   -  Дорогой...  прости   меня,   пожалуйста.   Есть   еще   одна,   совсем
незначительная деталь, которую я держала в секрете от тебя.
   - Что еще?
   - Ну... просто чтобы констатировать  некий  исторический  факт:  в  самом
начале, в течение нескольких веков после того, как вошел в обиход алфавит, у
меня и у моих  литературных  сестер  были  некоторые  проблемы.  Видишь  ли,
дорогой, его распространение происходило не так уж  быстро.  Разумеется,  мы
были еще совсем зелеными в  искусстве  вдохновения.  Но  казалось,  что  все
вокруг просто глухие или слепые. Отчасти виновата была опять  эта  противная
Клио (108). Она с самого начала занялась тем, чем и до сих пор занимается, -
подлизывалась к персонам у власти, ко  всяким  знаменитостям.  Помимо  всего
прочего, она просто беспардонная снобка. И все ей удавалось, потому что  она
утверждала, что алфавит- лучший друг сборщиков налогов и помогает  приносить
доходы  в  бюджет  страны.  Ну  все  только  так  к   нему   и   относились.
Хорошо-прекрасно, вот  теперь  мы  прищучим  уклоняющихся  от  уплаты  дани.
Алфавит использовался только для их идиотских записей...  сколько  быков,  и
горшков меда, и кувшинов вина, и "Уважаемый сэр, настоящим уведомляю, что  я
получил вашу не удовлетворившую меня глиняную табличку от десятого пред."...
ну ты знаешь. Так что всем остальным пришла в голову блестящая идея. Простым
смертным, конечно, необходим пример, что-то такое, что  могло  бы  показать,
что не  меньше  денег  и  всяких  дополнительных  выгод  могут  приносить  и
литературные  записи,  а  не  только  их  занудные  финансовые.  Вот  мы   и
договорились, что каждая из нас создаст образец на собственную тему,  просто
чтобы показать, как это делается. Короче говоря,  Майлз,  я  разок  все-таки
кое-что нацарапала.
   - И это кое-что, несомненно,  весьма  удобным  образом  исчезло  во  тьме
веков?
   - Нет, мой милый. Как раз на днях  я  видели  один  экземпляр  в  книжной
лавке.
   Он не сводит глаз с потолка.
   - Ну рассказывай.
   -  Конечно,  я  писала  под  псевдонимом.  И  вещь  эта   утратила   свое
первоначальное название.
   - Но мне хотелось бы знать.
   - Первоначальное название? Такая  жалость!  Оно  так  подходило  к  моему
сюжету. - Она опирается на руку и глядит на него сверху вниз. - Майлз,  это,
конечно, к тебе не относится, но на самом деле я озаглавила работу "Мужчины:
повзрослеют ли они когда-нибудь?". Или - если коротко- просто "Мужчины".  Ну
как тебе? Правда, умно получилось?
   Он бросает косой взгляд на ее оживленное, вопрошающее лицо. Она  опускает
глаза и обводит пальчиком контур его двуглавой мышцы.
   - Не скажу, что это такое уж совершенство. Ни в коем случае. Теперь-то  я
понимаю, что главную идею мне так и не  удалось  достаточно  ясно  выразить.
Боюсь, я несколько переоценила  читательский  интеллект.  До  половины  моих
читателей так и не доходит, о чем это написано. Даже сегодня.
   Он снова пристально рассматривает потолок.
   - А скажи-ка мне ее современное название.
   - Знаешь, дорогой, у меня ведь есть еще одна противная сестра.  Такая  же
ужасная снобка, как Клио. Они вечно объединяются и поддерживают друг  друга.
Ее зовут Каллиопа, она отвечает за эпическую поэзию. То, что она написала, -
просто убиться можно, скучнее за всю жизнь ничего видеть не приходилось.  Ни
крупинки сколько-нибудь приличного секса, ни смешинки, ни юмора - от  начала
и до самого конца. Ну вот, просто чтобы натянуть ей нос,  я  взяла  один  ее
персонаж - у нее этот герой никуда не годился - и построила  своих  "Мужчин"
вокруг него. Чтобы показать, чего такие, как он, на самом деле стоят.
   - Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется.
   - Но, мой милый, я же только что тебе сказала.
   - Под каким названием она теперь известна?
   Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы.
   -Дорогой, мне неловко. Я же  никогда  никому  про  это  не  говорила.  Не
признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она  так
примитивна... наивна. Не  говоря  уж  о  том,  что  все  города  там  просто
перепутаны.
   - А что, там так уж много конкретных названий?
   Она мешкает, продолжая ратовать кружки на простыне.
   - По правде говоря, довольно много.
   - Так она о путешествии?
   - Думаю, что-то вроде того.
   - Я, конечно, ни  на  миг  не  мог  бы  предположить,  что  по  какому-то
совершенно невероятному совпадению  это  путешествие  началось  сразу  после
разграбления Трои?
   - Дорогой, мне не очень хочется отвечать.
   - И может, она чуть больше известна под названием "Одиссея"?
   Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками.
   -О Боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался!
   Он  закладывает  руки  за  голову,  продолжая  смотреть  в  потолок.  Она
взволнованно  оглядывается  на  него,  затем  импульсивно  поворачивается  и
прижимается к нему всем телом.
   - Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за  того,
что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то  написать  по
счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.
   Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.
   - А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.
   - Конечно.
   - Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты...  и  из-за
чего - из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то  там
груди... просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает,  что  Гомер
был мужчиной.
   Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.
   - О Майлз, я тебя обидела!
   - Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был  гений.  Если  хочешь
знать, завидуешь ты, а не я!
   - Теперь я жалею, что подняла этот разговор.
   - И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают  твои  мозги.
Уровень твоего интеллекта. Если б ты  на  самом  деле  хотя  бы  прочла  эту
чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно  из-за
того, что понятия не имел, где взять  другой  корабль  и  где  команду  себе
подобрать. И между прочим,  Гомер  с  самого  начала  его  грёбаную  женушку
раскусил. Недаром она там все прядет да  прядет.  Всем  прекрасно  известно,
почему паучьи самки так пауков любят.
   Она нежно прижимается к нему:
   - Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.
   Он вздыхает:
   - Ну  ладно.  Разумеется,  он  не  мог  сентиментальных  слюней  туда  не
подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть  косточку  обглоданную
да бросить женщинам-читательницам на потребу.
   - Будь добр, не произноси слово "женщины" так, будто это ругательство.  И
пожалуйста, обними меня, как раньше.
   Пару минутой лежит без движения,  потом  все-таки  вынимает  правую  руку
из-под  головы  и  обвивает  ее  плечи,  с  тем  моментальным   и   глубоким
проникновением в самую суть женской иррациональности, которое так характерно
для мужского ума; еще минута, и он принимается поглаживать ее спину.
   - Ну хорошо. Поверим, что ты подсказала ему  парочку  идей.  Цирцея  там.
Калипсо и всякое такое. Она чмокает его в плечо:
   - Спасибо, дорогой. Как мило с твоей стороны так широко мыслить.
   После этой небольшой стычки они лежат молча. Вскоре, однако, он  нарушает
молчание и говорит, тщательно выдерживая нейтральный тон: А
   - Мы так ничего и не решили насчет следующего раза.
   - Нет, решили. Меньше слов. Больше дела.
   - Одно из мест, где мы могли бы кое-что вставить, знаешь  какое?  Где  ты
отворачиваешь лицо и смотришь в  сторону  с  таким  видом,  будто  тебе  все
наскучило, будто все тебе противно, и говоришь:
   "Лучше бы ты просто  трахнул  меня,  и  дело  с  концом".  -  Он  на  миг
замолкает. - Я подумал, может, в следующий раз так и сделать?
   -  Дорогой,  это  звучит  просто  великолепно.  Ты  хотел  бы,  чтобы   я
по-прежнему притворялась, что мне все наскучило и противно, или наоборот?
   - Это тебе решать.
   Она тесно прижимается к нему.
   - Какое значение имеют глупые чувства женщины? Я хочу того,  чего  хочешь
ты. Ты же МУЖЧИНА.
   - Но ведь это ты БЕССМЕРТНА.
   - Мой милый, право же, мне все равно.
   - Но я настаиваю.
   - Ну ладно. Я притворюсь, что наслаждаюсь.
   - Я вовсе не хочу, чтобы ты притворялась.
   Она некоторое время молчит.
   - Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься.
   - Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот... ну, все это нужно как
следует  организовать.  Невозможно  импровизировать,   ничего   сначала   не
продумав.
   - Конечно, дорогой.
   -- Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив,
что он будет есть.
   - Конечно, Майлз.
   - Я просто хочу сказать, что мы  несем  определенную  ответственность  за
наши три и три десятых с рецидивами.
   - Дорогой, ну конечно же.
   - Не  говоря  уж  обо  всем  остальном,  у  тебя-то  впереди  бесконечные
тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я...
   - Майлз!
   Пауза.
   - Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с
одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось.
   - Ты меня в этом винишь?
   - Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. -  Он
продолжает, прежде чем она успевает  ответить:  -  Не  говоря  уж  обо  всем
остальном,  существует  масса  всяческих...  повествовательных  альтернатив,
исследованием которых мы всерьез не занимались.
   - Например?
   Он рассматривает потолок.
   - Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы  пройти  с  сестрой
Кори. Например.
   Пауза.
   - Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она...
   - Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для
величайшего поэта всех  времен  и  народов,  но,  оказывается,  недостаточно
хороша для меня.
   - Если  ты  находишь,  что  кратковременное  engouement  (109)  типичного
провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной  с  Барбадоса  четыре  сотни  лет
назад... - Она замолкает. - Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня.
   - Просто  благодаря  тебе  она  обрела  в  моих  глазах  совершенно  иное
измерение, иной объем. Вот и все.
   - Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало.
   Он задумывается.
   - Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но  если
ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в  образ  очаровательно
человечной  и  жизнерадостной  представительницы  обездоленной  расы...  мне
просто нечего больше сказать.
   Теперь задумывается Эрато.
   - Только первоначальный курс?
   - Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить...
   - Поручить что?
   - Не существенно.
   - Нет, пожалуйста, продолжай.
   - Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла
бы быть тобой. Опять стала бы  смуглой  музой.  Просто  чтобы  хоть  чуточку
поднять среднее число. - Она не отвечает. -  Но  я,  конечно,  буду  о  тебе
скучать.
   - А других идей у тебя нет, Майлз?
   - Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала  туфли  не  с  таким
острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок...
   Небольшая пауза, затем она снова  приподнимается  на  локте.  Ее  лицо  -
сплошное раскаяние - склоняется над ним.
   - Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты  просто  неожиданно  чуть-чуть
пододвинулся, а я уже не могла остановиться.
   - Двадцать девятый раз!
   - О Майлз, неправда! Покажи мне, где болит.  Дай-ка  я  как  следует  это
место поцелую. - Она перегибается через него и целует это место как следует,
потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. -  Дорогой,  это
так по-английски - копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди,  например.
- Она с  минуту  взирает  на  него  вдумчиво  оценивающим,  хотя  и  любящим
взглядом. - Ты порой кое-кого мне напоминаешь.
   -Кого?
   Все еще опираясь на  руку,  она  проводит  другой  рукой  по  его  груди,
добирается до живота ft круговыми движениями гладит ему кожу у пупка.
   - Я даже не помню, как его звали. Он был никто. Ну, если по  правде,  это
был мой друг... Я его делила с другой  моей  сестрой  -  Талией.  Его  звали
Чарли. Но он предпочитал меня. Просто смех да и только.
   - И кто же он был, этот Чарли?
   - Дай-ка я поближе к тебе пристроюсь. - Она занимает прежнее положение. -
М