-м-м, как приятно. Чарли был... о Боже, моя память... Если б только их было
не так много. - Ее рука  похлопывает  его  по  плечу;  наконец  последний  -
торжествующий - хлопок. - Француз.
   - Это было во Франции?
   - Да нет. В Греции. Вот уж точно, что в ГреЦИИ.
   - Но "Чарли" - не...
   Правой ладонью она закрывает ему рот - молчи.
   - Майлз, я знаю. Это у меня такая система.  Довольно  абсурдная,  правда.
Подожди минутку. Француз... а, вот оно! Так и  знала,  что  в  конце  концов
доберусь куда надо! Ква, ква, бре-ке-ке-кекс! Одна  из  его  пьес  была  про
лягушек (110).
   Он не сводит глаз с потолка.
   - Да почему же - Чарли, Господи прости?
   - Ну, его настоящее имя такое длинное. Никак не могу его запомнить.
   - Мы - в Афинах пятого века?
   - Милый, я не могла бы поклясться, что точно помню дату. Но ты,  конечно,
прав, это и правда было в Афинах и задолго до появления дискотек и онассисов
(111) и всего прочего в  этом  роде.  И  так  давно,  что  тебе  нет  причин
ревновать, но я правда по-настоящему любила Чарли, он ведь оказался одним из
тех четырех мужчин в Афинах, которые не были  извращенцами;  так  что,  если
честно, нам, женщинам, не из чего было особенно  выбирать,  и  мы  с  Талией
подарили ему идейку для другой пьесы -с очень миленькими женскими ролями,  и
он развил сюжет просто блестяще, впрочем, если честно, там была одна шуточка
про милетских жен, которая... но это уже совсем  другая  история  (112).  Мы
ходили навещать одного старого психа. Он жил в кошмарной квартире, в  низком
первом этаже, рядом с рынком,  света  там  совершенно  никакого,  больше  на
пещеру похоже, чем на квартиру, и хуже того, когда мы  пришли,  он  сидел  в
самом дальнем углу, скорчившись над огнем... а день был просто  раскален  от
зноя. Ты и представить себе не можешь. Только глупому старому дурню до нас и
дела никакого не было, он на меня едва взглянул, когда Чарли нас познакомил.
Разумеется, я явилась туда инкогнито, так что он  понятия  не  имел,  кто  я
такая. Только я думаю, он все равно внимания не  обратил  бы,  даже  если  б
знал. Кажется, единственное, что он способен был делать,  -  это  показывать
идиотские теневые фигуры на стене: поставит руки перед огнем  и  показывает.
Будто мы с  Чарли  четырехлетки  какие-нибудь.  Трудно  поверить,  но  видно
какой-нибудь ребятенок как раз накануне показал ему, как эти штуки делать. Я
с первого взгляда поняла, что он в  маразме.  И  место  ему  -  в  доме  для
престарелых. Тебе надоело?
   Он смотрит в потолок.
   - Продолжай, продолжай.
   - Ну, я хочу сказать, должен же быть предел всем этим птицам с крыльями и
смешным рожицам и волчьим мордам (113). В конце концов у нас с Чарли все это
просто в зубах навязло, и Чарли - просто так, ради шутки - предложил,  чтобы
я все с себя сняла; помню, на мне  было  такое  довольно  миленькое  изящное
платьице светло-шафранового цвета, а по  подолу  -  полоса  основного  тона,
вышитая красной шерстью,  я  его  за  неделю  до  того  купила  на  весенней
распродаже в прелестном кефалонийском (114) бутике, как раз за Стоей  (115),
потрясающий фасон... новенький с иголочки хитон и как раз  в  моем  стиле...
Так о чем это я?
   - О том, чтобы снять его перед...
   - Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет  смотреться
на  стене,  и  чтобы  хоть   какое-то   удовольствие   бедняге   маразматику
доставить... и знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он  схватил  метлу,
что  у  камина  стояла,  и  начал  выкрикивать  дрожащим   голосом   ужасные
оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли  решил,  что  его  на  все
готовая  хористочка-  прямо  такими  словами!  -  это  его,  старого  психа,
представление об идеальной женщине, то  ему  -  Чарли  -  надо  как  следует
проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом  ему  хватило  наглости
заявить, что у меня нос слишком длинный и брови  неправильно  выщипаны,  что
мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком
тонки,  а  попка  недостаточно  оттопырена...  ну  конечно,  это   последнее
замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские
мужики. В реальности, идеальной женщиной для  него  был  идеальный  мальчик.
Чарли так и сказал ему - прямо в его злосчастную физиономию. И  если  бы  не
успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове.  Пришлось
уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой
и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей  -
Бог его знает, что он хотел этим сказать, - за то, что мы вторглись  в...  -
Она замолкает на мгновение. - Он был этот, как его...
   - Не философ ли, случайно?
   - Потрясающе! И как это ты...
   - Просто догадка.
   - Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в  одном
из своих фарсов. Он говорил, они даже  не  способны  увидеть  разницу  между
собственными phalloi и pyge (116).
   - В каком же это фарсе?
   - Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я,  зная
ее  как  облупленную,  подозреваю,  она   засунула   его   куда-нибудь   под
ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку
его вытащить, когда кругом  никого  нет,  и  устроить  себе  стародевический
субботний вечерок на природе.
   Он по-прежнему разглядывает потолок.
   - Хочу напомнить тебе про старого... психа.
   Она целует его в плечо.
   - Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время
от времени.
   - Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.
   - Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся.  Я  не  имела  в  виду
никакого физического сходства.
   - Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?
   - Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое,  что  совсем
не  я.  Как  будто  я  больше  тебе  нравилась  бы,  если  бы  стала   самим
совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую,  что  мне  никогда  не  удается
соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю  -  у  меня  есть
недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. -
Она умолкает. - У меня как-то еще один друг был. Он вечно  подсмеивался  над
этим. Вообще-то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем,
кое-чем отплатить ему я сумела.
   - И кто же такой это был?
   - Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я  так
сделала, что "нос" навеки прилип к  его  имени.  А  потом  его  отправили  в
ссылку. Где он написал кошмарную,  длиннющую,  как  ее  там,  про  основание
этого, как его... ну, знаешь, марш-марш-марш...
   - Рима?
   - Рима.
   - Ты спутала двух совсем разных людей.
   - Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.
   - Это Вергили (117) писал о Риме.
   - Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.
   - А тот, с которым у тебя был роман, - Овидий.
   Молчание.
   - Майлз, ты абсолютно уверен?
   - Публий Овидий Назон (118). Назо - нос.
   - Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я  вдохновила  его  на
какие-то оды или что-то такое?
   - Господи Ты Боже мой! Это уже Гораций (119).
   - Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.
   -Катулл! (120)
   - А его-то я как раз помню. Он  такая  прелесть!  Так  забавно  было  его
дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.
   -Лесбией, Боже милостивый!
   Она прижимается плотнее.
   - Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.
   - Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами
прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться...
   - Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не  могу
же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы.  А  читать  все,
что не по-гречески написано, - у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не
имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.
   Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании.  Она
целует его в плечо.
   - Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?
   - Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.
   - Нет, честно.
   - Мне хотелось бы знать, ты когда-нибудь  хоть  одну  строчку  прочла  из
того, что я написал?
   Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в  его  шею  и
целует.
   - Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем
творчестве.
   - Но ничего не читала?
   - Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.
   - Я спросил - ты что-нибудь читала?
   - Ну... не совсем  в  буквальном  смысле,  дорогой.  Я  всегда  собираюсь
наконец взяться... Чесслово.
   - Ну спасибо тебе.
   - Майлз, ты же знаешь - я люблю тебя реального.
   - Я хотел бы, чтобы ты не употребляла слово "реальный". Ты сумела напрочь
подорвать мою уверенность в том, что оно значит. - Она не успевает ответить.
Он продолжает: - Ты начинаешь с заявления,  что  я  безнадежно  сумасброден,
неточен. Потом признаешься, что, черт бы тебя побрал, ни одной строчки  и  в
глаза не видала. Знаешь что? Тебе бы  в  самый  раз  за  критические  статьи
взяться!
   Она утыкается лбом в его плечо.
   - Я - совсем как ты. Я тоже не умею пользоваться словами.
   - Послушай, Эрато. Игры, в которые мы играем во  время,  образно  говоря,
игры, - это одно. Но ты все чаще и чаще вводишь их в периоды нашего  отдыха.
Чаще и чаще ты принимаешься высмеивать  то,  что  для  меня  является  очень
важным. Реальность, например. И ради всего святого, перестань говорить,  что
ты всего лишь такая, какой я хочу, чтобы ты была. Я не хочу, чтобы  ты  была
такой. Ты всегда такая, какой сама хочешь быть.  И  шутки  здесь  все  менее
уместны.
   - Не сердись, пожалуйста.
   - Да не сержусь я. Просто я совершенно шокирован. И очень обижен.
   Он смотрит в  потолок.  Ее  рука  лениво  сползает  к  низу  его  живота,
отыскивает безжизненный сейчас пенис и принимается поглаживать его л ласково
сжимать. Он молчит. Потом произносит:
   - Только и знаешь, что насмехаться. Всегда готова в стойку встать.
   Она целует его плечо.
   - Чаще, чем ты.
   - Да я же не об этом.
   - Ну ничего у меня не выходит с именами. Будто целое облако мух жужжит  в
голове.
   - А получше сравнение не могла придумать?
   - Что же в нем такого плохого? А, дорогой?
   Губы его мрачно сжаты, но наконец он не выдерживает:
   - Да прекрасно ты все помнишь. Когда хочешь.
   Она по-прежнему ласкает его пенис.
   - Кое-что - да.
   Он некоторое время молчит.
   - Тебе-то хорошо. Разумеется, я  понимаю,  что  сцена  на  том  лугу,  на
Парнасе, всего лишь метафора, символ алфавитных слияний, из которых строятся
слова и всякое такое. Но я никак не  могу  понять,  почему  ты  не  способна
сделать мне скидку на недостаток сексуального  опыта.  Каким  обладаешь  ты.
Ведь я не так уж много прошу. Неужели тебе трудно время от времени входить в
чей-то еще образ? На часок-другой.
   - Майлз, я знаю, черное - это очень красиво, но  меня  чуточку  задевает,
что я недостаточно хороша для тебя такая, как есть. Если оставить в  стороне
тот факт, что мы с самого начала договорились: я могу стать  кем-то  другим,
когда сама этого захочу.
   - Только ты этого никогда не хочешь.
   - Не вижу, почему нам нельзя оставаться самими собой.
   - Потому что ты меня не понимаешь. Я иногда думаю, что  было  бы  гораздо
лучше для нас обоих, если бы мы были совсем другими людьми.
   Она приподнимает пенис и снова дает ему упасть.
   - Мой дорогой, я тебя прекрасно понимаю. Может, я и не читала твоих книг,
зато я прочитала тебя. Я тебя просто наизусть знаю. Почти. - Она похлопывает
пенис, как бы на прощание, и рука ее скользит вверх, к  плечу  Майлза.  -  И
пожалуйста, давай больше не разговаривать. Отдохнем  немного.  Может,  через
минутку у меня настроение изменится. Когда мы возьмемся за новую редакцию.
   - А я не считаю, что вопрос решен.
   - Милый!
   - Мы теперь только тем и занимаемся, что разговариваем.  Мы  были  близки
всего каких-то несчастных два раза на протяжении... ну если бы это не был не
поддающийся написанию не-текст, то на протяжении - по меньшей мере - трехсот
пятнадцати страниц. А мы с тобой здесь вовсе не для этого.
   - Обещаю придумать что-нибудь невыразимо прекрасное к следующему разу.
   Он произносит со вздохом:
   - Просто этого недостаточно.
   - Мой дорогой!
   - Ладно.
   - Я ни слова не произнесу. Ты сможешь брать меня снова и снова и снова.
   - Вот это будет денек!
   - Обещаю.
   Она поглаживает  его  по  плечу.  Он  раскрывает  рот,  собираясь  что-то
сказать, но снова сжимает губы.
   В палате воцаряется тишина,  нарушаемая  лишь  мирным  тиканьем  часов  с
кукушкой. Две фигуры лежат, прижавшись друг к другу, на погруженной в сумрак
кровати, глаза у обоих закрыты - прелестная картина  сексуального  согласия:
прильнувшая к мужчине женщина, оберегающий  женщину  мужчина,  мирный  отдых
после эротической бури. Она подвигает правую ногу чуть выше - к его чреслам,
прижимается лобком к его бедру и  сонно  льнет  все  ближе  и  ближе.  Потом
затихает.
   Сочувствие каждого мужчины, разумеется, должно  быть  на  стороне  Майлза
Грина... во всяком случае, так со всепоглощающей уверенностью  полагает  сам
Майлз Грин. Ибо разве это неразумно  -  порой  стремиться  пойти  по  стопам
Великого  Барда?  Так  он  и  делает,  в  порядке   утешения   минуту-другую
просматривая в уме слайды с изображением полной жизни, веселой и  страстной,
а теперь обретшей историческое  очарование  девушки  из  Вест-Индии.  Однако
очень скоро и совершенно естественно мысли его -  в  царящей  здесь  тишине-
скользят прочь,  к  другим  возможностям  разрешить  возникшие  затруднения.
Девушки из Полинезии, Ирландии,  Венесуэлы,  Ливана,  Бали,  Индии,  Италии,
России и прочих  географических  пунктов  планеты;  застенчивые,  страстные,
дерзкие, холодные, одетые, раздетые; покорные и неуправляемые;  преследуемые
и преследующие, дразнящие и плачущие, игривые и буйные... целая  Организация
Объединенных Наций из женских глаз, губ, грудей, ног, рук, чресел, попок, то
мило крадучись, то дерзко врываясь, словно  в  калейдоскопе  проходят  перед
окнами его воображения - или сквозь них; но, увы, словно  образы  на  быстро
листаемых страницах  какого-нибудь  журнала  или  как  снежинки,  замерзшие,
потому что реализовать их невозможно.
   Безумие какое-то: ведь все они, покоясь в том самом теле, которое  сейчас
не очень плотно обвивает его правая рука, просто  ждут  не  дождутся,  когда
можно  будет  воплотиться-  или  быть  воплощенными  -  в   жизнь,   в   эту
очаровательную и такую  изменчивую  реальность;  то  есть,  конечно,  в  том
случае, если эта злосчастная девица (Гомер, тоже  мне!)  с  ее  капризным  и
совершенно банальным женским тщеславием (особенно абсурдным в семействе, где
все  от  мала  до  велика  просто  до  умопомрачения  поглощены  стремлением
постоянно демонстрировать собственный  полиморфизм)  в  конце  концов  будет
знать свое место. Надо  признать  -  за  свою  долгую  карьеру  она,  как  и
большинство богов, нахваталась глупейших человеческих качеств. То,  как  она
ведет себя... можно подумать - она обыкновенная женщина; хуже того - жена!
   Так размышляет мистер Грин. Разумеется, говорит он себе с  обычной  своей
объективностью, не стоит очень уж жаловаться на то, что изо дня в день, хоть
и приходится худо-бедно принимать плохое вместе с хорошим, твоей  партнершей
в постели становится не кто-нибудь, а богиня, готовая к тому же  испробовать
практически  всё  (кроме  метаморфозы  и  бразильской  вилки);  не  стоит  и
пренебрежительно относиться  к  ее  единственной  уступке  вечному  мужскому
квазидуховному стремлению отыскать что-то осязательно - хотя бы на сантиметр
(или на один только слог) - получше, чем то, что он сейчас имеет, уступке  в
виде сестры Кори. Тем не менее невозможно ведь не думать обо всех  остальных
уступках, на которые она могла бы пойти, раз уж взялась за это дело. Вот это
и есть самое большое  разочарование:  печальное  и  вместе  с  тем  комичное
открытие, что музе может недоставать воображения в таких  делах.  Все  равно
что получить "феррари" в подарок вместе с запретом  делать  на  этой  машине
больше чем десять миль в час.
   Придется взглянуть фактам в лицо: если бы она  не  была  той,  что  есть,
можно было бы уже заподозрить, что она  пусть  самую  малость,  но  все-таки
определенно мещанка. Все эти разговоры о ее "реальной" сути,  о  том,  чтобы
быть самой собой, граничат с мелкобуржуазными взглядами, с ужасной болезнью,
называемой картландит (121), с этосом (122) девчонки-продавщицы.  А  эта  ее
ревность  к  себе  самой  только  из-за  того,  что  он  находит  ее   более
привлекательной сексуально, когда она принимает образ кого-то другого...  ну
просто нет слов! Оказываешься в опасной близости от  самого  края  пропасти:
ведь так и хочется спросить, да ты и  вправду  с  Парнаса?  А  может,  ты  в
пасторском доме выросла?
   Нет, думает Майлз, Бог свидетель, это еще  не  самое  худшее.  Последняя,
ужасно многословная, вариация только  лишний  раз  подтвердила  то,  что  он
заподозрил с самого начала. Представление, что музы застенчивы и  мимолетны,
-  самый  наглый  обман,  какой  когда-либо  навязывали   человеку.   Вместо
"застенчивы и мимолетны" читай "неисправимо  фривольны  и  фальшивы",  тогда
сумеешь весьма значительно приблизиться к истине. Если той, что лежит сейчас
рядом с ним, удавалось от чего-то ускользнуть, так это от всего такого,  что
хоть на миг могло показаться серьезным. Я имею в виду вот что (говорит  себе
Майлз): если взять тот вопрос, который я собирался  поднять,  но  так  и  не
поднял, но, черт меня  побери,  если  не  подниму  его  в  следующий  раз...
меленький такой вопросик: почему это девяносто девять  процентов  всего,  на
что,  как  предполагается,  вдохновляла  людей   эта   девица   и   все   ее
родственнички, всегда оказывалось - и  по  сию  пору  оказывается  -  пустой
тратой слов и бумаги? Вот что доказывает, как они на самом деле заботятся  о
нас. "Дельфийские Танцовщицы" - это да, это верно; а сколько настоящих  слов
было... Господи Ты Боже  мой,  да  он  готов  об  заклад  побиться,  что  те
немногие, кто создал хоть что-то стоящее, смогли сделать это не благодаря, а
вопреки Эрато.
   Но со всей убедительностью раскрыло ее карты именно то, что она и  правда
могла дарить вдохновение, если хотела. Она же буквально наслаждалась,  когда
была Смуглой  леди,  Лесбией,  Калипсо  (123),  да  Бог  знает  кем  еще  ей
заблагорассудилось быть; она даже готова была стать греческой урной (124)  и
небесной подругой (125), когда нечем больше было заняться. Но все это -  для
других; что же касается его, с ним она даже не готова провести хоть  немного
свободного  от  дежурства  времени  в  образе   молоденькой   медсестры   из
Вест-Индии. А в часы дежурства она ни разу не побеспокоилась  выяснить,  как
он сумел бы использовать малую толику истинного, серьезного вдохновения,  не
потрудилась даже прочесть, что он написал в прошлом... ведь тогда  она,  вне
всякого  сомнения,  тотчас  же  поняла  бы,  что  он  -   личность   слишком
значительная, чтобы к нему можно было относиться с таким пренебрежением.
   Опять-таки следует сказать (говорит себе Майлз): она столь же неисправимо
мелка, как и болтлива. Можно, разумеется, не обращать внимания  на  то,  как
она посылает подальше все,  что  ты  считаешь  самым  ценным  в  литературе,
включая - не в последнюю очередь - и тебя самого, отдавая  тебе,  в  порядке
компенсации, свое, правда вполне приемлемое, тело.  Но  теперь  стало  ясно,
ясно до шока, что она и этого не принимает всерьез. Можно, конечно, в случае
необходимости допустить расхождение во мнениях  по  поводу  того,  насколько
уважительно следует относиться к писательству и писателям; но  никак  не  по
поводу того единственного, фундаментального,  в  чем  состоит  долг  женщины
перед мужчин