я прекрасно понимаю  -  тебе  кажется,  что  ты  меня  сейчас
поддразнивала,  но  я  рассматриваю  это  как  симптом  твоих  до   смешного
устаревших взглядов. На самом деле ты не способна вдохновить кого бы  то  ни
было даже  на  элементарный  анализ-  на  уровне  кандидатской  диссертации.
Безнадежный случай: ведь твоя первая мысль всегда одна и  та  же  -  как  бы
поскорей заставить героев снять одежду и забраться в  постель.  Абсурд!  Все
равно что мыслить на уровне стрел и  лука  в  век  нейтронной  бомбы.  -  Он
рассматривает макушку ее низко склоненной головы. - Я знаю, ты, в  общем-то,
в душе существо довольно безобидное, я даже  чувствую  к  тебе  определенную
привязанность. Думаю, из тебя  получилась  бы  замечательная  гейша.  Но  ты
безнадежно утратила всякий контакт с жизнью. Это просто ужасно. Пока  ты  не
вмешалась сегодня в текст, сексуальный компонент в нем оставался  клинически
строгим и, если мне позволено будет так выразиться,  был  весьма  талантливо
лишен всякой эротики. - Он опускает воротник сорочки и еще  раз  подтягивает
узел галстука, ставший после вторичного  вывязывания  более  совершенным.  -
Явно метафизическая по  сути  сцена.  Во  всяком  случае,  для  академически
подготовленного читателя, а только с такими и следует сегодня  считаться.  И
тут врываешься ты,  вся  тщательно  сбалансированная  структура  разлетается
вдребезги, запорота до смерти, взлетает  на  воздух,  все  тривиализировано,
фальсифицировано, подогнано под  вульгарные  вкусы  массового  читательского
рынка. Все уничтожено. Просто невозможно. Мой галстук правильно повязан?
   - Да. Мне ужасно жаль.
   Он снова опускается на кровать и надевает башмаки.
   - Послушай, Эрато, я буду с тобой  абсолютно  искренен.  Давай  посмотрим
фактам в глаза, это ведь не в первый раз, что мы с тобой зря тратим время на
выяснение отношений. Не стану отрицать - порой ты мне очень помогаешь, когда
речь идет об одном или  даже  двух  элементарных  аспектах  так  называемого
женского интеллекта... поскольку фундаментальные задачи современного романа,
к  сожалению,  должны  осуществляться  посредством  создания  разнообразных,
довольно поверхностных масок и декораций, - иначе говоря, образов  женщин  и
мужчин. Но не думаю, что ты хоть когда-нибудь могла возвыситься до понимания
интеллекта  творческого.  Ты  как  какой-нибудь  завзятый  редактор,  всегда
кончаешь тем, что решаешь переписать всю книгу самостоятельно. Не выйдет. То
есть я хочу сказать, если тебе так уж хочется писать книги, иди  и  пиши  их
сама. Это не так уж трудно  -  у  тебя  получится.  Читательская  аудитория,
предпочитающая  женские  романы  определенного  сорта,  в  последнее   время
невероятно расширилась: "И он вонзил  свои  три  буквы  в  мои  пять  букв".
Что-нибудь в этом роде. - Он затягивает шнурки на  башмаках.  -  Почитай-ка,
что пишет Джонг (79).
   - Ты хочешь сказать - Юнг? Швейцарский психолог?
   - Не существенно. Дело вот в чем. Ты должна наконец принять как данность,
что для меня, для нас - для всех поистине серьезных писателей ты можешь быть
лишь советчицей по вопросам редактуры, да и  то  лишь  в  одной-двух  вполне
второстепенных областях. - Он встает и протягивает руку  за  пиджаком.  -  И
скажу тебе со всей откровенностью, что и в этом на тебя уже нельзя полностью
положиться. Ты продолжаешь действовать так,  будто  мир  по-прежнему  вполне
приятное место для существования. Более вопиющей поверхностности в подходе к
жизни вообще и представить себе невозможно. Все  международно  признанные  и
добившиеся настоящего успеха художники  наших  дней  четко  и  безоговорочно
доказали, что жизнь бесцельна, беспросветна и бессмысленна. Мир - это ад.
   - Даже если ты международно признан и добился настоящего успеха? Неужели,
Майлз?
   Он стоит, разглядывая ее склоненную голову.
   - Не остроумно, дешево и совсем по-детски.
   - Прости, пожалуйста.
   - Ты что, сомневаешься в искренности трагического восприятия  у  ключевых
фигур современной культуры?
   - Нет, Майлз. Разумеется, нет.
   Он некоторое время молчит, чтобы она смогла в полной  мере  осознать  его
неодобрение; потом продолжает еще более критическим тоном:
   -  Ты  вот  тут  придумываешь  сомнительные  шуточки  по  адресу   женщин
двадцатого века: они, мол, по определению, должны  испытывать  отчаяние.  На
самом-то  деле  ты  умереть  готова,  только  бы  быть  настоящей  женщиной.
Наслаждаешься каждой минутой своего женского существования. Ты  не  способна
узнать отчаяние в лицо, даже если бы оно вдруг свалилось тебе  на  голову  с
какой-нибудь крыши.
   - Ну, Майлз, я же ничего с этим поделать не могу.
   -Прекрасно. Тогда будь женщиной и получай от  этого  наслаждение.  Но  не
пытайся при этом еще и мыслить. Просто прими как данность, что так уж выпали
биологические карты. Не можешь же ты обладать мужским умом и  интеллектом  и
быть в то же время всехней подружкой. Это что, по-твоему, звучит неразумно?
   - Нет, Майлз. Раз ты так говоришь.
   - Прекрасно. - Он надевает пиджак. - А теперь  я  предлагаю  забыть  весь
этот неудачный эпизод. Пожмем друг другу руки. И я  уйду.  А  ты  останешься
здесь. Как-нибудь в будущем, когда - и если - я почувствую,  что  мне  нужен
твой совет по какому-нибудь мелкому вопросу, я тебе позвоню. Не обижайся,  я
тебе обязательно позвоню. И я думаю, в следующий раз мы встретимся на людях.
Я  поведу  тебя  в  кафе,  где  готовят  прекрасные  кебабы,  за  ленчем  мы
побеседуем,  выпьем  рецины  (80),  будем   вести   себя   как   современные
цивилизованные люди. Если будет время, провожу тебя  в  аэропорт,  посажу  в
самолет, летящий в  Грецию.  И  все.  О'кей?  -  Она  покорно  кивает.  -  И
последнее. Я подумал, что мне приятнее было  бы,  если  бы  в  будущем  наши
отношения  строились  на  материальной  основе.  Я  буду  выплачивать   тебе
небольшой гонорар за каждую использованную вещицу, идет? И налог не придется
платить, я всегда могу сказать, что это просто исследование.
   Она снова кивает. Он наблюдает за ней, потом протягивает ей руку, которую
она вяло пожимает. Он некоторое время колеблется, потом наклоняется,  целует
ее в макушку и гладит обнаженное плечо.
   - Не унывай, детка. Это у тебя пройдет. Надо же было  все  тебе  сказать,
верно?
   - Спасибо за откровенность.
   - Не  стоит  благодарности.  Входит  в  обслуживание.  Так.  Может,  тебе
что-нибудь нужно? Пока я не ушел? Красивое платье? Журнал какой-нибудь? "Для
вас, женщины"? "Хорошая хозяйка"? "Вог"?
   - Да нет, все нормально. Обойдусь.
   - Рад буду по дороге вызвать тебе такси. - Она качает головой. - Точно? -
Она кивает. - Ты не обиделась? - Она снова  качает  головой.  Он  улыбается,
почти добродушно. - Ведь на дворе восьмидесятые! Двадцатый век.
   - Я знаю.
   Он протягивает руку и ерошит волосы на греческой головке:
   - Ну, тогда - чао!
   -Чао.
   Он отворачивается и направляется к двери. Идет  твердым  шагом,  с  видом
человека, с нетерпением ожидающего нового делового свидания после  успешного
заключения выгодной сделки. Mann ist was er isst (81), а также - что на  нем
надето. В прекрасно сшитом костюме, с университетским галстуком  Майлз  Грин
выглядит дважды, а может быть,  и  десятижды  человеком  светским,  опытным,
нисколько не смущающимся (ведь на дворе - восьмидесятые!) из-за того, что  в
этот до предела заполненный день выбрал пару часов, чтобы провести их с той,
кто - по сути  своей  -  всего  лишь  девица,  вызываемая  по  телефону  для
определенного рода услуг; но  теперь  он,  освеженный,  собирается  заняться
более серьезными делами: может быть, встретиться с литагентом,  или  принять
участие   в   литературоведческой    конференции,    или    погрузиться    в
мужественно-мирную обстановку своего клуба. Впервые за все  время  в  палате
устанавливается атмосфера некоей правильности происходящего, некоей  здравой
реальности.
   Увы, атмосфера эта рассеивается почти так же  быстро,  как  возникла.  На
полпути к двери уверенные шаги замирают. Сразу же становится ясно,  чем  это
вызвано: двери, полпути до которой уже пройдено, больше нет.  Там,  где  она
была, теперь тянется сплошная, серая, обитая стеганой  тканью  стена;  исчез
даже крючок. Майлз оглядывается на фигурку той, кого так  сурово  отчитывал,
но она по-прежнему сидит на кровати с потупленным взором и явно не  замечает
изменения обстановки.  Он  снова  смотрит  туда,  где  была  дверь;  щелкает
пальцами в направлении стены. Стена остается  неизменной.  Еще  раз  и  еще:
ничего. Помешкав немного, он решительно подходит к стене и ощупывает  руками
обивку, будто он - слепой, пытающийся отыскать ручку двери. Затем прекращает
поиски, отступает на два-три шага, будто  готовится  пробить  стену  плечом.
Вместо  этого  он  вытягивает  руки  перед  собой,  как  бы  примериваясь  к
воображаемой двери,  которую  сейчас  возьмет  и  насадит  на  петли.  Снова
раздается щелчок пальцами. И снова стена остается такой же точно  гладкой  и
бездверной. Он мрачно взирает на то место в стене, где  раньше  была  дверь.
Потом отворачивается и решительно подходит к изножью кровати.
   - Ты не имеешь права!
   Она очень медленно поднимает на него взор:
   - Конечно, Майлз.
   - Я здесь главный.
   - Конечно, Майлз.
   - Если ты полагаешь, что кто-нибудь поверит в это хотя бы  на  миллионную
долю секунды... Я приказываю тебе поставить дверь на место! -  В  ответ  она
лишь откидывается на подушки. - Ты слышала, что я сказал?
   - Конечно, Майлз. Может, я и глупая, но вовсе не глухая.
   - Тогда делай, что тебе говорят.
   Она поднимает руки и подкладывает их под стройную шею. Халат запахнут уже
не так плотно.
   Она усмехается:
   - Обожаю, когда ты притворяешься сердитым.
   - Предупреждаю, если эта дверь не будет возвращена  на  место  в  течение
пяти секунд, я прибегну к физическому насилию!
   - Как наш любимый маркиз?
   Он набирает в грудь побольше воздуха.
   - Ты ведешь себя как пятилетняя девчонка!
   - Ну и что? Я же всего-навсего пятиразрядная богиня.
   Он пристально смотрит на нее или, скорее, на ее ехидно прикушенную нижнюю
губу.
   - Ты не можешь держать меня здесь против моей воли.
   - А ты не можешь выйти из собственного мозга.
   - Еще как могу! Это же всего-навсего мой метафорический мозг!  Ты  ведешь
себя совершенно абсурдно. Ты с таким же успехом могла бы попытаться отменить
законы природы или повернуть время вспять.
   - Но я же так и делаю, Майлз. И очень часто. Если помнишь.
   Неожиданно вся одежда, которую  он  с  таким  тщанием  надевал  на  себя,
исчезает  -  до  последней  нитки.   Подчиняясь   инстинкту,   он   поспешно
прикрывается руками. Она снова прикусывает губу.
   - Этого я не потерплю! Не собираюсь в таком виде стоять здесь!
   Она похлопывает ладонью по кровати рядом с собой:
   - Тогда почему бы тебе не подойти и не присесть на краешек?
   Он отворачивается и скрещивает руки на груди:
   - Ни за что!
   - Твой бедный малыш замерз. Так хочется его поцеловать!
   Он устремляет мрачный взгляд  в  пространство-  насколько  это  позволяет
ограниченное пространство  палаты.  Она  снимает  пурпурный  халат  и  легко
бросает его Майлзу, стоящему у изножья кровати.
   - Может, наденешь? Мне он больше не нужен.
   Он с отвращением глядит на халат, потом  хватает  его  с  кровати.  Халат
слишком мал, но ему удается как-то натянуть его на себя,  запахнуть  полы  и
завязать пояс. Затем он решительно подходит к стулу,  поднимает  и  несет  в
дальний угол - к столу; там он решительно  ставит  его  на  пол,  спинкой  к
кровати. Садится, скрестив на груди руки и  закинув  ногу  на  ногу;  упорно
смотрит в угол простеганной палаты, футах в пяти от  себя.  В  палате  царит
молчание. Наконец он произносит, едва повернув голову:
   - Ты, конечно, можешь отобрать у меня одежду, можешь помешать  мне  уйти.
Но чувств моих изменить ты не можешь.
   - Я понимаю. Глупый ты, глупый!
   - Тогда мы до смешного зря тратим время.
   - Если ты сам их не изменишь.
   - Никогда.
   - Майлз!
   - Как ты сама говоришь, чтобы существовать, нужно  обладать  определенной
степенью элементарной свободы.
   Она некоторое время наблюдает за  ним,  потом  вдруг  встает  с  кровати,
наклоняется и извлекает из-под нее венок из розовых бутонов и листьев мирта.
Поворачивается лицом к стене, будто там зеркало, и надевает венок на голову;
слегка поправив его, она принимается, как бы играючи,  приводить  в  порядок
волосы,  высвобождая  то  одну,   то   другую   вьющуюся   прядь;   наконец,
удовлетворенная  тем,  как  теперь  выглядит,  обращается   к   сидящему   в
противоположной стороне комнаты мужчине:
   - Можно, я подойду к тебе и посижу у тебя на коленях, а, Майлз?
   - Нет, нельзя.
   - Ну пожалуйста.
   - Нет.
   - Если хочешь, мне будет всего пятнадцать.
   Он резко поворачивается вместе  со  стулом  и  предостерегающе  поднимает
палец:
   - Не подходи!
   Но она направляется к нему. Однако, не дойдя  нескольких  шагов  до  того
места, где он сидит напрягшись, видимо готовый броситься на  нее,  если  она
ступит хоть чуть-чуть ближе, она опускается на колени на  истертом  ковре  и
присаживается на пятки, покорно сложив на коленях руки. Несколько  мгновений
он выдерживает устремленный на него взгляд, затем отводит глаза.
   - Ведь я дала тебе только малое зернышко. Всю настоящую работу ты  сделал
совершенно самостоятельно.
   Некоторое время он сидит молча, потом взрывается:
   - Господи, да стоит мне подумать про всю эту бодягу  про  пластилин,  про
пашу, про гаремы!  Да  еще  про  Гитлера  к  тому  же!  -  Он  резко  к  ней
поворачивается: - Знаешь, что я тебе скажу? Ты - самая фашистская  маленькая
фашистка за всю историю человечества! И не думай, что, стоя  на  коленках  и
глядя на меня глазами издыхающего спаниеля, ты  хоть  на  миг  сможешь  меня
одурачить.
   - Майлз, фашисты ненавидят секс.
   Его улыбка похожа скорее на карикатурную гримасу.
   - Даже  в  самых  отвратительных  философских  доктринах  можно  отыскать
что-нибудь положительное.
   -И любовь ненавидят.
   - В данных обстоятельствах это слово звучит непристойно.
   - И нежность тоже.
   - Нежности в тебе - как в том долбаном кактусе.
   - И они совершенно не способны смеяться над собой.
   - О, я ясно вижу, что тебе может представляться в высшей степени забавным
лишать  человека  всяческой  веры  в  собственные  силы,  весьма  эффективно
кастрировать  его  на  всю  оставшуюся  жизнь.  Ты  проявляешь   невероятную
выдержку, не катаясь по полу от смеха, -  так  это  все  весело  и  забавно.
Извини, я не могу участвовать в твоем веселье.
   - И все это только из-за того, что приходится признать:  ты  все-таки  во
мне немножко нуждаешься?
   - Я в тебе не нуждаюсь. Нуждаешься в  этом  -  ты.  Это  тебе  надо  меня
унижать.
   -Майлз!
   - Я сказал именно то, что хотел, и  именно  теми  словами.  Ты  с  самого
начала разрушала все, что я делал, своими абсолютно банальными, пустяковыми,
пригодными только для повестушек идеями. Когда я начинал, у меня не было  ни
малейшего желания быть таким, как теперь. Я собирался идти по стопам  Джойса
и Беккета. Но нет - пришлось семенить  за  тобой!  Каждый  женский  персонаж
следовало изменить до неузнаваемости. Она должна  непременно  делать  то-то,
поступать так-то. И каждый  раз  надо  было  ее  раздувать  так,  чтобы  она
заполонила собою все, превратила бурный поток в стоячее болото. А в конце  -
всегда одно и то же. То есть - ты, черт бы тебя взял  совсем.  Ты  постоянно
вынуждаешь меня вырезать самые лучшие эпизоды.  Помнишь  тот  мой  текст-  с
двенадцатью разными концами? Это было само  совершенство,  никто  раньше  до
такого не додумался. И тут ты принимаешься задело,  и  у  меня  остается  их
всего три! Вещь утратила  главный  смысл.  Пропала  даром.  -Он  сверлит  ее
гневным взглядом. Она закусывает губы, чтобы сдержать смех. - Могу  сообщить
тебе, где будет происходить действие новой книги. На горе Атос (82).
   Улыбка ее становится еще шире. Он отворачивается и продолжает проповедь:
   - Все, на что ты способна, - это диктовать. У меня  столько  же  прав  на
собственные высказывания, как у пишущей машинки. Господи,  подумать  только,
сколько бесконечных страниц французы потратили, пытаясь решить,  написан  ли
сам писатель или нет... Да десяти секунд, проведенных с тобой,  хватило  бы,
чтобы раз и навсегда этот факт доказать.
   - Ты прекрасно знаешь, что это неправда.
   - Тогда почему нельзя вернуть эту дверь? Почему, хотя бы один раз,  я  не
могу закончить сцену так, как я считаю нужным?  Почему  тебе  всегда  должно
принадлежать последнее слово?
   - Майлз, но ведь сейчас именно ты ведешь себя не  очень  последовательно.
Ты же сам только что объяснил, что между автором  и  текстом  не  существует
абсолютно никакой связи. Так какое значение все это может иметь?
   - Но ведь должен же я иметь право по-своему решать,  каким  образом  быть
абсолютно не связанным с моим собственным текстом!
   - Я сознаю, что я всего-навсего твоя  ни  на  что  не  годная  безмозглая
подружка, но даже мне видно, что сказанное тобой не выдерживает  логического
обсуждения.
   - А я не собираюсь обсуждать с тобой вещи, которые  гораздо  выше  твоего
разумения.
   Она разглядывает его повернутую к ней вполоборота спину.
   - Мне не хотелось  бы  прекращать  разговор,  пока  мы  снова  не  станем
друзьями. Пока ты не позволишь мне сесть к тебе на колени  и  немножко  тебя
приласкать. И поцеловать.
   -Ох, ради всего святого!
   - Я очень тебя люблю. И больше не смеюсь над тобой.
   - Ты вечно надо мной смеешься.
   - Майлз, ну посмотри же на меня!
   Он бросает на нее полный подозрения взгляд: она действительно не смеется.
Но он снова отворачивается, будто увидел в ее глазах  что-то  похуже  смеха.
Она сидит, молча за ним наблюдая. Потом произносит:
   - Ну хорошо. Вот тебе твоя дверь.
   Он  бросает  быстрый  взгляд  туда,  где  раньше  была   дверь,   -   она
действительно там. Эрато поднимается, направляется к двери, открывает ее.
   - Ну давай. Иди  сюда,  посмотри,  что  там,  с  другой  стороны.  -  Она
протягивает ему руку. - Ну иди же. Ничего страшного.
   Он сердито поднимается со  стула,  идет  к  открытой  двери,  не  обращая
внимания на ее руку, и заглядывает в дверной проем. Он смотрит на мужчину  в
пурпурного цвета халате, который ему слишком мал, на изящную нагую девушку с
венком из розовых бутонов на волосах, на ее классической формы  лоно,  видит
кровать на заднем плане, часы с кукушкой и висящий  на  них  призрачно-белый
хитон, стеганые серые стены. Все это встает перед ним, словно  отраженное  в
зеркале или у Магритта (83). Она делает жест рукой, приглашая его  пройти  в
дверь.
   - Нелепость какая!
   Он сердито отворачивается. Она закрывает  дверь,  задумчиво  разглядывает
его спину, делает несколько шагов в его сторону, приближаясь к нему сзади.
   - Слушай, не будь таким вредным. Полежи рядышком со мной.
   -Нет.
   - Мы не будем больше разговаривать. Будем просто любить друг друга.
   - Ни за что. Никогда.
   Она закладывает руки за спину.
   - Ну просто как друзья.
   - Какие друзья?! Мы просто двое  арестантов,  запертых  в  одной  камере.
Из-за непереносимой мелкотравчатости твоего типично женского умишки.
   - Я чувствую, что очень многим тебе обязана за то, что ты только что  мне
объяснил. А ты не даешь мне вознаградить тебя по достоинству.
   - Нет уж, спасибо большое.
   И так уже достаточно мягкий, тон ее становится просто умоляющим:
   - Майлз, я ведь чувствую - ты втайне этого хочешь.
   - Ничего ты не чувствуешь.
   - Я буду с тобой такой же, какими были  критские  жены,  когда  их  мужья
вернулись после  осады  Трои.  Они  делали  все,  чтобы  показать,  как  они
соскучились.  Это  описание  было  в  UR-тексте  (84),  но  в  сохранившихся
памятниках в этом месте сплошь лакуны.
   - Ты просто невозмо