чо.
   - У меня не осталось к вам ни малейшего чувства любви или  привязанности.
Я просто слишком устала, чтобы обращать на все это внимание.  Этот  долбаный
перелет был ужасно утомителен. Меня укачало.
   Он опять целует ее плечо.
   - А вы совершенно не сочувствуете моим чувствам.
   Он снимает резиновую подстилку. Она бросает беглый взгляд на его колени и
отворачивается.
   - Вы порой бываете невыразимо вульгарны.
   Он пытается прикрыть ее ладонью свою  невыразимую  вульгарность,  но  она
вырывается и, скрестив руки на  груди,  устремляет  взор  на  обитую  мягкой
тканью стену.
   - Нечего думать, что я не заметила эту ухмылочку  на  вашем  лице,  когда
говорила о своей девической скромности. И все из-за  того,  что  я  когда-то
пару раз позволила  себе  расслабиться  в  вашем  присутствии.  Полагаю,  вы
думаете, что это не только непоследовательно, но и глупо. То, что я время от
времени  совершенно   по-человечески   позволяю   себе   поступать   вопреки
собственному, повсеместно сложившемуся образу.
   Он молча изучает ее профиль, потом начинает  потихоньку  стягивать  белую
бретельку туники с восхитительно округлого золотистого плеча. Но  она  резко
прижимает локоть к боку, как  только  появляется  угроза,  что  верх  туники
вот-вот соскользнет.
   - И чтоб вы не подумали, какой вы замечательный соблазнитель, я, пожалуй,
напомню вам, что вы вовсе не один такой на  свете.  С  меня  снимали  одежды
гении - чуткие и нежные. И я не позволю  себе  увлечься  сочинителем  жалких
эротических поделок.
   Он убирает руку. Воцаряется молчание. Немного погодя,  все  еще  устремив
взгляд на стену, она дает бретельке, упавшей с плеча, соскользнуть с локтя.
   Молчание все длится. Она не сводит взгляда со стены.
   - Я же не говорила, чтобы вы убрали руку.
   Он снова обнимает ее за плечи.
   - Хотя, конечно, мне абсолютно наплевать. В глубине души.
   Он очень бережно начинает играть шелком туники там,  где  кое-что  мешает
шелку соскользнуть к ней на колени.
   - Вы думаете, я ничего в мужчинах не понимаю. Должна  вам  сообщить,  что
мой самый первый любовник... да у него в ногте мизинца на ноге  было  больше
сексуальности, чем у вас во всем вашем занудном теле! Или было бы, если бы у
него был на ноге мизинец. Он не стал бы  спокойно  разглядывать  груди  Мисс
Греции-тысяча девятьсот восемьдесят два! -Помолчав, она  добавляет:  -Тысяча
девятьсот восемьдесят два - до новой эры, разумеется.
   Он повыше приподнимает руку, тогда как  другая  -  та,  что  обнимает  ее
плечи, сползает к обнаженной теперь талии, и притягивает  ее  чуть  ближе  к
себе.  Наклоняется,  пытаясь  поцеловать  ее  в  щеку,  но   напрасно.   Она
отворачивается.
   - И он не страдал преобразованно-инфантильным комплексом голливога  (35).
- Он откашливается. - Беру эти слова обратно. Во всяком случае,  у  него  не
было типично мужской  псевдоинтеллектуальной  женофобской  уверенности,  что
траханье чернокожих медсестер свидетельствует о либеральных взглядах.
   Молчание. Она наблюдает за действиями его правой руки.
   - Пожалуй, надо мне вам о нем рассказать. Просто чтобы поставить  вас  на
место. - Она с минуту продолжает за ним наблюдать.  -  Ну,  это  всего  лишь
непроизвольная реакция. Такого результата я  могу  добиться  и  собственными
руками. - Она презрительно фыркает. - И мне довольно  часто  приходится  это
делать - ведь все вы, в большинстве своем, невежественны и ничего не умеете.
- Рука его останавливается. Она раздраженно вздыхает: - Ох, Боже Ты мой!  Да
продолжайте же! Раз уж начали! - Он продолжает. -  Не  понимаю,  отчего  это
мужчины так высоко ценят все  это.  На  самом  деле  это  вовсе  не  так  уж
увлекательно, как вы все с таким вожделением  воображаете.  Это  всего  лишь
биологический механизм выживания. Способствующий выкармливанию. - Минуты две
спустя она снова вздыхает и откидывается назад, опираясь на локти. - Честное
слово. Вы все равно как лабораторные крысы. Чуть на кнопку нажмешь - и бегут
со всех ног. - Она подвигается на кровати, опускаясь чуть ниже, но  все  еще
опирается на локти. - Грызут и кусают. Кусают и грызут.  -  Молчание.  Вдруг
она садится и отталкивает его прочь. - Нечего все это  делать,  пока  вы  не
развязали мой пояс. Все равно это только отвлекающий маневр с вашей стороны.
Что вам сейчас и правда необходимо, так  это  ведро  холодной  воды.  -  Она
шлепает его по руке. - Прекратите. Это очень  хитрый  узел.  Если  хотите  в
порядке исключения сделать что-нибудь полезное,  лучше  пойдите  и  закройте
дверь. И раз вы уже встали, выключите по дороге свет.
   Он идет к двери и закрывает ее,  отгораживаясь  от  непроницаемой  ночной
тьмы, что за нею стоит. Она тоже стоит у кровати, повернув к нему обнаженную
спину, обе руки - у бока, развязывают шафрановый пояс. Но, не успев сбросить
тунику на пол, она оборачивается к нему, глядит через плечо:
   - Будьте любезны! Мы и так слишком долго  занимались  вуаеризмом  (36)  в
этой отвратительной палате!
   Он нажимает кнопку выключателя у двери. Белый плафон над кроватью гаснет,
но другой - над самой дверью, видимо контролируемый снаружи,  -  по-прежнему
светится. Не очень ярко, словно лунный свет в летнюю ночь.
   Он извиняющимся жестом разводит ладони.
   - Подлец! Вы сами это придумали. - Он поднимает руки, отрицая свою  вину.
- Нет, сами!
   Раньше об этом никаких упоминаний не было.  -  Тянется  долгий  миг:  она
пригвождает его к месту обвиняющим взглядом, потом поворачивается  спиной  и
перешагивает через соскользнувшую на пол тунику. И  вот  уже  стоит  к  нему
лицом, держа  свое  одеяние  перед  собой,  словно  натурщица  викторианских
времен.
   - На самом-то деле вы ведь опять напрашиваетесь.  Единственная  удавшаяся
вам строка была та, где доктор говорит, что из вас  надо  сделать  чучело  и
выставить в музее.
   В сумеречном свете она ищет,  куда  бы  повесить  тунику;  потом  огибает
изножье кровати и направляется в дальний угол, к часам с кукушкой.  Там  она
вешает тунику на выступающую из-под угла крышки голову серны.  Не  глядя  на
него, возвращается к кровати, взбивает подушки и садится посредине, скрестив
на груди руки. Он делает движение, пытаясь сесть рядом.
   - Вот уж нет. Можете взять себе стул, на него и сядете.  -  Указывает  на
ковер футах в десяти от кровати. - И попробуйте раз в жизни  послушать,  что
вам другие говорят.
   Он приносит стул и садится, где указано, скрестив, как  и  она,  руки  на
груди. Дева с греческой прической, сидящая на кровати,  разглядывает  его  с
неприкрытым подозрением и неприязнью; потом роняет взгляд  на  нижнюю  часть
его тела и сразу же с презрением переводит глаза на  светящийся  над  дверью
плафон. В воцарившейся тишине он не  сводит  глаз  с  ее  обнаженного  тела.
Открывшееся во всей своей прелести, это тело не позволяет от себя оторваться
- в любом смысле этого слова. Каким-то странным образом оно, в одно и то  же
время, выглядит и девственно-скромным и зовущим, классическим и современным,
уникальным и подобным Еве, добрым и безжалостным, существующим в настоящем и
в прошлом, реальным и пригрезившимся, нежным...
   Она бросает на него яростный взгляд.
   - Ради всего святого, перестаньте смотреть на меня точно пес,  ожидающий,
когда же ему бросят кость! - Он опускает  глаза.  -  В  отличие  от  вас,  я
привыкла думать, прежде чем приняться за рассказ.  -  Он  наклоняет  голову,
выражая согласие. - Лучше отнеситесь к этому как к  консультации  с  научным
руководителем. И не только по поводу сексуального высокомерия. А о том,  как
просто и быстро подойти к делу, без того чтобы бесконечно ходить  вокруг  да
около. Как некоторые мои знакомые.
   Снова наступает молчание, потом она начинает рассказ:
   - Если хотите знать, это случилось у  меня  на  родине.  Мне  было  всего
шестнадцать. Было  такое  местечко,  вроде  альпийского  луга,  обрамленного
густым подлеском, куда я любила ходить одна позагорать. Моя любимая  тетушка
- по правде говоря, я была для нее больше дочерью, чем племянницей, - всегда
придерживалась нудистских принципов. Она первая научила  меня  не  стыдиться
собственного тела. Некоторые говорят, я на нее похожа.  Она  еще  увлекается
морскими купаньями - и летом, и зимой. Но это для вас никакого  значения  не
имеет.
   Она размыкает руки и закидывает их за голову, по-прежнему глядя на огонек
над дверью.
   - Ну да ладно. Так вот, я была  на  этом  своем  лугу.  Парочка  соловьев
заливалась в соседних кустах. Луговые  цветы,  жужжащие  пчелы  -  все,  что
полагается. Солнце играло на моей спине. Мне ведь было всего пятнадцать. Тут
я подумала, что могу обгореть. Встала на коленки, принялась  смазывать  кожу
оливковым маслом - я его с собой принесла. Даже не представляю,  с  чего  бы
вдруг, только, растирая масло по всему телу, вместо того чтобы размышлять  о
нудистских принципах, я стала думать о молодом пастухе. Я раза два встретила
его - совершенно случайно. Звали его
   Мопс (37). Правда, чисто случайно, во время  моих  одиноких  прогулок.  В
жаркое время дня он обычно  прохлаждался  под  одним  и  тем  же  деревом  -
раскидистым буком. Играл на свирели, и если  вы  полагаете,  что  моя  лютня
расстроена... ну да ладно, все равно. За месяц до того, как моя  мать...  Вы
знаете про моих родителей?
   Он кивает.
   - У нее была аллергия на пастухов. После развода.
   Он снова кивает.
   - Ну, вам все равно не понять, вы же мужчина. Я хочу сказать - двойня,  и
то уже достаточно трудно. А девятерня?! И все -дочери! Должен  же  был  быть
какой-то предел -даже в те времена. - Она смотрит на  него,  как  бы  ожидая
возражений, но на лице его светится абсолютное понимание. - Все мое  детство
прошло под этим знаком. Постоянные скандалы из-за алиментов. Я  не  во  всем
виню папочку. Мать  сменила  больше  адвокатов,  чем  примеряла  платьев  на
распродаже. Да к тому же она немало заработала на нас  девятерых,  когда  мы
подросли. Стоит только о выездном паноптикуме вспомнить! Мы и дома-то  почти
не  бывали,  все  в  пути  да  в  пути.  Хуже,  чем  "Роллинг  Стоунз"!  Как
перекати-поле. И менеджер у  нас  был  отвратительный,  наш  так  называемый
музыкальный  дядюшка,  абсолютно  голубой...  конечно,  мама  потому  его  и
выбрала: к женщинам его влекло, как кинозвезду к неизвестности. Мы с  Талией
(38) прозвали его "Тетушка  Полли".  Талия  -единственная  из  моих  сестер,
обладающая чувством юмора. Он обычно бренчал на своей малышке кифаре,  а  мы
должны были скакать  под  эту  музыку,  каждая  в  своем  костюме,  стараясь
выглядеть ужасно душевными и умными, и всякое такое. Ну, я хочу  сказать,  в
этом и состояло представление. Вы за всю свою жизнь ничего более  жалкого  и
видеть не могли.
   Он высоко поднимает брови,  выражая  признательность  за  столь  глубокое
проникновение в древнегреческие верования.
   - На самом-то деле его звали Аполлон Мусагет (39).  Это  его  сценическое
имя.
   Рот слушателя раскрывается от удивления.
   - Потому я так и разозлилась, когда вы заговорили  о  пении  в  оливковых
рощах. Куда там! Мы едва менструировать начали, как нас вытолкнули на первые
гастроли. Пиндус, Геликон,  да  еще  каждая  несчастная  горка  между  ними.
Чесслово, к четырнадцати годам я как свои пять пальцев  знала  раздевалку  в
любом из храмов Греции. Нас рекламировали как Прославленных Муз. А на  самом
деле мы были всего лишь Дельфийскими Танцовщицами. В большинстве случаев это
было так же интересно, как в Брэдфорде (40) выступать в дождливый воскресный
вечер.
   Он делает соответствующий жест, моля о прощении.
   - Свинтус. Ну в общем, мама месяц назад перевела этого пастуха куда-то  с
нашей горы. Две из моих сестер пожаловались, что видели, как он что-то такое
делал... мне не сказали, что именно. Очевидно, он как-то нехорошо поступил с
одной из овечек. Да, именно  так  оно  и  было.  И  его  прогнали.  Не  могу
вообразить, с чего это он мне вспомнился как раз в тот день.
   Она слегка откидывается на спину, поднимает колени; потом вытягивает одну
ногу вверх, поворачивая ступню то в одну сторону,  то  в  другую,  с  минуту
рассматривает собственную стройную щиколотку, прежде чем положить ногу рядом
с ее напарницей.
   - Ну, если по правде... там было кое-что...  наверное,  лучше  будет  вам
рассказать. Опять-таки совершенно случайно,  как  раз  перед  тем,  как  его
выперли, я пошла на свою одинокую прогулку,  и  мне  случилось  пройти  мимо
этого его бука. День был  ужасно  жаркий.  Меня  удивило,  что  пастуха  под
деревом не видно, хотя все его вонючие овцы были там. Потом вспомнила- Олимп
его знает почему, - что  недалеко  от  этого  места  есть  источник.  Ручеек
выбегает из небольшой пещеры и образует озерцо. Вообще-то, это  озерцо  было
наше, оно как бы служило и ванной и биде для моих сестер - и для меня в  том
числе, но это к делу не относится. Все равно делать-то мне было нечего,  все
происходило в те  дивные  времена,  когда  алфавит  и  письмо  не  были  еще
изобретены: о Зевс Всемилостивый, если бы мы только знали! Мы должны были бы
так радоваться! - Она бросает на него мрачный взгляд. - Словом,  я  пошла  к
озеру. Он купался. Естественно, я не хотела нарушить его уединение, так  что
взяла и спряталась за кустами. - Она бросает взгляд на мужчину, сидящего  на
стуле: - Я вам не наскучила?
   Он отрицательно качает головой.
   - Точно?
   Он кивает.
   - Мне было всего четырнадцать лет.
   Он опять кивает. Она поворачивается на бок, лицом к нему, слегка подтянув
к животу колени. Ее правая рука разглаживает простыню.
   - Он вышел из Источника Пиерид (41) - это Тетушка Полли так  претенциозно
назвал наше озеро - и уселся на скале у берега  -  обсохнуть.  И  тут...  ну
конечно, он ведь был простой деревенский  паренек.  Ну,  короче  говоря,  он
стал... ну, играть на совсем другой свирели. Или - на трубе, мы  с  сестрами
так  эту  штуку  называли.  Он,  видимо,  считал,  что  никого  кругом  нет.
Откровенно говоря, я была совершенно шокирована.  Отвратительно!  Не  в  том
дело, что мне не приходилось раньше видеть  обнаженных  мужчин,  приходилось
конечно. У тети, на Кипре. - Она поднимает на него глаза. - Я говорила  вам,
что она живет на Кипре?
   Он качает головой. Она снова принимается разглаживать простыню.
   - Ну ладно. Между прочим, я раньше всегда считала,  что  эти  их  висячие
жалкие штучки выглядят довольно нелепо. И волосы вокруг - как шерсть,  такие
противные. Меня всегда поражало: бороду-то они ведь  каждый  день  бреют,  а
там? Почему они не замечают, что моя тетя, и ее подруги, и я тоже -  все  мы
гораздо красивее выглядим? - Она снова поднимает на него глаза:  -  Надеюсь,
вы-то заметили?
   Он улыбается и кивает.
   - Она терпеть не может ничего такого, что портит естественную  линию.  Из
чисто эстетических соображений.
   Он разводит руками.
   - Полагаю, вы считаете, что это тоже одно из моих извращенных понятий.
   Он отрицает это, но одновременно едва  заметно  пожимает  плечами,  будто
тайное сомнение уступает его желанию из вежливости не  затевать  спора.  Она
разглядывает его вежливо улыбающееся лицо, затем приподнимается на локте.
   -Речь идет о скульптурности. У моей тетушки  полно  самых  разных  друзей
-замечательных служителей искусства. И все согласны с этим.  -  Он  разводит
руками. - И суть не только в визуальной стороне дела.  Пластика  тоже  имеет
огромное значение. - Он  кивает.  Она  изучает  выражение  его  лица.  -  Вы
все-таки считаете, что это извращенность, да?  Правда?  -  Он  улыбается  ей
слегка смущенно и опускает глаза. Она следит за ним  еще  минуты  две,  чуть
нахмурив брови, потом рывком поднимается и стоит на коленях посреди кровати,
совершенно  прямо,  повернувшись  к  нему  лицом,  колени  плотно  сжаты.  -
Послушайте. Я вас нисколечко не простила, и пусть вам ничего такого в голову
не приходит, но, поскольку это консультация  научного  руководителя,  а  вы,
кажется, не понимаете, о чем идет речь, я даю вам  разрешение  однократно  и
быстро оценить... этот последний аспект. - Руки ее опускаются и проводят две
симметричные линии. - Между прочим, это названо в честь моей тетушки. Ямочки
Афродиты. - Она поднимает на него глаза. - Так ее звали.
   Он кивает. Теперь, заложив руки за спину, она пристально смотрит на стену
позади него, словно  школьница,  ожидающая  награды.  Он  встает  со  стула,
подходит к кровати и садится на  краешек,  у  самых  нагих  колен;  проводит
кончиками пальцев вдоль "пластического аспекта".
   -Я это делаю специальным эпилятором. Травяным. От  одного  человечка.  Из
Ктимы. Это совсем недалеко от тетушкиного дома.
   Тишина. Вдруг она вынимает обе руки из-за спины и резко  отталкивает  его
прочь:
   -Я просила  вас  оценить  лишь  внешнюю  форму!  С  чисто  художественных
позиций! Вы хуже ребенка!  С  вами  совершенно  невозможно  вести  серьезный
разговор. - Она поворачивается и садится  в  прежней  позе,  откинувшись  на
подушки и скрестив руки на груди.  -Свинтус.  -Она  дрыгает  левой  ногой  в
сторону. - Да сидите вы, где сидели! Если вам так  необходимо.  Только  руки
попридержите.  -  Он  остается  сидеть   на   краю   кровати;   наклоняется;
выпрямляется; вглядывается в ее темные глаза. - Извращенец!
   Он чуть придвигается к ней по краю кровати.
   - Вам только палец дай.
   Он садится так, что рука, на которую он опирается, оказывается  закинутой
за ее талию. Она крепко берет его пальцами за эту  руку,  удерживая  его  на
достигнутом расстоянии.
   - То, что на мне нет никакой одежды, вовсе не  означает,  что  вы  можете
вести себя как неандерталец. Аналогия, которую я пыталась вам предложить,  -
нечто вроде классического симпозиума.  Вы  только  что  выдумали  совершенно
несуществующий светильник. Почему же, интересно  мне  знать,  вы  не  можете
создать вторую кровать или, скажем, аттическое ложе? Этого я  понять  просто
не могу.
   Он улыбается. Она вскипает:
   - Я знаю мужчин, которые отдали бы правую руку, только  бы  услышать  эту
очень личную главу из моей автобиографии. И с  чего  это  я  выбрала  именно
вас... Я уже почти совсем приняла решение замолчать.  -  Он  выжидает.  -  И
замолчала бы, если б не знала, что вы будете ходить и всем рассказывать, что
я струсила, когда дело дошло до дела. Такого удовольствия я вам не доставлю!
- Она смотрит куда-то мимо него. - Все равно вам от  меня  не  отделаться  -
придется выслушать.
   Она теснее скрещивает на груди руки; затем,  избегая  встречаться  с  ним
глазами, продолжает:
   -  Теперь-то  я  знаю,  что  моя  визуальная  инициация  была   проведена
необычайно хорошо оснащенным юным  представителем  мужского  пола.  Каким-то
странным образом я вдруг ощутила,  что  мое  отвращение  сменяется  чувством
жалости к этому существу. Пожалуй, он был немного похож  на  вас.  Такой  же
бьющий в нос нарциссизм, так что применить к нему обычные стандарты было  бы
просто невозможно. Это всегда было моей слабостью. Я слишком  добросердечна,
психологические уроды вызывают мое сочувствие. Ну да ладно. В  конце  концов
мне захотелось подойти  к  нему  и  попросить,  чтобы  он  бережнее  к  себе
относился. Казалось, он так странно,  так  жестоко  с  собой  обращается.  Я
решила, он на эту свою штуку рассердился или еще что. Разумеется,  я  ничего
подобного не сделала,  постеснялась.  Мне  ведь  было  всего  тринадцать.  Я
потихоньку ушла оттуда, пыталась притвориться, что этого никогда не было. Но
я всегда отличалась довольно живым воображением. Хорошо запоминала образы. -
Она прерывает себя. - Да вы не слушаете!
   Он поднимает глаза и кивает.
   - Если вы полагаете, это дает мне возможность, хотя бы в малой степени...
Ну не знаю. Я умываю руки! -Она приподнимает правое колено. - Думаю, дети...
Ладно, можете продолжать. Перерыв тридцать секунд. - Она закидывает руки  за
шею и умиротворенно опускает голову на верхнюю подушку; некоторое время  она
созерцает  пото