ый  парадный
портрет дедушки Артура, владельца поместья,  в  окружении  его  охотничьих
собак, и Огастин в сгущающихся  сумерках  внимательно  вглядывался  в  его
черты, пытаясь найти  ответ  на  свой  вопрос.  Однако  портрет  не  давал
представления  ни  о  чем,  кроме  столь  поразительного  сходства  самого
охотника с тем животным, на котором постоянно были сосредоточены  все  его
помыслы, что оставалось только удивляться, почему его  собственные  гончие
не разорвали его в клочья, как некогда Актеона. Ну, а дедушка Уильям?  Его
единственный имевшийся здесь небольшой любительский портрет в духе дамских
акварелей,  на  котором  он  был  изображен  в  полной   парадной   форме,
принадлежал кисти  сержанта-знаменщика  с  художественными  наклонностями,
служившего под началом дедушки в Гонконге. На акварели у  дедушки-генерала
были огромные, влажно-прозрачные глаза, как у рейнольдсовских херувимов, и
такие же невинные розовые щечки.  (По-видимому,  в  Гонконге  не  водилось
никаких либералов,  иначе  у  дедушки  Уильяма  не  могло  бы  быть  столь
умиротворенно-безмятежного вида).
   Небо потемнело, но туман, казалось, начинал  рассеиваться:  в  огромном
незашторенном окне вдруг замигала вспыхнувшая над самым горизонтом звезда,
чуть затуманенная шероховатостями стекла.
   Огастин поднял раму. "Звезда" могла означать только  одно:  в  Флемтоне
зажглись огни. (Флемтон был крошечной средневековой крепостью на  скале  в
устье реки в восьми милях от  Ньютон-Ллантони  -  своего  рода  валлийским
Мон-Сен-Мишелем или миниатюрным  Гибралтаром.)  С  минуту  Огастин  стоял,
глядя вдаль; его высокий силуэт отчетливо вырисовывался на фоне окна,  его
молодое, веснушчатое, нежное и выразительное лицо неясно  белело  в  свете
угасающего дня. Но хотя мысли Огастина были сейчас далеко, черты  его  еще
хранили отпечаток пережитого потрясения, подобно вчерашнему следу  ступни,
смутно различимому на утренней росистой траве.



        "4"

   Дедушка  Артур,  охотник  на  выдр,  и  дедушка  Уильям,  ветхозаветный
генерал... В детстве Огастин был нежно  привязан  к  обоим  старикам  и  с
теплым чувством вспоминал их теперь; впрочем, он был привязан к ним скорее
как  к  дорогим  ему  предметам,  нежели  к   живым   существам,   -   так
неправдоподобны  были  эти  старики!  Одряхлев  к  концу  жизни  даже  для
бильярда, они и зиму и лето день за днем проводили у пылавшего  камина,  и
на стол, неизменно покрытый тяжелой скатертью, тихо оседала пыль.  Дедушка
Артур был полностью глух на левое ухо и плоховато слышал  правым;  дедушка
Уильям  был  полностью  глух  на  правое  ухо  и  плоховато  слышал  левым
(потому-то и был столь необычен  сделанный  по  их  заказу  телефон).  Оба
старика пользовались огромными слуховыми трубками, а дедушка Уильям  носил
еще и монокль, так как был к тому же почти совсем слеп.
   Внезапно  Огастина  поразила  мысль  о  том,  как   глубока   пропасть,
отделяющая его поколение от всех  предшествующих,  -  столь  глубока,  что
представители тех поколений кажутся ему как бы существами другой породы.
   Отрезок времени, именуемый "Историей", закончился битвой при  Ватерлоо,
после чего время потекло по длинному, темному, похожему на кокон  туннелю,
именуемому Викторианской эпохой. В Дне Нынешнем  оно  снова  выглянуло  на
свет божий, но уже в совершенно измененном виде: представить  самого  себя
принадлежащим к "Истории" или викторианцем казалось столь же  невозможным,
как вообразить себя... пумой.
   Но в чем эта разница, как ее наглядно определить? Сначала Огастин никак
не мог пойти дальше своего исходного положения: все  предыдущие  поколения
были  лишь  объектами,  в  то  время  как  люди  _его_  поколения  -   это
_индивидуумы_, поскольку главное - их внутренний мир, что они думают,  что
чувствуют, - а вовсе не их внешняя оболочка. Ведь _он_ - это же не  просто
привычное лицо в зеркальце для бритья: только невидимый дух и  беспокойное
эго, скрытое внутри этой оболочки,  являются  им.  В  то  время  как  тете
древние существа, его  дедушки,  как  и  все  их  поколение,  -  это  лишь
оболочки, соединение привычных жестов, стереотипных реакций на те или иные
раздражители,  как  у  подопытных  животных   Павлова.   Их   единственной
"реальностью" была их чудаковатая внешность и совершаемые ими  чудачества.
Взять, к примеру, любимую историю дедушки Уильяма о его  соседе  -  старом
лорде Как-Бишь-Его, который, как говорят, когда  ему  стукнуло  семьдесят,
сломал у себя в доме лестницу, после чего каждый вечер  взбирался  в  свою
спальню по веревке: в  чем  же  реальность  этой  гротескной  фигуры  -  в
фантастическом воздушном аттракционе?
   Или хотя бы история злополучной травли лисиц (автором которой  на  этот
раз был  дедушка  Артур,  усевшийся  однажды  вечером  на  край  маленькой
кроватки Огастина, чтобы напоить его молоком с булкой). Поговаривали,  что
волки, завезенные в Пембрук неким польским аристократом в изгнании с целью
сделать свой новый очаг более похожим  на  родной,  спарились  с  местными
лисицами и произвели на свет племя чудовищных гибридов, что в свою очередь
породило  историю,  рассказанную  дедушкой  Артуром  на  сон  грядущий   о
маленьких,  насмерть  перепуганных  человечках  в  розовых   камзольчиках,
взобравшихся  от  страха  на  деревья,  в  то  время  как  стая   огромных
прожорливых красных  лисиц  выла  внизу.  (История  эта  рассказывалась  с
большим смаком, так как охотник  на  выдр  презирал  охотников  на  лисиц,
"целый божий день протирающих задницей седло", - презирал не  меньше,  чем
либералов.)
   Все эти чудачества относились к области россказней  и,  возможно,  были
вымышленными от начала до конца. Но ведь, помимо его дедушки, среди  людей
старшего поколения  было  еще  множество  других,  хорошо  всем  известных
"чудаков", с которыми  Огастину  доводилось  встречаться.  Тот  же  доктор
Бринли хотя бы - личность, уже сейчас,  при  жизни,  ставшая  легендарной.
Доктор Бринли,  старик  коронер,  заядлый  охотник  на  лисиц  и  всеобщий
любимец, которого никто никогда не видел трезвым, даже  в  седле.  Однажды
Огастин,  будучи  еще  школьником,  благоговейно  обнажил   голову   перед
похоронной процессией на главной улице Пенрис-Кросса,  но  оказалось,  что
граждане вносили в здание суда вовсе не труп, а своего коронера.
   Другим  широкоизвестным  чудаком  был  покойный  ректор;  это  не  была
какая-то  из  ряда  вон  выходящая  личность  -  обыкновенный   священник,
служитель бога, державший свиней, которые имели обыкновение вырываться  из
хлева во время литургии. С кафедры ректор обозревал в окно свой  садик,  и
то, что он видел там почти каждое воскресенье, заставляло его запинаться и
повторять по нескольку раз одно и то  же,  а  затем  внезапно  так  громко
восклицать "свиньи!", что некоторые прихожане с непривычки очень пугались.
Заслышав этот возглас, ребятишки ректора (нарочно, разумеется, открывавшие
дверь хлева) вскакивали  с  места  и  начинали  бочком  пробираться  между
скамьями; торопливо перекрестившись на алтарь, прежде  чем  повернуться  к
нему спиной, они спешили по проходу, прихватив свои молитвенники, муфточки
и  воскресные  шляпы,  а  выскочив  за  дверь  храма,  возвещали  о  своем
освобождении неистовыми ликующими криками и бросались врассыпную.
   Покойный епископ  (он  носил  бороду  совсем  как  у  старика  Крюгера)
соизволил однажды позавтракать в Ньютон-Ллантони - произошло  это  в  1916
году, когда Генри был отпущен ненадолго домой перед отправкой на  фронт  в
Европу.  Ректор  тоже  присутствовал  на  завтраке,  но,  так  как  память
достопочтенного священнослужителя заметно начала  сдавать,  дедушка  Артур
попросил епископа, чтобы он сам прочел молитву перед едой.  Однако  ректор
возмутился: этикет требовал, чтобы молитву читал он, и это заставило  его,
хотя и с трудом, подняться на ноги. Но после слов "Хлеб наш насущный даждь
нам днесь..." канонический текст, по-видимому, улетучился из  его  памяти,
потому  что  он  неожиданно  перешел  на   импровизацию:   "...и   сочного
цыпленочка, и три хороших гарнира...", а произнеся это, плюхнулся  обратно
на стул, пылая негодованием и бормоча что-то вроде: "...и да покарает  нас
всех господь в своей неизреченной милости и благодати!"
   А в следующее  воскресенье  он  возвестил  с  кафедры  о  сделанном  им
грандиозном открытии: Иоанн Креститель и Иоанн Богослов в действительности
одно и то же лицо. Он заикался и брызгал слюной от волнения,  но  Огастину
больше ничего не довелось услышать, потому что дедушка Уильям, потрясенный
этой новостью, уронил очки в свой слуховой аппарат и принялся выуживать их
оттуда с помощью связки ключей. Дедушка Артур, занимавший  по  старшинству
главное место на  фамильной  скамье,  прокомментировал  эти  его  действия
соответственным образом, произнеся несколько раз подряд: "Черт  бы  побрал
этого  безмозглого  мальчишку!"  (как  громко  звучали  его  слова,   ему,
разумеется, было невдомек), и наконец с возгласом: "Ну  и  идиот  же  этот
малый!" - выхватил слуховой аппарат у своего брата и извлек  оттуда  очки,
приложив трубку к губам наподобие рога Роланда и  подув  в  нее  что  было
мочи...
   Припомнив эту сцену, Огастин громко рассмеялся,  стоя  посреди  гулкой,
уютно обставленной комнаты,  предназначавшейся  стариками  для  Генри,  но
доставшейся вместо этого ему.


   Из открытого окна повеяло ветром, и какой-то небольшой предмет,  неясно
белея в сумерках, слетел с  мраморной  каминной  полки,  где  он  стоял  к
чему-то  прислоненный.  Огастин  зажег  спичку   и   нагнулся.   Это   был
пригласительный билет, украшенный виньеткой и гербом: "Главный  Управитель
и Почетный Совет Флемтона просят пожаловать..." Затем следовало его имя  и
остальной текст.
   При виде этого пригласительного билета Огастин почувствовал легкий укол
совести: ежегодный банкет должен состояться сегодня вечером, а он даже  не
удосужился поблагодарить за приглашение.  Оба  старика,  его  дедушки,  не
пропустили, разумеется, ни одного такого банкета за  всю  свою  жизнь,  но
никакая сила на свете не могла бы затащить Огастина на подобное торжество,
и чем скорее они перестанут его приглашать, тем, право  же,  будет  лучше!
Буколические банкеты, выставки цветов, заседания магистрата,  дни  ревизии
счетов, охотничьи балы... Молодой ньютонский сквайр был исполнен  железной
решимости не дать себя во все это вовлечь. И право же, все его  сограждане
должны быть ему только благодарны: кому он в наши  дни  нужен  -  господин
Первый Землевладелец прихода! К одна тысяча  девятьсот  двадцать  третьему
году все это успело безнадежно устареть. В худшем  случае  его  отсутствие
просто не будет замечено - найдется немало вертлявых,  шумливых  созданий,
которым эти  затеи  чрезвычайно  по  душе.  Легкая  ироническая  улыбка  -
впрочем,  совершенно  бессознательная  -  скривила  его  губы,  когда   он
повернулся и из полумрака комнаты еще раз бросил взгляд на низко  стоявшую
неподвижную звезду, которая вобрала в себя все огни далекого...  все  огни
веселящегося, праздничного Флемтона.
   На какой-то миг воспоминание о том, что произошло на болотах, полностью
изгладились из его  памяти,  но  даже  улыбка  не  стерла  с  лица  следов
пережитого потрясения.



        "5"

   Флемтон, предмет невольной беззлобной иронии Огастина...
   Длинная полоса дюн, отделявшая  от  моря  протянувшуюся  на  семь  миль
заболоченную равнину, заканчивалась  отвесной  скалистой  грядой  в  форме
полуострова,  омываемой  с  противоположного  края   небольшой,   пахучей,
разливавшейся во время прибоя речушкой, устье которой служило гаванью  для
одномачтовых рыболовных суденышек, все еще плававших вдоль побережья, хотя
их промысел день ото дня хирел. Маленький  своеобразный  самоуправляющийся
городок Флемтон прилепился на вершине этого скалистого полуострова; желтая
растрескавшаяся штукатурка построек эпохи Регентства выступала  из-за  его
древних средневековых стен, словно шапка мороженого из вафельного рожка.
   В этот вечер - праздничный вечер Флемтона,  вечер  большого  банкета  -
даже дождь перестал идти. Принсес-стрит была  иллюминирована  -  аккуратно
подстриженные кроны лип пестрели китайскими фонариками;  флаги  и  знамена
всех видов, яркие скатерти и раскрашенные паруса свисали из всех  окон,  а
из тех, что победнее, - даже цветастые нижние  юбки  и  воскресные  брюки.
Горожане, собравшиеся повеселиться, а при случае и подраться, высыпали  на
улицы; мальчишка-пиротехник  кружил  среди  них  на  велосипеде,  запуская
шутихи, привешенные к рулю.
   И даже почтенный, знаменитый  на  всю  округу  доктор  Бринли  прикатил
сегодня пораньше из Пенрис-Кросса через дюны в своей двуколке, запряженной
пони. Доктор Бринли знал Флемтон уже невесть сколько лет,  -  знал  каждый
щеголеватый, ветшающий, подточенный червями дом и всех  мужчин,  женщин  и
ребятишек, роящихся в нем. Он наблюдал этих людей, как, в общем-то, и весь
мир, сквозь увеличительную призму гротеска - совершенно так  же,  впрочем,
окружающий мир видел и его, - но это не мешало ему любить этих людей  и  в
них нуждаться. И то, что предстало его глазам в этот вечер, было для  него
слаще  меда,  и  он  даже  приостановился,  чтобы  полностью   насладиться
увиденным зрелищем.
   Прямо посередине Принсес-стрит перешептывалась и судачила кучка женщин.
   - Ума не приложу, куда это мой Дай опять подевался! -  говорила  миссис
Дай Робертс.
   Миссис Робертс  выговаривала  слова  с  трудом.  "Похоже,  эта  женщина
запрятала куда-то свою вставную челюсть, а эту у кого-то одолжила, но  она
плохо держится у нее во рту", -  стоя  в  тени  и  посмеиваясь  про  себя,
подумал доктор Бринли.
   - Небось, как всегда,  охотится  с  мистером  Огастином  где-нибудь  на
болоте, - заметил рыжеволосый парень с заячьей губой. - Может, и  застряли
там, ждут вечернего перелета.
   - Чтобы мой Дай пропустил банкет,  такого  еще  не  бывало!  -  заявила
миссис Робертс.
   - А вы не слыхали, миссис Робертс, пожалует ли мистер Огастин к нам  на
банкет в этом году? - робко спросила одна из женщин.
   В ответ миссис Робертс только сплюнула - смачно, по-мужски; но  большой
зоб, делавший ее похожей на сердитого индюка, гневно задрожал, и остальные
женщины поняли намек.
   - Прямо стыд и позор! - сказала одна из них.
   - Сидит один как перст в этом своем домище...  Нет,  что  ни  говорите,
непотребное это дело, - сказала другая.
   - Свихнулся он, и все, я так считаю, - сказала еще одна.  И  прибавила,
понизив голос: - Говорят, это у них в роду, безумие-то.
   - Безумие! -  презрительно  фыркнула  миссис  Робертс.  -  Пакостность,
хотите вы сказать! - Она тоже понизила голос до зловещего шепота. - Зачем,
спрашивается, стал бы он так прятаться от людей, _если б  его  жизнь  была
чиста как стеклышко_?
   У всех слушательниц сделался понимающий и скандализированный вид.
   - Бога бы постыдился!
   - Небось, его дедушки так и ворочаются в могилах.
   На мгновение все примолкли, потрясенные. Затем кто-то произнес:
   - Бедняжечка мистер Генри... Как жалко, что это  _его_  убили  на  этой
проклятой войне.
   - Бедный утеночек!  Видала  я  однажды,  как  он  купался  -  ну  сущий
ангелочек! Такое нежное тельце...
   - Да, так вот оно всегда и бывает: _те, кому бы жить да жить_...
   - Будь он проклят, этот кайзер!
   - Только ведь, если он все дни как есть охотится с вашим Даем...
   - "Дни"! А _ночи что_, миссис Причард? Можете вы нам про это что-нибудь
сказать?
   Миссис Причард явно не могла.


   Доктор  Бринли  побрел  дальше,  но  увидел  еще  одного  из  прибывших
спозаранок гостей, остановившегося передохнуть после крутого подъема.  Это
был новый епископ, приехавший нанести первый визит Флемтону.
   Женщины тем временем продолжали судачить:
   - Сидит один как сыч, ни с кем не видится  -  это  же  вообразить  себе
невозможно!
   - Я бы ни за какие деньги не подошла  к  этому  дому  -  хоть  ты  меня
озолоти!
   - Верно, верно, миссис Локарно! И я бы нипочем!
   - Даже среди бела дня не подошла бы!
   Епископ вздохнул и на мгновение закрыл свои красивые глаза.  Несчастные
женщины! Как явно тщится каждая  из  них  в  своем  одиночестве,  в  своей
непривлекательности обогреться у огня  совместной  ненависти...  Вот  они,
сомкнув ряды, готовые броситься в схватку, теснятся друг к другу, греясь у
адского пламени, которое им удалось в себе разжечь,  и  слова  с  шипением
вылетают из их уст. Но откуда эта анафема обособленности? Должно быть, для
женщин, которые не  нашли  тепла  в  семье,  в  супружестве,  для  женщин,
_обреченных_ на одиночество, непереносимо  оскорбительно  поведение  того,
кто сознательно _предпочитает_ одиночество.
   Епископ, человек  чрезвычайно  упорядоченного  мышления,  любил  делать
обобщения и наклеивать ярлыки. И  теперь,  после  того  как  он  пришел  к
обобщающему выводу, черты его грустного  лица  утратили  свое  напряженное
выражение.


   Доктор Бринли тем временем уже заглянул и под  сень  "Отдыха  пиратов".
Здесь так же, как и в банкетном зале за стеной, приготовления к  вечернему
пиршеству шли своим чередом, и, хотя никому не было известно, удостоит  ли
богатый сосед мистер Огастин их банкет своим посещением, веселья от  этого
ничуть не убавилось.
   Все утро во  время  отлива  фермерские  тележки  катили  вдоль  реки  к
полуострову, где дорога обрывалась у широкой излучины, сливаясь с  полосой
гладкого, твердого, нанесенного приливом  песка,  отделявшего  мелководное
русло реки от заболоченных  солончаков,  и  шла  дальше  -  туда,  где  за
серповидной грядой дюн начинается подъем к Флемтону. В тележках везли кур,
гусей, индюшек, иной раз и целого барашка, а на худой конец мешок муки или
горшок масла, ибо банкет Главного Управителя устраивался, что  называется,
в складчину и редко кто являлся на него с пустыми руками.
   Но сейчас тележек не было больше видно. К вечеру прилив заполнил  устье
реки, вода разлилась вокруг скалы, затопила песчаную излучину и превратила
это  единственное  флемтонское  шоссе  в   обширную   неглубокую   лагуну.
Поблескивавшую во  мраке  воду  испещряли  маленькие  дремавшие  на  якоре
лодочки и косые жерди рыболовных снастей.  Флемтон  был  теперь  полностью
отрезан  от  мира,  если  не  считать  холмистого   песчаного   перешейка,
соединявшего его только с дюнами. Впрочем, все утки, куры, гуси,  индюшки,
бараньи окорока  и  лопатки,  свиные  окорока,  говяжьи  филе  и  молочные
поросята были уже доставлены, и в таком количестве,  что  хозяину  "Отдыха
пиратов" своими силами никак было бы не управиться, и, по  установившемуся
обычаю, все было распределено по имевшимся в городке печам.
   Теперь этот провиант -  вместе  с  принесенными  из  дому  в  кастрюлях
сосисками и вымоченными в сидре вареными окороками, зубчатыми башневидными
бланманже,  дрожащими  желтыми  и  пурпурными  желе,  яблочными  пирогами,
замороженным  в  ночных  горшках  заварным  кремом,   ведерками   жареного
картофеля и мисками с капустой - заполнял большую кухню "Отдыха  пиратов",
куда в праздничном возбуждении собрались уже все хозяйки Флемтона.  А  тут
еще веселый водопроводчик и его  подручный,  ухитрившиеся  выбрать  именно
этот день для  установления  в  кухне  новой  раковины,  создавали  угрозу
щиколоткам почтенных дам своими шипящими паяльными лампами.
   Бочонки пива извергали свое содержимое в кувшины и чаши всех  сортов  и
видов.


   Когда глазам собравшегося в кухне  женского  общества  предстал  доктор
Бринли, оно встретило его единодушными веселыми возгласами. Доктор помахал
рукой в знак приветствия и спокойно направился к опустевшей стойке бара.



        "6"

   Формально флемтонский банкет считался мужским  праздником.  Приглашение
на него получали только мужчины - они сидели за столом, произносили  тосты
и  пели  песни.  Но  женщины  стряпали  и  подавали